А.С. Грибоедов, рис. Пушкина, 1828 г..

Липранди И. Л.

Из "Дневных записок"

<...> Первый комендант Зимнего дворца привозимых к нему отправлял на главную гауптвахту, откуда в 10 или 11 часов вечером привозили к государю (тогда занимавшему Эрмитаж). Первый спрос делал мне г<енерал>а<дъютант> граф Левашов, предваряя, чтобы сознаваться чистосердечно, что в таких случаях государь милостив. На поданном мне для сего листе бумаги я написал в двух строках, что "не участвую в гнусном замысле и требую очных ставок". Г. Левашов тотчас передал государю, который немедля вышел, повторил мне то же, и я повторил желание очных ставок. Фельдъегерю, привезшему меня, дана была записка, и мы молча приехали в Главный штаб к дежурному генералу Потапову, который меня знал с Отечественной войны, и сказанное им слово: "Очень рад", - озадачило меня. Он отдал вполголоса приказание адъютанту своему, Яковлеву, а этот пригласил меня следовать за ним й передал меня другому адъютанту, Жуковскому, который, проходя со мной несколько нескончаемых коридоров и двориков, спускаясь и подымаясь с лестницы на лестницу, между прочим, прервал гробовое молчание: "Слава богу, что вы присланы к нам!" - и объявил, что "тяжких отправляют прямо в крепость"... Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодые солдата учебного карабинерного полка, без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, чрез нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. "Вот, господа, еще вам товарищ!" - сказал Жуковский: все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18-й дивизии Кальм , известный Грибоедов; адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа); отставной подпоручик генерального штаба А. А. Тучков (старший брат бывшего в Москве генерал-губернатора) и предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев, человек около шестидесяти лет и, как оказалось, привезенный по ошибке вместо своего сына, гусара...  Поздний чай произошел оттого, что Воейков и Грибоедов были на допросе в Комиссии, находящейся в крепости. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца. Содержались мы на свой счет, обед брали из ресторации; позволено было выходить вечером с унтер-офицером для прогулки. Немногие, однако же, желали пользоваться сим; книг, набранных Грибоедовым от Булгарина, было много... Через десять дней я был освобожден, получил свидетельство за Ќ 409 от 25 февраля за подписью всех членов (Следственного комитета), что "к тайному обществу не принадлежал и о существовании его не знал". Тотчас выдано мне, как и другим, годовое жалованье, прогоны и путевые издержки... Видевши, что некоторые получили дозволение посещать прежних соузников моих, я испросил, чрез Яковлева, позволение делать то же и, получив оное, почти ежедневно бывал у них. Общество таких людей и особенно в тогдашние минуты было для меня большим наслаждением от службы. 

1829 год.
11 февраля (30 января ст.ст.) религиозными фанатиками в Тегеране была разгромлена российская дипломатическая миссия. Среди погибших был дипломат и писатель Александр Сергеевич Грибоедов.

«Посольство приблизилось к Тегерану в злополучное, по мнению персиян, время, ибо Солнце было в созвездии Скорпиона, и в первые же дни, начав выполнять свои посольские обязанности, Грибоедов обнаружил, что взялся за дело, совсем для него не подходящее. Но странно было бы и ждать дипломатических добродетелей вроде такта, уступчивости, вкрадчивости, хитрости, притворства от Грибоедова, с его самолюбием, гордостью и заносчивостью, являвшегося ярким олицетворением модного в то время байроновского типа; к тому же еще во время прежней миссии и затем в военном лагере Паскевича он был крайне озлоблен на персиян и предубежден против них и у него сложилось убеждение, что с ними не следует церемониться, так как от этого они лишь делаются хуже, а надо проявлять к ним полное пренебрежение, обращаться с ними высокомерно, с непреклонной настойчивостью, и только таким образом можно поддержать достоинство и честь русского имени.

В силу этого убеждения Грибоедов с первых же дней пребывания в Тегеране нимало не заботился о соблюдении персидского этикета и на каждом шагу нарушал его. Так, во время первой же аудиенции он просидел час перед шахом, восседавшим в короне и тяжелой одежде, унизанной драгоценными камнями, и шах был очень утомлен столь долгим визитом. Во время второй аудиенции Грибоедов опять просидел очень долго, так что шах в утомлении прекратил аудиенцию, произнеся: "Мураххас" (отпуск). Грибоедов счел это оскорблением и обратился к министру иностранных дел с резкой нотой о неуместности подобного выражения. Объяснением министра он не удовлетворился, а тот со своей стороны обратил внимание Грибоедова на употребление им в корреспонденции звания шаха без титулов.

Между тем как Грибоедов препирался таким образом с шахом и его министрами, слуги его имели беспрестанные столкновения с персиянами. Так, например, слуги одного персиянина избили дядьку Грибоедова, Александра Грибова, а у одного казака разбили бутылку с водкой, за что виновный был строго наказан. На посольскую прислугу все жаловались, особенно на бывших в ее числе армян и грузин. Все это с каждым днем усиливало неприязнь персов к посольству. Особенно же влияли на отношение к миссии требования посланника вернуть русских подданных, взятых в плен и нередко проданных и перепроданных из одних рук в другие, причем владельцы не получали никакой компенсации. Дошло дело до такого явного озлобления, что один из офицеров побоялся продать Мальцеву лошадь, "опасаясь немилости шаха".

Время отъезда посольства было уже назначено, и шах прислал Грибоедову орден Льва и Солнца 1-й степени, ордена для секретарей и богатые подарки посланнику и всей свите, даже казакам серебряные медали. На другой день состоялась прощальная аудиенция, на которой шах опять употребил слово "мураххас". Замечено было также, что ему неприятно слишком развязное обращение Грибоедова в его присутствии и упорное стремление посланника сидеть перед ним.

Каплею же, переполнившей чашу, послужило столкновение с персидским правительством из-за армянина Мирзы-Якуба, который уже долгое время жил в Персии, заведуя в качестве главного евнуха гаремом шаха. За несколько дней до назначенного срока отъезда Мирза-Якуб явился в посольство и заявил о своем желании возвратиться в Россию. Грибоедов принял в нем участие, но персидское правительство тем энергичнее воспротивилось возвращению Якуба в Россию, что последний много лет был казначеем и главным евнухом, знал все тайны гарема и семейной жизни шаха и мог огласить их.

Шах разгневался; весь двор возопил, как будто случилось величайшее народное бедствие. В день по двадцать раз приходили посланцы от шаха с самыми нелепыми представлениями; говорили, что евнух - то же, что жена шахская, и что, следовательно, посланник отнял жену у шаха; требовали с Якуба огромных денег; утверждали, что он обворовал казну шаха и отпущен быть не может, так как по воле шаха должен подвергнуться духовному суду. Между тем Грибоедов продолжал прилагать все силы для освобождения находившихся в Тегеране пленных. Две пленные армянки были приведены к нему от Аллаяр-хана; Грибоедов допросил их и, когда они объявили о желании ехать в свое отечество, оставил в доме миссии, чтобы потом отправить по принадлежности. Но одно присутствие этих женщин среди мужского населения посольского дома произвело на персиян впечатление неслыханного скандала. В довершение всего до сведения главы духовенства муджтехида Мессиха-мирзы дошло, что Якуб ругает мусульманскую веру. "Как! - говорил муджтехид, - этот человек двадцать лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашею верою; он - изменник, неверный и повинен смерти!" Также о женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в посольском доме и принуждают отступиться от мусульманской веры.

Мессих-мирза отправил ахунов [Ахун - мусульманский богослов, ученый, более чтимый мулла (Словарь В. Даля).] к Шахзаде-Зилли-султану. Они сказали ему: "Не мы писали мирный договор с Россией и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам непременно возвратили пленных". Зилли-султан просил их повременить, обещал обо всем донести шаху. Ахуны пошли домой и дорогой говорили народу: "Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях: там услышите наше слово!" 

Всего убито было тогда 37 человек русских и 19 тегеранских жителей. На другой или на третий день после этого побоища изуродованные трупы убитых были вывезены за городскую стену, брошены там в одну кучу и засыпаны землею без всяких религиозных обрядов. Спустя немного времени тело Грибоедова было отрыто, причем оказалось настолько изуродованным, что он мог быть узнан лишь по сведенному пальцу! Положивши в простой гроб, покойного отправили в Россию».

Цитируется по: Скабичевский А. М. Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность .
Спб.: Издательство Ф. Ф. Павленкова, 1895

Александр Сергеевич Грибоедов. Литография Мюнстера с рис. Бореля.
Находится в ЦГТМ. Другой лист — в Литературном музее ИРЛИ.
В рост, сидит в кресле, 3/4 влево, рука на столе с книгами.
Под портретом факсимиле автографа. Впервые опубликовано в кн.: Грибоедов А. С. Собр. соч. М., 1858/Под ред. Е. Серчевского (с пометой: «С оригинала П. А. Каратыгина. Рис. Борель. Печ. Мюнстер»).

В отличие от оригинала Каратыгина П. Ф. Борель освободил композицию от целого ряда деталей: нот, театрального занавеса и орденской ленты.
Бореля интересовала психологическая разработка образа Грибоедова, и, взяв за основу каратыгинский рисунок, в портретной характеристике он ориентировался на гравюру Уткина.
Лист, хранящийся в ИРЛИ, имеет на картоне следующую надпись рукой известного исследователя П. А. Ефремова: «Изд. 1858 г. Рисован с натуры П. Каратыгиным, но без хохла, который он в 1874 году, почти через 50 лет, присоветовал Крамскому предпослать к оригиналу Уткина, когда Кр-ой писал Грибоедова для Третьякова».
Воспроизведена в кн.: Лит. наследство. Т. 47—48. С. 191.

А.С. Грибоедов.
Художник И. Робильяр. 1824–1825.