Соколов. Протрет А.Г. Муравьевой. жены декабриста Н.М. Муравьева.
1825 год.
Государственный Эрмитаж.

Валентина Колесникова

Самая любимая
(Александра Григорьевна Муравьева)

С обликом и личностью Александры Григорьевны Муравьевой навсегда соотнеслось определение — самая.
Самая любимая и уважаемая из декабристских жен. Любимая всеми: декабристами, их женами, сибиряками, которым помогала, кого опекала.
Самая молодая из жен (только Камилла Ледантю, приехавшая в Сибирь невестой Ивашева, была моложе ее).
Самая красивая. («Ее красота внешняя равнялась ее красоте душевной», — писал А.Е. Розен).
Самая безоглядная в своем самоотвержении — не только по отношению к мужу, но ко всем декабристам и тем, кто нуждался в ее помощи.
Самая трагическая из всех юных матерей — декабристских жен. К своим 28 годам она потеряла троих детей из шестерых рожденных.
Самая первая из жен-изгнанниц, кого поглотила Сибирь. Ее самая короткая, светлая и трагическая судьба оставила по себе самую светлую память и неизбывную печаль всех, кто ее знал. В день похорон Александры Григорьевны 2 декабря 1832 г. Е.П. Нарышкина писала матери: «Она обладала самым горячим, любящим сердцем, и в ней до последнего вздоха сохранился самоотверженный характер».
Время донесло до нас только два портрета Александрины, как называли ее родные и подруги по изгнанию.
Первый — до отъезда в Сибирь работы известного художника П.Ф. Соколова, конца декабря 1825г. — начала января 1826г... Второй, выполненный декабристом Н.А. Бестужевым в Петровском заводе за четыре месяца до ее кончины — в июле 1832 г. Всего неполных семь лет отделяют эти портреты, а кажется, что это очень похожие друг на друга мать и дочь. И это несмотря на то, что Соколов дописывал портрет Александрины, когда муж ее уже был арестован и находился в Петропавловской крепости. Любящие глаза Никиты Михайловича сразу определили, как тяжело жена переживает постигшее их несчастье: «Портрет твой очень похож и имеет совершенно твою мину. Он имеет большое выражение печали, — пишет он ей, получив портрет в Петропавловской крепости. — В минуту наибольшей подавленности мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает».
Действительно, в лице на этом портрете и грусть, и печаль. Но больше в нем следов той жизни, которой жила юная графиня Чернышева, ставшая в замужестве Муравьевой. Лицо поражает не только красотой, но грацией, одухотворенностью, возвышенностью чувств, романтической устремленностью и изнеженностью. Глядя на это лицо, приходит сравнение с только что распустившимся бутоном прекрасного цветка.
Портрет 1832 г. (Бестужев никогда не льстил, делая портреты товарищей и их жен) потрясает не только тем, что 28-летняя женщина выглядит почти пятидесятилетней, но выражением бесконечной, нечеловеческой усталости и безысходности — даже обреченности.
А знакомясь с жизнью Александрины Муравьевой, невольно думаешь: запаса ее жизненных сил и могло хватить только на эти немногие 28 лет, ибо она вместила в них столько самоотвержения, испытаний, горестей, трудностей, а главное — ей пришлось исчерпать все огромные запасы любви, которыми так щедро наградил ее Господь, — к мужу, детям, близким, товарищам по сибирскому изгнанию. Она отстояла вахту любви и мужества на каторге в Чите и Петровском заводе, не испытав, пусть относительной, свободы жизни на поселении...

***

Как и всех декабристских жен, жизнь Александрины Муравьевой «переехало» 14 декабря 1825 года. Образовались несоизмеримые «до» и «после». Жестоким «после» и завершились судьбы Александрины, Каташи Трубецкой и Камиллы Ледантю-Ивашевой. К счастью, остальным 8 их подругам по изгнанию суждено было вернуться к начальному «до» — но уже не в прежнем состоянии во всех отношениях... Досибирская жизнь Александрины и в ее XIX веке, и в наши дни видится как жизнь поистине райская. Она появилась на свет в 1804 г. — графиней.
3-м ребенком в семье рода знатного, богатейшего и при том хлебосольного. Ибо таким был прежде всего отец — Григорий Иванович Чернышев, граф, «офранцуженный вельможа», который «был  большим чудаком и мотом, но все же не успел спустить всего огромного своего состояния. У него были имения чуть ли не во всех губерниях», — так назвала Григория Ивановича и охарактеризовала со слов матери его правнучка А. Бибикова в своих мемуарах «Из семейной хроники».
Григорий Иванович писал французские комедии и стихи, делал роскошные театральные постановки при дворе. Был настоящим знатоком французской литературы, весельчаком и острословом. В Петербурге развлекал двор. А своих многочисленных друзей и знакомцев — в своей летней резиденции в Орловской губернии, в Тагино. Эта резиденция была некой репродукцией его дворцовых увеселений.
У Григория Ивановича и жены его Елизаветы Петровны (урожденной Квашниной-Самариной) родилось шесть дочерей и сын Захар — единственный наследник графского титула и огромного родового майората.
Семья была дружной, все искренне любили друг друга. И все же была не совсем обычная — для великосветского, родовитого и очень богатого дворянства. Достаточно сказать, что все 6 сестер буквально боготворили своего брата Захара, а потом и мужа Александрины Никиту. И когда те были арестованы, искренне восторгались ими и называли героями. Когда же Александрина объявила о своем желании следовать за мужем в Сибирь, слез, истерик или отговоров не было. И родители, и сестры поддержали ее на домашнем совете, трезво и подробно обсудили возможное предстоящее.
Уже после отъезда Александрины все 5 сестер заботливо и нежно ухаживали за умирающей матерью, не доверяя ее прислуге. П.А. Вяземский писал жене в феврале 1828 г.: «У Чернышевых торжество дочерней любви, доведенной до высшей степени! Как заботливо ухаживали они несколько лет за больной матерью, так же ухаживали за умершею: сами ее вымыли, одели, положили в гроб, пока он стоял в доме, читали день и ночь Псалтырь над нею, ласкали, целовали ее с нежностью, любовью, как живую... В ту самую минуту, как гроб выезжал из церкви, прошла мимо толпа колодников в оковах» (это не случайное упоминание Петра Андреевича. Видимо, он хотел сказать, что эти колодники — будто сын и дочь Елизаветы Петровны и ее племянники прислали ей прощальный поклон)…

14 декабря «переехало» не только жизнь Александрины, но и многих из ее большой семьи: брата Захара, двоюродного брата Ф.Ф. Вадковского, М.С. Лунина — кузена Никиты Михайловича и его родного брата Александра, кузенов А.Н. Муравьева и А.З. Муравьева, осужденных, сосланных в Сибирь.
Особенно же жестоко колесо декабрьских событий прокатилось по родителям Александрины. С отправкой в Сибирь сына Захара, а потом отъездом Александрины в добровольное изгнание будто от взмаха палочки злой ведьмы все изменилось в богатом и безбрежно счастливом доме Чернышевых. Григорий Иванович утратил всю свою живость и веселость, исчезли многолюдные приемы в петербургском доме и в Тагино. Он впал в мистицизм, а в последние годы — он прожил всего 4 года после ареста сына и отъезда дочери — ложился спать в гроб, который специально заказал для себя. Елизавета Петровна умерла ровно через год после отъезда Александрины, спустя три года последовал на нею и Григорий Иванович. . .

***

Какой пышной, торжественной, веселой, не говоря уже о богатстве и изыске — была свадьба 19-летней графини Александрины Чернышевой и 28-летнего капитана Генерального штаба Никиты Муравьева 22 февраля 1823 года! Красивые, молодые, страстно влюбленные баловни судьбы, они даже не помышляли бросать вызов своему безоглядному счастью. Оно, счастье, само, будто в благоуханной купели тихо и нежно укачивало их. И даже Никита Михайлович, видимо, уверовал в безмятежность и счастье своей судьбы, хотя и не мог не размышлять о возможных превратностях ее: он был одним из основателей первого тайного общества — Союза спасения, потом Союза благоденствия, а в последние годы — членом Верховной думы Северного общества, правителем его, а еще писал Конституцию будущей России.
Об этом ничегошеньки не знала Александрина. Она действительно была счастлива. Ее счастливый брак имел продолжении в счастливом материнстве: в середине марта 1824 года она уже была матерью Катеньки, которую все называли Тото, а в марте 1825 года порадовала Никиту сыном — Мишей, его звали Коко.
Александрина была на седьмом месяце беременности (Лизой, которая родилась 15 марта 1826 г.), когда Судьба обрушила на нее первый страшный удар — она гостила в декабре 1825 г. в орловском имении мужа в Тагино и там получила известие об аресте Никиты. Дети в это время были в Петербурге, у свекрови Екатерины Федоровны Муравьевой. Александрина немедленно отправляется в Петербург.
30 декабря Александрина уже в столице и активно включается в хлопоты свекрови Екатерины Федоровны.
Той — до приезда невестки — неустанными, бесконечными и настойчивыми хлопотами удается много сделать для арестованного сына: только Никите Муравьеву и еще трем узникам разрешена ежедневная переписка с домашними (при том, что 58 заключенным разрешается писать лишь один раз в неделю, а 98 декабристов не могут иметь переписки без особого разрешения монарха).
Кроме того, в первые же дни заключения с соизволения царя Муравьев получает Евангелие, Библию, молитвенники, религиозные проповеди, книги по истории церкви и даже исторические сочинения, среди которых его любимые Тацит и Карамзин, Позднее, уже в мае, его переводят в камеру, которую считают «самой хорошей».
И для Никиты она особенно хороша тем, что у камеры не безмерные каменные стены, а довольно тонкая деревянная перегородка — он смог общаться с товарищами, даже играть в шахматы. Скоро Екатерине Федоровне удается передать ему и настоящие шахматы.
19 января 1826г. стал «праздником» для супругов: им разрешено первое свидание. Постепенно свидания Никиты Михайловича с матерью и женой, детьми становятся регулярными.
Но до этого, в первые дни заключения в крепости Никита Михайлович растерялся, как растерялись и многие его товарищи, так как готовы были или к немедленному освобождению (в их сердцах теплилась надежда, что молодой царь, их сверстник, поймет и оценит их гуманистические и такие нужные России устремления, и они вместе сделают Россию свободной и процветающей державой), или к немедленному же расстрелянию, если новый государь увидит в них своих врагов.
К долговременному и позорному прозябанию в страшной Петропавловке все они не были готовы морально.
Эта растерянность, как и чувство вины, пронизывает письмо к жене, когда он узнает, что она едет в Петербург: «Сколько раз за время нашего супружества я хотел раскрыть тебе роковую тайну.. Я являюсь причиной твоего несчастия и несчастия всей твоей семьи.
Мне кажется, что я слышу, как все твои близкие проклинают меня. Мой ангел, припав к твоим ногам, умоляю тебя о прощении».
Ответное письмо Александрины поразительно.
Поразителен даже нервный, во многих местах неразборчивый почерк, несвойственные ее безупречному французскому короткие отрывочные фразы. Становится понятно, что рука не поспевала за сердцем ее горящим, за желанием оживить и одухотворить душу и силы любимого.
В этом письме изнеженной, избалованной, хрупкой 20-летней графинюшки такая зрелость и твердость духа, такая несгибаемая уверенность, что сила их обоюдной любви одолеет любые беды, такая убежденность в нравственной чистоте, высоких помыслах и правоте его дела, что опять и опять встают перед нашим внутренним взором древнерусские святые благоверные княгини, «в женском естестве мужескую крепость имевшие»:
«Мой добрый друг, мой ангел, когда я писала тебе в первый раз, твоя мать не передала еще мне твое письмо, оно было для меня ударом грома! Ты преступник! Ты виновный! Это не умещается в моей бедной голове. Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать. В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире — я была в раю. Счастье не может быть вечным...
Не предавайся отчаянию, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я все вынесла. Ты упрекаешь себя за то, что сделал меня кем-то вроде соучастницы такого преступника, как ты. Я самая счастливая из женщин... Письмо, которое ты мне написал, показывает все величие твоей души. Ты грешишь, полагая, что все мои тебя проклинают. Ты знаешь безграничную привязанность к тебе. Если бы ты видел печаль бедной парализованной мамы! Последнее слово, которое я от нее услыхала, было твое имя! Ты говоришь, что у тебя никого в мире нет, кроме матери и меня. А двое, и даже скоро трое твоих детей — зачем их забывать. Нужно себя беречь для них больше, чем для меня. Ты способен учить их, твоя жизнь будет им большим примером, это им будет полезно и помешает впасть в твои ошибки.
Не теряй мужества, может быть, ты еще сможешь быть полезен своему государю и исправишь прошлое.
Что касается меня, мой добрый друг, единственное, о чем я тебя умоляю именем любви, которую ты всегда проявлял ко мне, береги свое здоровье».
И все то время, что Никита Муравьев будет находиться в Петропавловской крепости (до 10 декабря 1826г.) — почти ежедневно будут переписываться любящие супруги (не считая свиданий).
Их письма — это восторженный и возвышенный гимн любви, перед которой бессильны даже оковы и крепость. Этот гимн неслышно звучал и сопровождал их во всю их недолгую земную жизнь, давал силы и духовно возвышал над всеми превратностями судьбы.
Вот всего несколько фрагментов из писем Никиты Муравьева к Александрине:
«Я беспрестанно о тебе думаю и люблю тебя от все души моей. Любовь взаимная наша достаточна для нашего счастья. Ты сама мне прежде писала, что благополучие наше в нас самих».
«Милая Сашази, укрепляй себя, не предавайся печали, я тебя люблю от всей души, от всего сердца, от всех способностей моих». «Моя добрая Сашази, я люблю тебя со всей нежностью моего сердца и обнимаю тебя тысячу и тысячу раз. Благословляю тебя и детей». «Твои письма, милый друг, и письма маменьки производят на меня такое впечатление, будто самый близкий друг каждый день приходит побеседовать со мной. Время от времени я перечитываю всю мою коллекцию, которая стала теперь многочисленной. Моя мысль не в тюрьме, она все время среди вас, я вижу вас ежечасно, я угадываю то, что вы говорите, я испытываю то, что вы чувствуете».
Письма Александрины вторят мыслям и чувствам любимого, но они еще нежнее и проникновеннее. Она любит своего Никиту до самозабвения. Достаточно вспомнить, что ответила она декабристу И.Д. Якушкину (уже на каторге) на его шутливый вопрос — кого она любит больше мужа или Бога?
Александрина — без тени шутки, улыбаясь, очень взволнованно ответила:
— Сам Бог не взыщет за то, что Никитушку я люблю более.

***

Перед отправкой в Сибирь Никита Михайлович попросил переплести всю его почти годовую переписку с матерью и Александрой. Получился большущий том (только писем Никиты Михайловича в нем 490). Муравьев увез его с собой в Сибирь. Но письма подверглись прочтению и проверке не только иркутским губернатором, но и Читинским комендантом Лепарским — об этом свидетельствует предваряющая то записка: «Все сии письма, полученные через г-на иркутского губернатора, были мною читаны. Генерал- лейтенант Лепарский 1-ой».
...Можно только предположить, на сколько оскудел кошелек Екатерины Федоровны Муравьевой, чтобы она и Александра смогли узнать о дне, вернее ночи отправки Никиты в Сибирь (к ним присоединилась и сестра Александры Софья) — с 10 на 11 декабря 1826г.
...Как и всех 120 декабристов из Петропавловской и других крепостей, их отправляли четверкой: Никиту и Александра Муравьевых, Ивана Анненкова и Константина Торсона. По придуманному монархом Николаем I порядку. По этому же монаршему порядку не остывший от страха и ненависти к своим «друзьям по 14 декабря» самодержец не разрешил проститься с ними родным и близким. А чтобы — паче чаяния — они не проведали о дне и часе отправки в Сибирь арестантов, их увозили из крепости в полночь или чуть позднее. День и час отправки не был известен даже коменданту Петропавловки —  нередко его извещали об этом за несколько часов до выезда из крепости.

***

Четверка лошадей притормаживала у первой от Петербурга станции — полагался короткий отдых и чай арестованным. Всех четверых это нимало не занимало.
Они еще не «отошли» от своих одиночных нор Петропавловки физически, а мыслями уносились к дорогим и близким, с которыми, видимо, расстались навсегда.
Никита Михайлович, запахивая шубу и неловко поддерживая кандалы, медленно вылезает из саней и вздрагивает от призрачного наваждения. Из темноты, чуть освещенные неярким светом из окон станции, к нему движутся три фигуры. Женские, закутанные в шубы. Он еще не успел определить, реальные это люди или, действительно, явления его воображения, как оказывается в их объятиях.
— Маман, Александрина, Софья, как вы тут? — слезы, поцелуи, смех от радости смешиваются в эти короткие минуты нежданного им свидания. Он нежно целует Екатерину Федоровну, жадно вглядываясь в такое любимое материнское лицо, будто хочет наглядеться на матушку — первейшего своего друга — на всю оставшуюся жизнь.
Он крепко сжимает в объятии любимую Сашази — они оба не замечают ни цепей, ни пытающихся их разъединить сопровождающих казаков. Екатерина Федоровна успевает благословить сына в тяжком страдальческом его пути. Александрина же, обняв за шею и целуя, плача и смеясь одновременно, все времяповторяет:
— Я люблю тебя, Ника!
А когда казакам удалось их разнять, и они вели Никиту в здание станции, Александрина крикнула ему вслед — и тоже, как заклинание:
— Я — следом за тобой! Слышишь? Я — следом за тобой!
Женщины так и не объяснили Никите, как удалось им узнать день и час отправки. Но, видно, деньги в России и в XIX веке имели свою надзаконную силу, да и добрые люди на Руси никогда не переводились.

***

Александрина уезжала в Сибирь 2 января 1827 г. — когда окрепла сама после третьих родов и когда немного подросли малышки Лиза и Миша. Сердце ее разрывалось, хотя знала, что золотое сердце свекрови Екатерины Федоровны сохранит ее малышей, что они будут в добрых, умелых, нежных и бесконечно заботливых руках бабушки и матери одновременно, что дети не будут знать нужды ни в чем. Но ее сердце скорбело и страдало: матери детям не заменит никто.
Эта боль сердца не затихала никогда — ни в дороге, ни в Сибири, и даже когда и она, и Никита уже переписывались с Катей и Лизой. Вообще, дети стали трагедией жизни Александры. И эта «детская» трагедия не завершилась после ее смерти.
Вскоре после приезда в Читу она получила известие, что ее Мишенька умер. Горю супругов не было предела.
А потом в письмах Екатерины Федоровны стали проскальзывать опасения за психическое здоровье старшей девочки — Кати — она была нервной, неуравновешенной.
Поистине солнечным лучом озарилась душа Александрины когда в 1829 году родилась Софья, которую потом все звали Нонушкой. Девочка часто болела, и это тоже было источником сердечной муки Александры Григорьевны. Но Нонушка росла, крепла и была безмерной радостью родителей и любимицей всех декабристов.
Но новое «детское» горе подстерегало Александрин уже в Петровском заводе.
Роды в Петровском были очень тяжелыми. Мало того, родившаяся девочка Оленька не прожила и года.
Александрина очень тяжело пережила смерть малышки: «Я по целым дням ничего не делаю, — писала она Екатерине Федоровне. — У меня нет еще сил взяться ни за книгу, ни за работу, такая все еще на мне тоска, что все метаюсь, пока ноги не отказываются. Я не могу шагу ступить из своей комнаты, чтобы не увидеть могилку Оленьки. Церковь стоит на горе, и ее отовсюду видно, и я не знаю, как, но взгляд невольно постоянно обращается в ту сторону... Я старею, милая маменька. Вы и не представляете, сколько у меня седых волос».
Это был год 1831-й — 27-й год земной ее жизни.
А через год ее ждала еще одна потеря — родившаяся девочка умерла вскоре после родов. Это была последняя потеря ребенка при жизни Александрины.
Из шести рожденных ею детей в живых останутся только две дочери: Екатерина (1824-1870), родившаяся до отъезда в Сибирь, и Софья (Нонушка) (1829-1892), бесконечно любимая родителями и всем казематским обществом декабристов, с которыми Нонушка дружила и все годы по возвращении в Россию, когда уже стала женой и матерью.
Господь уберег Александрину от двух других страшных потерь. Есть что-то мистическое в судьбах оставшихся на родине двух ее дочерей — Кати и Лизы. И это мистическое связано с Никитой Михайловичем. Катя — странная, неуравновешенная с детства, вероятно, больше тянулась к отцу, который часто писал ей, особенно после смерти Александрин.
Она сошла с ума в год его смерти, в 1843г. Болезнь оказалась неизлечимой — до ее кончины в 1870 году.
А Лиза умерла ровно через год после смерти отца — в 1844г., 18-ти лет от роду. Только Нонушка осталась залогом прекрасной и возвышенной любви супругов Муравьевых.

***

Разумеется, ничего не знала Александра ни о судьбе оставленных в России детей, ни о детях будущих, в том, 1827 г., когда в январе стремительно преодолевала заснеженную Россию, а потом Сибирь. Уже через месяц, в феврале, она была в Иркутске.
Она прошла, как и все проехавшие перед ней жены декабристов, процедуру отговоров и уговоров генерал-губернатора Цейдлера, а потом без колебаний подписала все жестокие и унизительные монаршие предписания, «условия».
Н.И. Лорер:
«Александра Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева и внучка фельдмаршала Захара Григорьевича, при прочтении ей условий пред отправлением ее за мужем в Сибирь дозволила чиновнику дочитать только до параграфа, гласившего о детях, вырвала перо, подписала условие со словами: «Довольно! Я еду!»
Великая черта! Сильна была твоя любовь, достойная женщина, к твоему мужу».
Позднее, в Чите, А.Г. Муравьева эти «Условия», а также связанные с ними документы перепишет тушью на батистовом платке. Этот платок и до сих пор хранится в государственном архиве Российской Федерации. Он стал не только исторической реликвией, но реликвией высочайшей душевной и духовной щедрости, на которую способна русская женщина.
По приезде Александрины в Читу комендант Лепарский прежде разрешения свидания ее с мужем дает подписать новый «Суровый параграф», который гласил: «Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе, как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера. Не говорить с ним ничего излишнего и паче чего-либо не принадлежащего, вообще же иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке».
Но что для нее могли значить суровые эти «параграфы», если она рядом с любимым Никитушкой, будет видеть его, говорить, помогать ему и его товарищам!

***

Александрина была женщиной необыкновенно впечатлительной, имела открытую и сострадательную душу. Поэтому она с великой болью реагировала на все, что по приезде в Читу увидела. Ее слуга Андрей Леляков, когда через 9 месяцев его затребовали в Петербург и подвергли допросу, рассказал: «На работу (заключенные) ежедневно выгоняются, исключая высокоторжественных дней, при весьма строгом карауле. А как они должны проходить мимо окон Александры Григорьевны, то с нею делаются в то время обмороки, иногда продолжающиеся до двух часов».
И это при том, что она обладала огромной выдержкой, волей и безмерной добротой. Она никогда не огорчала не только мужа, но и все казематское общество своими недугами, бедами, не говоря уже о том, что никогда никому не жаловалась.
И.И. Пущин вспоминал:
«В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в отношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную ее прелесть. Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить, придавала бодрость другим. Для мужа была неусыпным ангелом-хранителем и даже нянькою».
Такой она предстала перед всеми в Чите, такой оставалась и в Петровском заводе.
«С подругами изгнания с первой встречи стала на самую короткую ногу и тотчас (они) разменялись прозвищами. Нарышкину называли Лизхен, Трубецкую — Каташей, Фонвизину — Визинкой, а ее звали Мурашкою», — писал Пущин одному из своих корреспондентов в Петербург.
Декабристские жены составили некую дружную колонию, которую Александрина воспринимала скорее как семью, а всех десять подруг как сестер.
По приезде в Читу Александрина купила у местного жителя дом-развалюшку, напротив дома Каташи Трубецкой. И очень скоро выстроила перед этой развалюшкой новый красивый дом, а старый снесла. Она, как и все заключенные, не знала, сколько быть им «на этом краю света», но хотела, чтобы ее Никитушка после освобождения с каторги жил в красивом и добротном доме.
Александрина знала, как плохо питаются узники и, как все жены, хотела научиться готовить, чтобы посылать в каземат домашнюю хорошую еду. Как вспоминал тот же слуга Леляков, по убедительной просьбе Александрины он учил ее стряпать, «и она довольно успела» в этом деле. Кроме того, уроки кулинарии «проходила» она и у Полины Анненковой. Очень скоро любимый Никитушка, и не только он, — с удовольствием поглощали кушанья, приготовленные самой Александриной. А нередко отказывала себе и Никите в чем-то, если кто-то нуждался в ее особой помощи.
И.Д. Якушкин вспоминал: «Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся было всякий раз сказать ей услугу, и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен». Иван Дмитриевич в своих воспоминаниях рассказывает о случае, когда в его присутствии горничная Александрин доложила ей, что из каземата приходили за салом, но она отказала, потому что сала оставалось совсем мало. Муравьева тут же приказала отослать в каземат все, что у них было.
Тот же Якушкин писал восторженно: «Она была до крайней степени самоотверженна, когда необходимо было помочь кому-либо и облегчить чью-либо нужду или страдания... Она была воплощенная любовь, и каждый звук ее голоса был обворожителен».

***

Александрина почти год в Читинском остроге была рядом с любимым братом Захаром, но видела его лишь издали — им не разрешали свидания. И только при освобождении Захара с каторги и отправки на поселение «я имела счастье видеться с братом перед его отъездом, — сообщала Александрин свекрови. — Но трудно сказать, было ли это хорошо для меня или плохо, так как мысль, что я, быть может, никогда больше его уже не увижу, сделала для меня свидание очень мучительным». А М.Н. Волконская весь трагизм этой разлуки выразила одной фразой: «Прощание Александрины с братом было раздирающим». И оно не могло быть иным, это прощание, если вспомнить, как любили и как привязаны друг к другу были Захар и все его шесть сестер. Александрину же он любил, пожалуй, больше и нежнее других сестер.
И вот теперь, в общем постигшем их несчастье они находились совсем рядом, на «пятачке» Читинского острога, и не могли ни поговорить, ни увидеться. И потому весь этот год сердечной мукой Александрины был не только муж, оставленные в Москве дети, но и брат — Захар.
Умный, красивый, прекрасно образованный, что называется светский лев, он пользовался большим успехом — и не только у дам. Когда служил ротмистром в кавалергардском полку, вступил в члены тайного общества. Но никакого, тем более активного, участия в делах общества не принимал. А 14 декабря 1825 г. в Петербурге его вообще не было. Тем не менее Верховный уголовный суд приговорил его к каторге на два года (по VII разряду, потом срок каторги был сокращен на год). Дальнейшая его судьба была довольно милостива: жил на поселении в Якутске, потом воевал на Кавказе, был ранен, в 1834г. уволен в отставку и по приказу правительства безвыездно жил в имении двоюродной сестры — графини Чернышевой-Кругликовой в Подмосковье. С 1841 по 1856г. был на гражданской службе, в 1856г. уехал с женой в Италию, умер в Риме.
Осуждение Захара Чернышева было еще более беззаконно, чем остальных декабристов. Так считало все светское общество. Декабрист Александр Муравьев объяснил причину:
«Граф Захар Чернышев был осужден только потому, что его судья был его однофамильцем. Дед графа Захара основал значительный майорат (Майорат — недвижимое имение, закрепленное специальным правительственным актом, неотчуждаемое и нераздельное, переходящее по наследству в порядке первородства.), и генерал Чернышев, член следственной комиссии, без малейшей связи с фельдмаршалом, основателем майората, имел бесстыдство претендовать на овладение имуществом семьи, которая ему была во всех отношениях чужой» (Притязания палача декабристов генерала Чернышева вызвали бурю возмущения — не только в светских, придворных кругах. Весь либеральный Петербург называл генерала мошенником и подлецом. Видимо, в эту некрасивую историю вмешался монарх — притязания генерала Чернышева были признаны незаконными. Но как бы щедро впоследствии — за расправу над декабристами — Николай I ни одаривал этого человека, в истории он так и остался — жестоким палачом и мошенником.).

***

Александрина Муравьева создала в Чите медицинский пункт и аптеку. Средства на них, а также медицинские инструменты и приборы, лекарства, порошки, а потом и семена лекарственных трав присылала в Читу мать мужа — Екатерина Федоровна Муравьева, чей «кошелек был открыт для всех».
Сколько благодарственных слов, любви и молитв посылали ей в далекие Москву и Петербург сибирские изгнанники — не только декабристы, но и местные жители, никогда не знавшие ни ее, ни о ней, но кого спасли от болезней, да и от смерти ее щедрость, ее безоглядная доброта.
Екатерина Федоровна получила огромное наследство от своего отца барона Ф.М. Колокольцева. И она — как истинная христианка и добрая женщина — с первых дней заточения своего сына помогала ему и его товарищам. Когда же они оказались в Чите, Екатерина Федоровна на протяжении всех лет каторги, а потом и поселения сына отправляла в Сибирь целые обозы — с продуктами, лекарствами, одеждой —  всем необходимым для сына, его друзей и, конечно же, содержала всю семью сына, не считая забот о троих оставшихся у нее на руках детях Никиты и Александрины.
О нуждах всех сообщала ей Александрина. И не было случая, чтобы Екатерина Федоровна не откликнулась на них и не сделала еще более того, о чем просили.
Невозможно перечислить бесценные дары Екатерины Федоровны. Это она присылала новейшие книги и журналы — русские и зарубежные — по многим отраслям медицины. Ими успешно пользовался врач декабрист Ф.Б. Вольф, лечивший всех декабристов, их жен, а потом и детей. Книги по гомеопатии и лечебники с успехом изучал и использовал в своей врачебной практике П.С. Бобрищев-Пушкин, а также все, кого интересовала медицина.
Это благодаря прямо-таки подвигу Е.Ф. Муравьевой ее сын Никита получил в Сибири почти всю свою Петербургскую библиотеку, которую мать высылала частями, когда еще и разрешения на посылки не было. Это она, мать Никиты Михайловича, обеспечивала необходимыми инструментами и материалами Николая Бестужева и Константина Торсона — для их «механических занятий». А Николая Бестужева постоянно снабжала красками, бумагой, кистями — всем необходимым для его занятий живописью (благодаря этому мы имеем теперь портреты большинства сибирских изгнанников).
Из присылавшихся Екатериной Федоровной книг и журналов составилась богатая общеказематская библиотека по самым различным отраслям знаний.
Доброта и заботливость Екатерины Федоровны будто сливались воедино с добротой, заботливостью и душевностью ее невестки.

***

В октябре 1827 г. Александрина получила посылку, в которой были портреты ее детей, заказанные ее свекровью Екатериной Федоровной. Это было самой большой радостью после воссоединения с мужем. Об этом она писала в ответном письме Екатерине Федоровне:
«Я получила портреты малюток. Изика так изменилась, что я не узнала бы своего ребенка, а ведь прошло всего только девять месяцев, как я с ней рассталась. Что касается Кати, то она была гораздо красивее. Меня поразило сходство ее с мужем. Я ежедневно благодарю Вас в душе за то, что Вам пришла мысль заказать для меня портреты детей маслом и в натуральную величину. Они доставляют мне большую радость.
В первый день я не могла оторвать от них глаз, и на ночь поставила их в кресла, напротив себя, и зажгла свечу, чтобы осветить их; таким образом, я видела их всякий раз, как просыпалась. Я отдала портреты мужу».
И.Д. Якушкин вспоминал:
«Она всякий раз была счастлива, когда могла говорить о своих детях, оставшихся в Петербурге».
А.Е. Розен:
«Наша милая Александра Григорьевна, с добрейшим сердцем юная, прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевых, разрывала жизнь свою сжигающим чувством любви к присутствующему мужу и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной.
Дети, оставшиеся на родине, были ее неутихающей, постоянной болью. Но эту боль, это горе она старательно скрывала от мужа».
Из «Воспоминаний» Полины Анненковой:
«Почти во все время нашего пребывания в Чите заключенных не выпускали из острога, и вначале мужей приводили к женам только на случай серьезной болезни последних, и то на это надо было испросить особое разрешение коменданта. Мы же имели право ходить в острог на свидание через два дня на третий. Там была назначена маленькая комната, куда приводили к нам мужей в сопровождении дежурного офицера. На одном из таких свиданий был ужасный случай с А.Г. Муравьевой».
Об этом случае рассказал декабрист Н.В. Басаргин:
«Раз как-то госпожа Муравьева пришла на свидание с мужем в сопровождении дежурного офицера.
Офицер этот подпоручик Дубинин не напрасно носил такую фамилию и сверх того в этот день был в нетрезвом виде. Муравьев с женой остались по обыкновению в присутствии его в одной из комнат, а мы все разошлись — кто на двор, кто в остальных двух казематах.
Муравьева была не очень здорова и прилегла на постели своего мужа. Говорила о чем-то с ним, смешивая иногда в разговор французские фразы и слова. Офицеру это не понравилось, и он с грубостью сказал ей, чтобы она говорила по-русски.
Но она, посмотрев на него и не совсем понимая его выражения, спросила опять по-французски мужа: «Чего он хочет , мой друг?»
Тогда Дубинин, потерявший от вина последний здравый смысл свой и, полагая, может быть, что она бранит его, схватил ее вдруг за руку и неистово закричал: «Я приказываю тебе говорить по-русски!» Бедная Муравьева, не ожидавшая такой выходки, такой наглости, закричала в испуге и выбежала из комнаты в сени. Дубинин бросился за ней, несмотря на усилия мужа удержать его.
Большая часть из нас, и в том числе брат Муравьевой граф Чернышев, услышав шум, отворили из своих комнат двери в сени... и вдруг увидели бедную женщину, в истерическом припадке и всю в слезах, преследуемую Дубининым. В одну минуту мы на него бросились, схватили его, но он успел уже переступить на крыльцо и, потеряв голову, в припадке бешенства закричал часовым и караульным у ворот, чтобы они примкнули штыки и шли к нему на помощь. Мы, в свою очередь, закричали тоже, чтобы они не смели трогаться с места и что офицер пьяный, сам не знает, что приказывает им.
К счастью, они послушали нас, а не офицера, остались равнодушными зрителями и пропустили Муравьеву в ворота. Мы попросили старшего унтер-офицера сейчас же бежать к плац-майору и звать его к нам.
...Явился плац-майор... Мы рассказали, как все происходило. Он просил нас успокоиться, но заметно было, что он боялся, чтобы из этого не вышло какого-нибудь серьезного дела».
Вернувшийся на следующий день комендант все уладил: Дубинина отправил в другую команду, узников просил на будущее быть осторожнее, ибо не всегда может закончиться все так благополучно.
Однако потрясение было так велико, что до самой отправки узников из Читы в Петровский завод она боялась входить в тюрьму».

***

Надо сказать, что при самом возвышенном и признательном чувстве ко всем декабристским женам, все узники выделяли Александрину Муравьеву и ставили на неизмеримую духовную высоту. Она была общей любимицей. Ее называли ангелом-хранителем. Ангелом не только доброты, но самоотвержения и любви.
И как знать? Не послал ли Господь этого человека- ангела на землю, чтобы помочь пострадавшим за правду людям, когда им было особенно, невыразимо трудно?
И вернул этого ангела к Себе, когда окрепли души этих людей, и они уже могли преодолевать им предназначенное? Как знать? Но, видимо, не могут долго быть на земле ангелы — осветив и укрепив души людские, они возвращаются в Горнее. И свидетельство того, что удалось этой удивительной женщине выполнить свою прекрасную миссию на земле — осветить и укрепить души людские в тяжких испытаниях — рассказы, воспоминания декабристов, трепетное благодарное чувство, которое они пронесли через свои жизни, отстоящие от ее ранней могилы нередко на десятилетия.
Чуть менее года пробыл в Читинском остроге декабрист С.И. Кривцов, а света духовного богатства, которым одарила его Александрина, ему хватило до конца дней: «Я не в состоянии, милая сестра, — писал он, — описать тебе все ласки, которыми меня осыпали, как угадывали и предупреждали мои малейшие желания...
Александре Григорьевне напиши в Читу, что я назначен в Туруханск и что все льды Ледовитого океана никогда не охладят горячих чувств моей признательности, которые я никогда не перестану к ней питать».
А декабрист Н.В. Басаргин добавлял: «Мы все без исключения любили ее — как милую, добрую, образованную женщину и удивлялись ее высоким нравственным качествам: твердости ее характера, ее самоотвержению, безропотному исполнению своих обязанностей».
И.И. Пущин — П.Г. Долгоруковой:
«Во время оно я встречал Александру Григорьевну в свете, потом видел ее за Байкалом. Тут она явилась мне существом, разрешающим великолепно новую, трудную задачу. В делах любви и дружбы она не знала невозможного: все было ей легко, а видеть ее была истинная отрада. Душа крепкая, любящая поддерживала ее слабые силы».
М.Н. Волконская:
«О своих подругах я должна вам сказать, что к Александрине Муравьевой я была привязана больше всех: у нее было горячее сердце, благородство проявлялось в каждом поступке. Восторгаясь мужем, она его боготворила и хотела, чтобы мы к нему относились так же.
Никита Муравьев был человек холодный, серьезный — человек кабинетный и никак не живого дела. Вполне уважая его, мы, однако же, не разделяли ее восторженности ».
В начале 1832 г. окончился каторжный срок супругов Розен. Анну Васильевну решено было отправить прежде — через Байкал. У нее на руках был маленький ребенок и вот-вот должен был появиться второй. Все очень за нее беспокоились. А.Е. Розен вспоминал: «Всех больше беспокоилась А.Г. Муравьева: прислала складной дорожный стул, предложила тысячу вещей, уговаривала при плавании через Байкал  взять корову, дабы младенец в любое время мог иметь парное молоко».
Н.А. Бестужев в знак признательности посвятил Александрине свой рассказ «Шлиссельбургская крепость». А по ее настоянию написал воспоминания о Рылееве.
И.И. Пущин и в письмах на родину в том, 1827 году, да и потом в течение жизни не раз с благодарностью вспоминал о той радости, что принесла едва ли не в первый день приезда в Читу Александра Григорьевна:
«Помню тот день, когда Александра Григорьевна через решетку отдала мне стихи Пушкина. Эти стихи она привезла с собой. Теперь они напечатаны. Воспоминание поэта — товарища лицея точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александре Григорьевне за эту утешительную минуту».
Во многих декабристских мемуарах упоминается, что Муравьева, получая из России огромные суммы, без остатка тратила их на то, чтобы облегчить жизнь декабристов, обеспечить их хорошим питанием, больных — лекарствами и уходом.
Как и все декабристские жены, она несла тяготы огромной переписки за узников, она действительно стояла на вахте помощи и любви страждущим; и жизнь ее была как «непрерывное душевное горение», как писал академик Н.М. Дружинин.
И это при том, что, начиная с конца 1825г., когда был арестован Никита Михайлович, потом брат Захар, беды, будто стая голодных хищников, крались за ней — одна за другой: потрясение от разлуки с родителями, сестрами, а главное — разлука с тремя малолетними детьми; через несколько месяцев после приезда в Читу — смерть сына; в 1828г. — смерть матери, через три года, в 1831-м — смерть отца. А потом ужас Петровского — когда умирают обе родившиеся девочки. Больны обе оставшиеся у бабушки девочки, а радость жизни Нонушка — слабая и болезненная — заставляет страдать сердце и испытывать постоянный страх за ее жизнь.

***

О тюрьме Петровского завода, куда перевели декабристов в 1830 году, мы уже рассказывали.  Какой была эта тюрьма и образ жизни Александрины в эти два неполных года, что предстояло ей еще быть на земле, она рассказала в письме отцу — Григорию Ивановичу Чернышеву:
«Итак, дорогой батюшка, все, что я предвидела, все, чего я опасалась, все-таки случилось, несмотря на все красивые фразы, которые нам говорили. Мы — в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите.
Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, и это в сентябре, в-четвертых, — здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью. За отсутствием окон нельзя проветривать камеры.
Нам, слава Богу, разрешено там быть вместе с нашими мужьями, но без детей. Так что я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог.
(Она построила дом в Петровском прямо напротив тюрьмы. — В.К.).
Если бы нам даже дали детей в тюрьму, все же не было бы возможности поместить их там: комнатка сырая и темная и такая холодная, что все мы мерзнем...
Наконец, моя девочка (Софья, Нонушка) кричала бы весь день, как орленок в этой темноте, тем более что у нее прорезаются зубки, что очень мучительно».
Письмо Александрин дополняют воспоминания И.Д. Якушкина: «Дамы, жившие в казематах... всякое утро, какая бы ни была погода, отправлялись в свои дома, чтобы освежиться и привести все нужное в порядок.
Больно было видеть их, когда они в непогодь или в трескучие морозы отправлялись домой или возвращались в казематы...
Никита Муравьев занемог гнилой горячкой. Бедная его жена и день и ночь была неотлучно при нем, предоставив на произвол судьбы маленькую свою дочь Нонушку, которую она страстно любила и за жизнь которой беспрестанно опасалась. Вольф отправился к коменданту и объяснил ему, что Муравьев, оставаясь в каземате, не может выздороветь и может распространить болезнь свою на других. Комендант после некоторого сопротивления решился позволить Муравьеву на время его болезни перейти из каземата в дом жены его».

***

О последних днях жизни и уходе Александры Григорьевны Муравьевой — как главы летописи — рассказы декабристов и некоторых жен:
Н.В. Басаргин:
«Смерть избрала новую жертву, и жертву самую чистую, самую праведную. А.Г. Муравьева,  чувствуя давно уже общее расстройство здоровья своего, старалась скрыть ненадежное свое положение от мужа и продолжала вести обыкновенную жизнь, не принимая, как советовал ей Вольф, особенных предосторожностей.
Она ходила в зимнее время легко одета из каземата на свою квартиру по нескольку раз в день, тревожилась при малейшем нездоровьи своего ребенка и крепко простудилась».
И.И. Пущин:
«По каким-то семейным преданиям, она боялась пожаров и считала это предвещанием недобрым.
Во время продолжительной ее болезни у них загорелась баня. Пожар был потушен, но впечатление осталось. Потом в ее комнате загорелся абажур на свечке, тут она окружающим сказал: «Видно, скоро конец». За несколько дней до кончины она узнала, что Н.Д. Фонвизина родила сына, и с сердечным чувством воскликнула: «Я знаю дом, где теперь радуются, но есть дом, где скоро будут плакать». Так и сбылось. В одном только ошиблась — плакал не один дом, а все друзья, которые любили и уважали ее».
М.Н. Волконская:
«Вольф не выходил из ее комнаты. Он сделал все, чтобы спасти ее. Но Господь судил иначе. Ее последние минуты были величественны: она продиктовала прощальные письма к родным... Исполнив свой христианский долг, как святая, она занялась исключительно своим мужем, утешая и ободряя его. Она умерла на своем посту, и эта смерть повергла нас в глубокое уныние. Каждая спрашивала себя: «Что станет с моими детьми после меня?»
Е.П. Нарышкина:
«26-го числа (она умерла 22 ноября 1832 г. — В.К.) бренные останки нашей милой госпожи Муравьевой были преданы земле. Вы хорошо понимаете, что мы испытали в этот миг. Все слезы тут были искренни, все печали естественны, все молитвы — пламенны...
Она обладала самым горячим, любящим сердцем, и в ней до последнего вздоха сохранился самоотверженный характер — характер матери, любящей своих детей.
Поговорив с мужем, расставшись со всеми окружающими и исполнив свой христианский долг, она почувствовала сильное желание попрощаться с маленькой дочерью, спавшей в своей комнате. Много раз она спрашивала, не проснулась ли та, и все удерживалась, чтобы даже ни на мгновение не нарушить ее покоя. Наконец, не смея поднять от сна ребенка, чтоб поцеловать его в последний раз, она попросила принести какую-нибудь вещицу, которую малютка часто держала в руках. Няня принесла ей куклу. Чтоб  скрыть свое волнение, она пошутила немножко над нарядом, в который куклу облачили в этот день, и попросила поместить ее так, чтобы все время ее видеть. Сознание ее полностью сохранилось, и она уже задолго предчувствовала свой конец.
Все последние годы страшно истощили ее силы, она была очень слаба, хотя ничем особенно не болела, и организм не имел сил вынести осложнение опасной болезни, внезапно унесшей ее.
Она страстно любила мужа и детей, и чувство ее было так сильно, что она никогда не могла быть спокойной, имея столько объектов горячей любви»…
Плац-адъютант Лепарский вызвал каторжников, чтобы они вырыли могилу — земля была глубоко промерзшей, стояли морозы, и обещал им хорошо заплатить. Каторжники даже возмутились:
— Какие деньги, господин полковник! Мы же мать хороним, понимаете — Мать! Так не обижайте нас — разве деньги заменят ее доброту? Осиротели мы, ваше высокоблагородие!

***

Только на 11 лет пережил Александрину Никита Михайлович. После каземата он поселился — вместе с Волконскими, Трубецкими, Луниным, Вольфом в селе Урик близ Иркутска. Всю любовь, заботы, время отдавал он дочери. Нонушку все декабристы нежно любили, как и ее мать, память о которой свято хранили. Нонушка обожала отца и заботилась о нем — как когда-то ее мать.
Девочка вряд ли помнила ее — Нонушке было всего три года, но рассказы отца, воспоминания, частые, светлые, наполненные любовью и нежностью к ее матери его товарищей, будто прорастали в ней и ей казалось, что она сама это помнит.
25 апреля 1843 г. Никита Михайлович неожиданно занемог, а через три дня его не стало. 13-летняя девочка осталась круглой сиротой. По высочайшему повелению, сразу после кончины отца Нонушку отправили в Москву, к бабушке Екатерине Федоровне. По монаршему указу, после смерти родителей дети декабристов должны были определяться в казенные учебные заведения. При этом они не имели права носить фамилию родителей — их фамилии составлялись из имени отца — и причислялись к мещанскому сословию.
Нонушку записали в Екатерининский институт под фамилией Никитина. Однако Нонушка — Софья Никитична Муравьева — на эту фамилию никогда в этом институте не откликалась, и все были вынуждены называть ее по имени. Девочка, воспитанная в большой декабристской семье и рано понявшая истинную трагедию всех членов этой семьи, была достойна своих родителей и воспитателей.
Когда в Екатерининский институт приехала императрица Александра Федоровна, все воспитанницы, как им было велено, встречали ее поклонами и называли матушкой. Все, кроме Софьи Муравьевой.
— А что же ты не называешь меня матушкой? — удивилась государыня.
— У меня есть только одна мать. И она похоронена в Сибири, — с достоинством сурово ответила девочка.

Источник