II.

Приезд в Оренбург В. А. Перовского и первое впечатление, им произведенное. — Его столкновения с генералами Жемчужниковым и Стерлихом. — Любезный прием, оказанный Перовскому оренбургскими татарами с Тимашевым во главе. — Первые мысли о походе на Хиву. — Похищение киргизами вдовы-офицерши. — Хлопоты Перовского в Петербурге о разрешении похода. — Беседа с императором Николаем. — Первоначальные планы и расчеты. — Сформирование экспедиционного отряда. — Штаб генерала Перовского.

В 1833 году прибыл в Оренбург назначенный военным губернатором и командующим отдельным Оренбургским корпусом свиты Е. В. генерал-майор Василий Алексеевич Перовский. [Генерал В. А. Перовский в то время не был еще графом, титул этот он получил 17 апреля 1855 года, т. е. в день рождения покойного Государя Александра Николаевича, всего через два месяца по восшествии его на престол; графское достоинство было пожаловано В. А. собственно за Коканский поход 1853 г. и взятие крепости Ак-Мечеть, переименованной затем в Форт-Перовский. Это было во время вторичной уже службы Перовского в Оренбургском крае; он был тогда «Самарским и Уфимским генерал-губернатором, генерал-адъютантом, генералом от кавалерии и всех российских орденов кавалером». В Оренбурге, в здании караван-сарая, в доме губернатора, в одной из зал, находится прекрасный портрет графа В. А. Перовского, в натуральную величину, вставленный в роскошную золотую раму].

Оренбург ранее никогда не имел такого молодого губернатора и, вдобавок, корпусного командира… Перовскому в то время было лишь 39 лет. Молодой губернатор был очень красив собою, «взгляд имел строгий и суровый», ростом был выше среднего, имел изящные великосветские манеры и обладал необыкновенною физической силой, так что свободно разгибал подковы. До приезда своего в Оренбург, генерал Перовский прошел хорошую боевую школу, не совсем-то обыкновенную и полную интересных событий: 18-летним юношей он участвовал в Бородинском бою, где ему оторвало пулею часть среднего пальца на руке (вследствие этого он носил, потом, на этом пальце золотой, длинный наперсток); при выступлении французов из Москвы, попал к ним в плен; пешком, при обозе маршала Даву, прошел от Москвы во Францию, где и жил, вместе с другими пленными, в Орлеане, до февраля 1814 года, когда ему удалось бежать и присоединиться к русской армии, бывшей в то время за границей. Затем, по возвращении в Россию, он был зачислен в Генеральный штаб, состоял адъютантом графа П. В. Кутузова и сопровождал великого князя Николая Павловича в его путешествии по России. В Турецкую войну 1828 г., под Анапой, Перовский был тяжело ранен пулею в правую сторону груди, так что ему вырезывали эту пулю. В то же время, это был один из образованнейших людей в России, дружный с Жуковским, знакомый с Пушкиным, Карамзиным и всеми интеллигентными членами их кружка (Пушкин, во время проезда своего в Оренбург, остановился прямо у Перовского). Все это, вместе с легендою о таинственном происхождении молодого генерала, производило на окружающих большое обаяние. Но некоторых лиц из местной служебной аристократии сильно смущал некрупный чин нового корпусного командира, и из-за этого чина вышел даже, на первых же порах, следующий инцидент, еще более поднявший престиж нового губернатора.

Начальником расположенной тогда в Оренбурге 26-й пехотной дивизии был генерал-лейтенант Жемчужников, а начальником бригады — старый генерал Стерлих. Будучи чинами старше Перовского, дивизионный генерал, а по его примеру и бригадный, не поехали представиться, а ожидали, что Перовский, как вновь приезжий, сделает им визит первый, чего этот, однако, не сделал. Тогда генерал Жемчужников обратился в Петербург с конфиденциальным письмом к военному министру, испрашивая указаний, как ему поступить в данном случае… Из Петербурга не замедлил, однако, придти весьма печальный для генерала Жемчужникова ответ: ему предлагалось отправиться немедленно к своему начальнику, корпусному командиру, свиты Е. В. генерал-майору Перовскому, и доложить ему, что он, генерал-лейтенант Жемчужников, за нарушение правил обычной военной подчиненности, получил предложение подать в отставку… К чести престарелого и заслуженного генерала Жемчужникова, следует прибавить, что он не исполнил этого предложения, а просто отправил прошение об отставке, в которую тотчас же и был уволен, с выслуженною им ранее пенсиею. Перовский же вскоре после этой истории был произведен в генерал-лейтенанты с назначением генерал-адъютантом.

Оренбургские татары, составлявшие в то время большинство населения края и самого города Оренбурга, встретили нового губернатора с большим почетом и уважением; а их бывший мурза Тимашев предложил даже к услугам генерала Перовского свой дом, лучший в городе, на Николаевской улице.

В первые же годы своей службы в Оренбурге, молодой губернатор сумел достаточно ориентироваться в новом для него крае и ко многому присмотреться. При этом его всего более поразил и стал мучить следующий, крайне оскорбительный для самолюбия каждого русского человека факт: он узнал, что кочующие сейчас же за Уралом, вблизи города, киргизы, числящиеся в нашем подданстве, забирают, при малейшей оплошности, русских людей в плен и тотчас же продают их в Хиву, в вечную неволю, что промысел этот составляет любимое, удалое занятие киргизов и что они ведут это дело совершенно свободно; во время же рекогносцировок за Урал казачьих конных отрядов и при погонях из укреплений, хищники эти, на своих быстрых и неутомимых конях, безнаказанно уходят в степь; что всех таких «пленных» находится в Хиве, по сведениям от караван-башей, более 500 человек… На генерала Перовского особенно, говорят, повлиял рассказ о происшествии, случившемся в Оренбурге в 1824 году, как раз накануне приезда в город императора Александра I.

Вдова одного казачьего офицера, узнав о предстоящем прибыли в город Государя, решилась нарочно приехать в Оренбург, чтобы повидать царя, которого ранее никогда не видала; она при этом взяла с собою и двух малолетних детей, чтобы кстати и им взглянуть на царя. Приехав в город накануне прибытия в него Государя, любопытная офицерша не нашла на постоялых дворах и в гостиницах ни одной уже свободной комнаты, и вследствие этого решилась остановиться, с детьми, прислугою и своими лошадьми, бивуаком и ночевать в тарантасе, на котором приехала; она расположилась на этом берегу Урала, в том самом месте, где находится, в настоящее время, архиерейский сад и где в то время росли еще некоторые деревья, остатки бывшего леса. Вдруг, ночью, бивуак вдовы окружила конная шайка тихо подкравшихся киргизов, схватили офицершу в одной сорочке, связали ее по рукам и ногам, кинули поперек лошади на седло, поскакали к Уралу и бросились через него вплавь… Ни детей ее, ни бывшую с нею крепостную прислугу, кучера и горничную девушку, киргизы не взяли. Пока оторопелые и испуганные люди подняли тревогу, пока дали знать властям, а власти подняли на ноги казаков, совсем рассвело, а хищников и след простыл: они были уже далеко в степи по дороге на Эмбу, направляясь к Хиве… Когда доложили об этом происшествии прибывшему на другой день в Оренбург Государю, то император Александр Павлович был, говорят, глубоко огорчен этим несчастным событием, приказал взять детей «на особое попечение», а вдову, во что бы ни стало, выкупить от хивинцев, за его, государев, счет, что и было впоследствии исполнено.

Факт этот, понятно, сильно поразил Перовского, как он мог поразить и всякого иного свежего человека, приехавшего в Оренбург… В самом деле: русский царь должен был выкупать вдову своего офицера, взятую в плен в мирном, по-видимому, городе, накануне приезда в него самого Государя, взятую, главное, его же подданными, кочующими за Уралом «мирными» киргизами!..

Вот какой порядок вещей создан был различными неумелыми правителями в Оренбургском крае ко времени приезда в него В. А. Перовского. Как человек, имевший в Петербурге, в высших сферах, большие связи, Перовский решился возбудить ходатайство о необходимости нового военного похода на Хиву…

В Петербурге, на первых порах, ходатайство генерала Перовского не встретило сочувствия ни в военных сферах, ни в придворных: указывали на трудности похода по безводным пескам и пустыням; вспоминали трагическую судьбу отряда кн. Бековича-Черкасского, хотя и преодолевшего поход и дошедшего до самой Хивы, но затем все-таки погибшего; выставляли на вид и большие денежные затраты, необходимые на снаряжение экспедиции, затраты, которые не окупятся малыми, сравнительно, выгодами, в случае даже успеха… Тогда генерал Перовский отправился в Петербург лично; там, благодаря своим придворным связям, он сильно подвинул вперед задуманное им дело. Один только военный министр граф Чернышев продолжал оппонировать Перовскому. Наконец, на одном из придворных балов, когда император Николай Павлович подошел к гр. Чернышеву и о чем-то заговорил с ним, генерал Перовский, проходивший в это время вблизи (вероятно, умышленно) был тоже подозван Государем. Разговор начался о хивинском походе… Военный министр возражал против похода, Перовский стал горячо доказывать необходимость освободить русских пленных, томившихся в неволе у хивинцев… Николай Павлович внимательно слушал обоих спорящих, давая им полную свободу высказаться…

— Государь, я принимаю эту экспедицию на свой страх и на свою личную ответственность, — заявил, наконец, решительным тоном Перовский, и эта его решимость повлияла на Государя настолько, что он тут же сказал Перовскому: — Когда так, то с Богом! — и отошел от графа Чернышева и Перовского к другим лицам… [Эта сцена записана здесь со слов Г. Н. Зеленина, слышавшего о ней от капитана Генерального штаба Никифорова, лица, как увидим ниже, очень близко стоявшего в то время к генералу Перовскому. Об этом своем разговоре с императором Николаем Перовский передал впоследствии, уже по приезде в Оренбург, и другим лицам, в той же редакции].

Спустя несколько дней после этого разговора, составлен был, по приказанию Государя, особый комитет из вице-канцлера, военного министра и генерала Перовского. В заседании комитета 12 марта 1839 г. и решен был поход на Хиву; но при этом положено было «содержать истинную цель предприятия в тайне, действуя под предлогом посылки одной только ученой экспедиции к Аральскому морю». В случае удачи похода и взятия Хивы, предположено было «сместить хана Хивы и заменить его надежным султаном кайсацким, упрочить по возможности порядок (наших сношений с Хивою), освободить всех пленных и дать полную свободу торговле нашей». Затем, в том же заседании комитета, определено было «на предприятие это» 1.698.000 руб. асс. и 12 т. черв., снабдить отряд орудиями и снарядами из местных артиллерийских и инженерных складов и присвоить начальнику экспедиции генералу Перовскому, на время похода, власть командира отдельного корпуса в военное время (т. е. главнокомандующего).

Добившись подписания этого журнала графом Чернышевым и утверждения его Государем, генерал-адъютант Перовский, 17 марта 1839 года, в сопровождении штабс-капитана Никифорова, своей, так сказать, правой руки, выехал из Петербурга в Оренбург и, тотчас же по проезде, стал готовиться к походу на Хиву.

Но главный вопрос, от удачного решения которого зависел успех или гибель дела, был еще не решен: надо было определить время похода, т. е. зимою или летом выступить из Оренбурга…

За выступление зимою было большинство генералов и командиров отдельных частей, находившихся тогда в Оренбурге; энергичнее всех стоял за зимний поход начальник Башкирского войска генерал-майор Станислав Циолковский, имевший на молодого губернатора большое влияние. Во-первых, по словам Циолковского, экспедиционный отряд избавлялся от страшной жары, доходящей в песках, пред Усть-Уртом, до 58° по Реомюру [т. е. 73°C — rus_turk]; во-вторых, отряд, который предположено было сформировать из 5 с лишком тысяч человек, более чем при десяти тысячах верблюдов, мог бы, идя зимою, по безводным пустыням и сыпучим пескам, иметь везде воду, которую легко было бы добывать, собирая и оттаивая снег. Меньшинство было за выступление раннею весною; главным противником зимнего похода был начальник штаба Оренбургского отдельного корпуса барон Рокасовский (бывший впоследствии финляндским генерал-губернатором) и Генерального штаба штабс-капитан Никифоров: они доказывали генералу Циолковскому, что если только зима будет снежная и суровая, то весь отряд неминуемо погибнет, так как в степи нельзя будет достать топлива для варки горячей пищи; а главное, все верблюды падут от бескормицы, не будучи в силах добывать корм из-под глубокого снега. Брать же с собою, навьючивая на спины тех же верблюдов, топливо и корм, на все 1.500 верст до Хивы, было немыслимо…

В то время Киргизская степь, а главное, возвышенная плоскость Усть-Урта и самый путь в Хиву были совершенно неисследованы и почти неизвестны для русских военных людей, а самая Хива была для нас, в полном смысле слова, terra incognita; знали только, что Киргизская степь до Эмбы была маловодна, а дорога далее по Усть-Урту, вплоть до Амударьи, была совсем безводна. Но и эти скудные сведения имелись, главным образом, от тех русских людей, которые, проживая в Хиве пленниками, уловчались бежать оттуда и благополучно добраться до Оренбурга; но сведения, добытые от этих несчастных, были до того сбивчивы и разноречивы, что на них, очевидно, нельзя было серьезно положиться и основываться. Имелись, правда, некоторые сведения на этот счет, составленные полковником Генерального штаба Ф. Ф. фон Бергом (впоследствии граф и генерал-фельдмаршал), бывшим начальником маленькой экспедиции, снаряженной в зиму 1825—1826 гг. для исследования пути из Оренбурга к Аральскому морю. По этим сведениям, на Хиву было два пути: первый путь был по восточную сторону Аральского моря, а второй на Куня-Ургенч, по западную; первым путем до Хивы было 1.400 верст, а вторым 1.320 верст. Этот последний путь рекомендовался исследователем как лучший и более удобный, и на нем, в случае похода на Хиву, были намечены, тем же Бергом, два пункта для постройки укреплений: первый при впадении в р. Эмбу речки Аты-Джаксы (или Аты-Якши), и второй у Ак-Булака — оба, как оказалось впоследствии, крайне неудобные: первый по отсутствию вблизи корма, а второй по своей нездоровой воде. И вот эти-то роковые сведения, составленные, как бы нарочно, фон Бергом, и заставили генерала Перовского предпочесть именно второй путь и позаботиться об устройстве на нем, в намеченных местах, двух укреплений. Для этого были отправлены в степь, до Усть-Урта, весною 1839 г., два съемочные отряда, снабженные людьми, верблюдами, деньгами, инструментами и проч., под командою полковника Генерального штаба Геке [полковник Геке, впоследствии наказный атаман Уральского казачьего войска, состоял в то время чиновником особых поручений при Перовском]. На эти отряды, кроме обязанности топографической съемки, было возложено поручение устроить по пути на Усть-Урт, в пунктах, рекомендованных Бергом, два укрепления, в которых и заготовить для отряда две главные вещи зимнего похода в степи — топливо (из камышей степного бурьяна) и корм верблюдам. Такие два укрепления, действительно, и были полковником Геке устроены: одно было возведено на реке Эмбе, при впадении в нее речки Аты-Якши, в 500, примерно, верстах от Оренбурга, а другое за 170 верст от первого, в 12 верстах от подъема на Усть-Урт; оно называлось Ак-Булак — Белый Ключ — по цвету имевшейся здесь в изобилии холодной, частию беловатого цвета, воды. Укрепление это имело и другое, тоже местное название — Чушка-Куль, т. е. Свиное озеро, по множеству водившихся здесь, в камышах, диких кабанов.

Полковник Геке, воротясь из командировки, доложил генералу Перовскому, что хотя он и исполнил с буквальною точностью возложенное на него поручение, но, тем не менее, считает избранный путь в Хиву крайне неудобным, так как вся местность от Эмбы до Чушка-Куля (или Ак-Булака) «состояла из солончаковой низменности и из самой бедной, нагой, илистой почвы, почти безводной». Но было уже поздно выбирать иной путь; с походом в Хиву торопились, полагаясь, более всего, на русское «авось» и волю Божью… В укрепления были тотчас же отправлены из Оренбурга несколько караванов с овсом, сухарями и всякими иными продовольственными припасами, при сильных и вооруженных отрядах, которые, затем, и остались в названных двух укреплениях, в виде гарнизонов, занимаясь заготовкою для отряда сена; а съемочные отряды вернулись в Оренбург. Таким образом, было предположено, что экспедиционный отряд, разделенный на несколько колонн, выступит из Оренбурга в половине ноября; на Эмбинское укрепление прибудет в первых числах декабря, а в Чушка-Кульское — в половине декабря. Оттуда было предположено послать легкий рекогносцировочный отряд для выбора более удобного подъема на Усть-Урт и для исследования, есть ли снег на плоскости Усть-Урта; в случае, если бы не оказалось снега, решено было ждать его в Чушка-Кульском укреплении; а тем временем к ближайшему береговому пункту Каспийского моря, находящемуся в 100 верстах от Чушка-Куля, должны были подойти десять больших парусных судов с различными запасами и новым продовольствием для отряда, которые имели выйти из Астрахани осенью же, несколько ранее выступления отряда из Оренбурга. Затем, как только снег на Усть-Урте выпадет, и явится, таким образом, возможность добывания воды, немедленно двинуться в дальнейший поход, подняться на Усть-Урт и пройти форсированным маршем все безводное пространство до Аральского моря; а там уже, следуя берегом моря, по плоскости Усть-Урта, легко было, по показаниям бывших в Хиве пленных, найти воду везде. Те же бывшие пленники дали и еще одно весьма важное показание, именно, что снег на Усть-Урте выпадает не ранее конца декабря или даже в январе, и что случаются зимы, когда снег не выпадает вовсе.

Вот все те предварительные приготовления, что были сделаны, и те сведения, которые были добыты пред началом несчастного похода русских войск в Хиву в 1839 году. Затем было приступлено к сформированию экспедиционного отряда и к изготовлению для него вьючных и перевозочных средств, транспортов, парка, к покупке лошадей и найму нескольких тысяч верблюдов и пр.

Решено было сформировать всего четыре отдельные колонны, в состав коих должны были войти: 4 линейных батальона, один полк оренбургских и один уральских казаков, конно-казачья артиллерийская батарея с 6-фунтовыми орудиями, 8 горных 10-фунтовых единорогов и два батарейных орудия, взятые из местной крепостной артиллерии, так как не знали, собственно, что такое город Хива: крепость ли это или только город, обнесенный стеною, с цитаделью внутри, и придется ли штурмовать его прямо пехотными колоннами, или же, при осаде, потребуются тяжелые осадные орудия — для бомбардирования и пробития затем бреши? При отряде был также большой артиллерийский парк, 250 ракет Шильдера, 500 ракет сигнальных и 500 фальшфейеров; были гальванические и минные снаряды, понтонная рота с четырьмя разборными лодками [Лодки эти были разобраны по частям и навьючены на верблюдов: ими не пришлось воспользоваться, так как отряд не дошел до Аральского моря. При отступлении, Перовский разрешил пользоваться этими лодками как топливом, для варки пищи.] по 35 футов длины в каждой, 6 холщовых понтонов, холщовые лодки, 300 бурдюков и уральские рыболовные челны, поставленные на колеса. Эти морские снасти брались для предполагаемого на обратном пути из Хивы обозрения Аральского моря. Затем, в отряд назначен был еще один сводный дивизион Уфимского конно-регулярного полка, составлявшего, так сказать, личную гвардию генерала Перовского в Оренбурге [Уфимский конно-регулярный полк был сформирован по особому ходатайству генерала Перовского из рослых и красивых нижних чинов различных кавалерийских полков и из офицеров, лично известных генералу Перовскому. Это было нечто вроде его личной гвардии. Содержание этого полка обходилось казне довольно дорого. Ту же декоративную затею, 40 лет спустя, устроил в Оренбурге покойный генерал-губернатор Крыжановский, настоявший на сформировании особого регулярного Башкирского полка, командование коим было поручено сыну Крыжановского, совсем еще молодому человеку, в чине подполковника. Полк этот, стоивший казне тоже очень недешево, был после крушения, постигнувшего г-на Крыжановского (по обнаружении известного хищения башкирских земель), распущен и упразднен]. Всего в отряде было более пяти тысяч человек, и командование четырьмя колоннами возложено генералом Перовским на следующих лиц. Начальником 1-й колонны был назначен командир Башкирского войска генерал-майор Циолковский. «Войско» это, в действительности башкирское племя, как расположенное в районе тогдашней Оренбургской губернии (заключавшей в себе и нынешнюю Уфимскую), было подчинено, как и Оренбургское же казачье войско, власти оренбургского военного губернатора. Циолковский, поляк по происхождению, был человек злой, мстительный и крайне жестокосердый; офицеры его ненавидели, солдаты боялись и тряслись при одном его приближении. Командиром 2-й колонны был назначен командующий конно-казачьею артиллерийскою бригадою полковник Кузьминский. Командиром 3-й колонны был назначен начальник 26-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачев, и, наконец, 4-ю колонною командовал бывший впоследствии наказным атаманом Оренбургского казачьего войска генерал-майор Молоствов. Эта последняя колонна считалась главною, и в ней находился начальствующий всем экспедиционном отрядом генерал-адъютант Перовский с своим штабом, во главе которого стоял невидимый его начальник и правая рука генерала, штабс-капитан Прокофий Андреевич Никифоров; видимым же начальником «походного штаба» Перовского был подполковник Иванин; дежурным штаб-офицером — гвардии капитан Дебу. Кроме того, при Перовском была масса различных лиц: чиновников особых поручений, штаб-офицеров, адъютантов, гвардейских обер-офицеров и проч., словом, был весь тот хвост военных «павлинов» и трутней, от которых не свободен был на Руси ни один военачальник, начиная с фельдмаршала Суворова и кончая генералом Черняевым в Сербии… При штабе Перовского было также несколько офицеров Генерального штаба для предполагавшихся геодезических и этнографических работ в Хиве и дорогою; затем, были офицеры корпуса топографов и 12-ть топографов в унтер-офицерском звании. Как велик был обоз этой главной колонны, можно судить по одному тому, что под кухонными лишь припасами, винами и консервами, предназначенными собственно для стола генерал-адъютанта Перовского, было 140 вьючных верблюдов. Всех же верблюдов было в отряде 12.450, так что приходилось, в общем, по два с лишком верблюда на каждого человека.

IV.

Героическое мужество солдат. Во что была одета пехота — Картинка ночлега отряда. — Смертность и походные лазареты. — Казачье «старание». — Гибель дивизиона Уфимского конного полка. — Положение офицеров отряда.

Для военного историка и летописца походов русских войск следует отметить характерную особенность нашего солдата в это гибельное для экспедиции время. Пока были дрова и хоть какое–нибудь топливо, чтобы можно было развесть огонь и сварить горячую пищу — хоть простую на воде гречневую кашицу, до тех пор солдаты отряда были бодры и веселы: никакой мороз не имел влияния на нравственное состояние их духа. Падали целыми сотнями верблюды, обмораживались и затем умирали от антонова огня часовые, разбегались в степь и поедались степными волками лошади, приходилось все время спать на мерзлой земле, прикрытой простыми кошмами, в снежных ямах, ограждаясь от северного ветра лишь джуламейками, — все это солдаты переносили с терпением и христианскою кротостию; но раз прекратился огонь и горячая пища — весь отряд упал духом, и все заговорили уже вслух о совершенной неудаче похода.

Бедствия солдата увеличивались еще и от его обмундирования. Вместо обыкновенных русских полушубков, в которые необходимо следовало бы одеть весь отряд, он одет был Бог весть как — не только скаредно, но просто карикатурно: людям, перед самым выступлением из Оренбурга, дали полушубки, сшитые из чебаги, сшитые самым примитивным способом, практиковавшимся здешними номадами, в отдаленные времена, и сохранившимся лишь в аулах, у самых бедных киргизов. Полушубки эти шились так: снимали весною с барана шерсть, нашивали и наклеивали ее на толстый холст, и затем кроили и шили из этой «чебаги» для солдат полушубки; овечья шерсть грела, конечно, но скоро сваливалась в неровный войлок, а верхняя холщевая часть таких полушубков холодила от мороза; солдатские же шинели, сшитые в натяжку по мундирам, не влезали на полушубки. Сверх черных суконных шаровар, солдатам приказано было надевать для чего–то холщевые (надо полагать, в предохранение от износа, в видах экономии, но холст тоже страшно накалялся на тридцатиградусном морозе; вдобавок шаровары эти надо было запихивать в узкие голенища сапог, так что не только ступня, но и щиколотка ноги у солдата была ничем не защищена от холода. Одни лишь солдатские шапки были применены к местным климатическим условиям. Они были подбиты телячьим мехом, и к ним были приделаны особые назатыльники из такого же меха; но так как шапки эти были единственною теплой одеждой, практически сшитою, то и выходило вот что: голова у солдата была постоянно в тепле, а ноги и вся нижняя часть тела в холоде, т. е. как раз наоборот, как бы следовало… Не распорядились даже изменить обувь солдата — сапоги на валенки. И вот в такой–то одежде и обуви, сшитых «наперекор стихиям», пройдет солдат в день, по колено в снегу, верст 15, а иногда и более, неся на своей спине ранец с вещами, ружье и 40 боевых патронов в патронташе, и приходит, наконец, на ночлег. От усталости и изнеможения, солдаты тотчас же полягут на снег, как попало, подложив лишь под себя войлочные кошмы, и только те из них, которые посильнее, начинают расставлять войлочные джуламейки [Джуламейка в переводе на русский язык — дорожный дом. Это небольшая войлочная палатка, имеющая форму стога, устраивается из тонких палок, связанных веревками и обтянутых затем кошмами, т. е. войлоками. Ставят ее прямо на снег, в ней стелят кошмы же, и таким образом получается защита если не от холода, то, по крайней мере, от ветра. В сущности, джуламейка — это киргизская кибитка в миниатюре, так как настоящая кибитка едва умещается на спины двух верблюдов.] , а другие идут рыть коренья степных трав для варки пищи; а чтобы добыть эти коренья, нужно сначала разгрести твердый снег, лежавший на земле слоем 1½ аршина, а затем рубить землю мотыгами [мотыги — это особого рода железный инструмент, заменяющий отчасти топор, железную лопату и пешню. Инструмент этот местный, употребляемый обыкновенно в степи киргизами], комья разбивать обухами топоров, — и из мелкой земли, разбитой таким тяжким трудом, выбирать окоченевшими пальцами мелкие коренья трав — для разведения огня… А пока все это совершается, то есть пока одна часть еще не свалившихся солдат ставит и налаживает джуламейку, а другая часть добывает коренья, слабые солдаты лежат на снегу и простуживаются… На другой день они идут в лазарет, а оттуда дня через три «на выписку», в могилу… На беду, походные лазареты помещались в длинных, сквозных фургонах, на колесах, устроенных так в предположении, что всю дорогу до Эмбы отряд совершит по бесснежной степи. Фургоны эти были до того холодны и с такими сквозняками, что губили совсем даже здоровых солдат, посылаемых в лазарет вследствие одной лишь усталости ног, «для отдыха»: через два–три дня такие солдаты простуживались, схватывали тифозную горячку и отправлялись на вечный отдых… Затем, когда все фургоны были уже переполнены, больных клали на особо устроенные койки и подвешивали на верблюдов, по одному человеку с каждой стороны; непривычных к такому передвижению несчастных больных сильно било и заколачивало, иногда, до бесчувствия. Хоронили покойников обыкновенно тут же в степи, в неглубоких ямах, вырубаемых мотыгами в мерзлой земле.

Немало людей начало умирать от скорбута, цинги, антонова огня (вследствие обморожения конечностей), а главное — от изнеможения и истощения сил, вследствие отсутствия горячей пищи. Эта смертность и почти ежедневно происходившие в отряде похороны имели неизбежное деморализующее влияние не только на слабых и молодых солдат, но на старых и здоровых, даже на унтер–офицеров. Ропота, конечно, не было и быть не могло: не таков русский человек, чтобы роптать на волю Божью, ниспославшую такую снежную и жестокую зиму, какую не могли запомнить 70–летние старики! Но у всего отряда, ввиду его ежедневного таяния, явилось опасение, что погибнет неминуемо вся пехота, до последнего человека…

Положение кавалерии было во многом лучше; казаки были одеты гораздо теплее и практичнее, чем пехотинцы: под шинелями у них были настоящие меховые полушубки, а это было самое главное. В начале похода, правда, наблюдалась известная форма в одежде; но затем, когда наступили страшные морозы и поднялись бураны, то казаки сверх шинелей стали надевать взятые ими в поход, про всякий случай, собственные, саксачьи, длиннорунных черных овец, тулупы, а на ноги валенки — и им было тепло. На ночлегах, когда отряд, обыкновенно, устраивался в каре, солдаты–пехотинцы занимали передний и задний фасы, а по бокам каре клались тюки с продовольствием и прочими запасами, а за этими уже тюками, под их защитою от ветра, ставились джуламейки казаков.

Относительно продовольствия, казаки и их лошади поставлены были тоже в более благоприятные условия. Мы уже говорили выше, как ловко пользовались казаки в арьергарде всевозможными вьюками, которые они снимали с падавших от изнеможения верблюдов. Впрочем, казаки (особливо уральские) не брезгали даже и обыкновенным воровством, при добывании разного рода продовольствия, так что, например, у пехотных офицеров отряда были похищены казаками все тюки с консервами, чаем и сахаром, даже чемоданы с бельем и мундирами. Не менее ловко поступали казаки и тогда, когда им надо было добыть лишнего корму для своих коней: несмотря на голую, снежную пустыню, окружавшую отряд, они и тут ухитрялись достать то, что им было нужно. Дело в том, что в начале похода на каждую лошадь выдавалось овса лишь по 2½ гарнца, сена же не выдавалось вовсе, так как снег был неглубок, и лошадей, часа на два в день, выгоняли на тебеневку (т. е. на пастьбу), где они и добывали себе, роя копытами, подножный корм; но потом, когда снег стал глубоким, такая тебеневка стала, конечно, невозможною; а между тем, казаки очень любили и берегли своих лошадей, которые, как известно, были их собственностью. И вот, вольные сыны Урала начали «стараться» и пустились на следующую хитрость. Так как ночью казачьи джуламейки устраивались вблизи вьюков и всевозможных мешков с провиантом и продовольствием, то, как только наступала глухая пора ночи, из казачьей джуламейки осторожно выползал какой–нибудь ловкий парень и выслеживал часового. Едва тот прятался от холода где–нибудь за тюками, как казак всаживал в один из тюков с овсом особого рода крючок на крепкой бичеве, конец которой был протянут в самую джуламейку; исполнив это, казак тихонько уползал вновь в джуламейку, а спустя несколько минут куль с овсом начинал медленно подвигаться по снегу и въезжал в ту же джуламейку, к ожидавшим его казакам, которые тотчас же и рассыпали овес по саквам, а куль сжигали. Таким образом, казачьи лошади были всю дорогу сыты, а у самих казаков не переводились ни сухари, ни водка, ни мясо; оттого и смертность между ними была значительно меньше, и лошади их падали весьма редко. Случалось, конечно, что часовой замечал самодвижущийся куль с овсом; но в таких случаях увеличивались лишь ночные мучения несчастного часового: к страданиям от стужи и ветра присоединялось еще и мучение от страха и ужаса — ввиду несомненной чертовщины, происходящей пред его глазами… Уже много позже, когда отряд добрался до Эмбы, эти казачьи проделки стали известны всему отряду.

Но далеко не вся кавалерия отряда благоденствовала так, как казачьи полки: взятый генералом Перовским сводный дивизион Уфимского конно–регулярного полка бедствовал едва ли не более, чем пехота. Люди этого дивизиона, набранные, как и весь полк, из других полков регулярной кавалерии, расположенной в различных местностях России, были непривычны к суровому оренбургскому климату; их щегольская форма, пригодная для блестящих парадов, была совсем неудобна для похода в тридцатиградусный мороз [–30°R = –38°C — rus_turk], в снеговой пустыне. То же было и с их лошадьми: красивые, рослые и грузные заводские лошади этого дивизиона едва ступали по глубокому снегу и, как и верблюды же, сильно резали себе ноги о ледяную кору, покрывавшую снег, а главное, ничего не могли поделать на тебеневке, т. е. не умели добывать себе подножный корм, так что всю дорогу, от самого Оренбурга, не ели сена и травы; выдаваемый же в скромной порции 2½ гарнцев на день овес не мог, конечно, накормить лошадь досыта, и они начали падать… В конце похода в этом дивизионе не осталось ни одной лошади; последнею пала, под Эмбою уже, красавица Пена, белая лошадь у трубача, сильно им любимая. Очевидец, Г. Н. Зеленин, так передавал мне этот случай. Лошадь шла по тропе, протоптанной ранее оставшимися верблюдами; на ней гордо сидел молодчина–трубач, окруженный, всего человеками 20—25, нижними чинами, оставшимися в живых из всего дивизиона, идущими теперь пешком вблизи своего трубача… Вдруг Пена споткнулась обо что–то, сильно вздрогнула — и упала; трубач быстро соскочил с нее и стал было помогать ей подняться; но лошадь затрясла головой и медленно перевалилась на бок… Солдатики стали хлопотать около своей любимицы, отпустили ей подпруги; но это ей не помогло: лошадь стала медленно и тяжело дышать и слегка биться… Солдатики решили, что она «изведется»… Тогда трубач сбегал к идущим в арьергарде казакам, добыл там несколько гарнцев овса, принес лошади и насыпал его на чистое полотенце, вблизи ее головы; потом расседлал лошадь и разнуздал; затем стал перед ней, поклонился ей в землю, зарыдал как ребенок — и медленно пошел, снеговою тропою, догонять «землячков–товарищей»… В Оренбург вернулось из этой гвардии генерала Перовского около 20 человек; трубач, оплакавший красавицу Пену, тоже умер в походе, на обратном уже пути из Чушка–Куля. Когда окончился этот несчастный поход и Перовский уехал за границу, весь Уфимский конно–регулярный полк, в целом своем составе, был отправлен (в 1841 году) на кантонир–квартиры, в одну из северо–западных губерний, для поправления здоровья солдат, сильно страдавших в Оренбурге обычною болезнью для всех неместных уроженцев — изнурительною, перемежающеюся лихорадкою. Страдания и лишения офицеров в этот тяжкий поход мало чем разнились от нижних чинов. Правда, каждому из них был предоставлен в распоряжение отдельный верблюд, а некоторым два, три и более; у многих были собственные лошади и экипажи — местные тарантасы, с полозьями в запасе, для зимнего пути; были и разные другие исключительные удобства и приспособления. Но все это было лишь в начале похода… Затем для всех почти офицеров отряда наступили те же лишения: верблюды их пали, равно как и лошади, экипажи брошены или сожжены; вскипятить медный чайник с водою было тоже не всегда возможно, как и солдатам не всегда удавалось похлебать горячей кашицы. Исключения в удобствах имелись лишь у начальников отдельных частей: начальники колонн, батальонные и полковые командиры и батарейные находились, конечно, в иных условиях, лучших, из коих главный были два: теплая одежда и горячая пища. Все это, понятно, было у командиров; но самого–то главного — теплого угла, где бы можно было обогреться и, порою, обсушиться и уснуть раздевшись, этого ни у кого не было. У самого Перовского ставилась в кибитке переносная, железная печь; но, тем не менее, температура была там (6–го, например, декабря) следующая: на полу кибитки было 15° холоду [–19°C]; а на столе, где писал Перовский, 4° морозу же, по Реомюру [–5°C].

VI.

Положение в отряде военных топографов. — Ночные страдания от морозов. — Практический совет киргиза. — Появление скорбута. — В солдатской джуламейке. — Как раздавали нижним чинам спирт и топливо. — Прибытие отряда на Эмбу. — Устройство понтонных мостов на сухом пути.

Для предполагавшихся военно–топографических съемок местности по дороге в Хиву и самой Хивы, в отряде, в каждой из четырех колонн, находились топографы, под командою особо назначенных офицеров Генерального штаба, под общим начальством капитана Генерального же штаба Рейхенберга. На каждого офицера и двух топографов унтер–офицерского звания полагалась особая джуламейка, денщик, 2 верблюда с особым при них киргизом и 2 лошади; а так как киргиз ничего, кроме верблюдов, не хотел знать, а денщик знал лишь своего барина, то на долю молодых людей, поступивших в топографы по большей части из дворянских детей Оренбургской губернии (чтобы избежать службы в линейных батальонах), выпадали не только обычные труды по их специальному делу, но и тяжелые физические — по уборке джуламейки, разведению огня и проч.; а чтобы убрать джуламейку или поставить ее, необходимо снять или поднять вверх главную кошму, а эта работа была под силу лишь четырем взрослым человекам, а не тем юнкерам, почти детям, на которых выпадало это занятие. Специальные же труды топографов, во все время этого неудачного похода, ограничились выбором мест для ночлегов, затем расстановкою жалонеров и указанием каждой отдельной части ее места в каре. Офицеры, обыкновенно, выбирали лишь место для ночлега колонны; расстановка же жалонеров и распределение отдельных частей по их местам — все это лежало на обязанностях молодых людей, так что, по приходе колонны на место, им надо было работать еще более часа, пока, наконец, все части и верблюды, перепутавшиеся походом, займут свои места. При этом все недовольные своими местами, т. е. попавшие под ветер, вымещали, обыкновенно, свое зло на молодых топографах, ругая их, прямо в глаза, неприличными словами; особенною грубостью в этих случаях выдавались казачьи офицеры, мало отличавшиеся, по своему образованию, от простых казаков.

Этими трудами и ограничились все занятия ученых топографов в экспедиционном отряде, так как съемок делать им не пришлось: местность до Эмбы и до Ак–Булака была, как сказано выше, исследована еще летом, полковником Гекке, а дальше Ак–Булака, или Чушка–Куля, отряду не суждено было двинуться…

В находящихся у меня записках Г. Н. Зеленина, имевшего в то время всего 19 лет, страдания молодых топографов изложены так правдиво и естественно, что я позволю себе здесь несколько остановиться.

Расставив колонну на ночлег, измучившись и наслушавшись вдоволь ругательств и оскорблений, молодые люди приходили, наконец, к своей джуламейке и принимались за устройство для себя ночлега, так как их начальник и компаньон по джуламейке, офицер, уходил обыкновенно на вечер ночевать к кому–нибудь из знакомых офицеров, у которых давно уже раскинута была кибитка. Топографы разгребали, прежде всего, снег и кое–как ставили джуламейку. Складных железных кроватей, заведенных для похода, по настоянию генерала Перовского, решительно всеми офицерами [предполагалось, конечно, быть в Хиве и возвращаться из нее летом, когда в степи имеются скорпионы и тарантулы, гораздо легче могущие укусить людей, спящих на полу, чем на кроватях.], у молодых людей не было, и им приходилось спать прямо на снегу, подостлав лишь под себя кошмы, спать не раздеваясь, во всей той одежде и обуви, в которых они шли походом, днем; у них даже «сил не хватало, чтобы очистить снег до земли, потому что изнемогали от усталости, а снегу было нанесено много». Кое–как кипятили воду и устраивали чай; затем, спешили улечься на отдых, накрываясь сверху саксачьим тулупом. Но мороз брал свое, и ноги, обутые в теплые чулки, кошемные (войлочные) валенки и, затем, в кожаные сапоги для удобства ходьбы дорогою, все–таки зябли ночью так сильно, особенно в морозы более 30° [38°C], что приходилось вскакивать с постели и бегать вокруг джуламейки, чтобы разогреть их; это нужно было проделывать в продолжение ночи несколько раз. То же самое делали и остальные топографы и все офицеры, так что ко многим другим лишениям и страданиям похода прибавлялась еще и бессонница. Иногда в джуламейку молодых топографов приходил ночевать денщик начальствовавшего над ними офицера и киргиз, приставленный к их верблюдам. Молодых людей сильно удивляло то обстоятельство, что киргиз спит мертвым сном всю ночь и ни разу не вскочит погреться, хотя спит в одних суконных онучах и одет, вообще, менее тепло, чем они. Решили спросить об этом киргиза. Тот рассмеялся, да и говорит:

— У вас всегда будут ноги зябнуть…

— Да почему же это? — стал спрашивать Георгий Николаевич.

— Вот почему, — отвечал киргиз. — Если вы не будете снимать с ног, на ночь, кожаные сапоги, то вам не будет тепло: сапоги ваши днем, во время похода, промерзают насквозь, от них и ногам холодно; а вы оставайтесь на ночь в одних войлочных сапогах, будете спать крепко и спокойно.

В следующую же ночь топографы исполнили совет киргиза, сняли кожаные сапоги, а ноги, обутые в кошемные, мягкие сапоги окутали шубой и крепко проспали всю ночь, и ноги у них не озябли. О своем открытии молодые люди сообщили Рейхенбергу, и тот стал делать то же самое.

Более всех страдали ночью от кожаной обуви солдаты, которым воспрещалось разуваться в предположение тревоги: намучившись от ходьбы по снеговой пустыне, солдаты засыпали крепким сном, а на утро оказывалось, что у них были озноблены ноги… Начинался скорбут, появлялись на ногах раны, а затем ноги сводило, и в конце–концов от изнурения, постоянного холода и нахождения в лазаретном сквозном фургоне, больные умирали… Большая часть солдат сводного дивизиона Уфимского полка погибли именно таким образом. «Только Всевышний Создатель, располагающий жизнью человека, не допустил нас до погибели! Вероятно, отцы и матери наши усердно молились в это время за наше спасение!..» — говорит Георгий Николаевич Зеленин в том месте своих записок, где приводятся бедствия отряда от стужи, во время ночлегов.

Белья солдаты не меняли вовсе; и вот, если им удавалось достать где–нибудь хоть немножко топлива, то огонь обыкновенно разводили в середине джуламейки. Обсядут солдаты, на корточках, вокруг огня, и когда он разгорится, то начинают один по одному снимать с себя сорочки и держать их перед пылом, поворачивая во все стороны; когда огонь порядочно нагреет рубашку, то ее слегка потряхивают, и в это время в костер сыплятся насекомые, производя своеобразный треск и запах… А в это же время, на огне стоят солдатские котелки, манерки, а у кого и чайники, и снег превращается в горячую воду, в которой размачиваются куски закорузлых и затхлых черных сухарей, заменяющих иногда и обед, и ужин.

А вот, например, как раздавали солдатам отряда порции «спирту». Когда фельдфебель получить его на роту, то сначала отнесет его к ротному командиру, который отольет себе часть цельного спирта и поделится им с субалтерн–офицерами; затем фельдфебель приказывает принести этот спирт в свою джуламейку, отделит часть себе, а также и всем капральным унтер–офицерам; потом уже позовет артельщика, тот разбавит оставшееся количество спирта теплою водою, и эту смесь выдают каждому солдату «по чарке».

Точно так же делилось и топливо, добываемое за Биш–Тамаком исключительно солдатскими руками, из мерзлой земли. Вырытые коренья степных трав попадали, как и спирт, сначала к начальству, а затем уже в джуламейки солдатиков.

Когда в воскресные и праздничные дни раздавали на роты мясо и приказывали солдатам готовить себе горячую пищу, то котел не мог вскипать более одного, много двух раз, мясо не уваривалось, и в таком полусыром виде поглощалось солдатскими желудками… Появилась дизентерия… заболевающие отправлялись в ледяные фургоны, а оттуда в землю.

________

Вот таким–то порядком, в декабре 1839 г., шел несчастный отряд русских войск по бесконечной степи, в тридцатиградусные морозы, среди леденящих буранов, по колено в снегу, без теплой одежды и горячей пищи, оставляя за собою роковой страшный след в виде невысоких снеговых холмов–могил над умершими людьми и круглых горок нанесенного метелями снега над павшими верблюдами!..

19–го декабря отряд достиг, наконец, Эмбенского укрепления; употребив на этот переход (от Оренбурга до Эмбы) 34 дня. Между тем рассчитывали, что это пространство, около 500 верст, будет пройдено не более как дней в 15–ть!

Какой страдальческий и поистине героический был этот переход, можно судить уже по одному тому, что из всех 34–х дней похода до Эмбы было лишь 15–ть без буранов и только 13 дней, когда мороз был ниже 20° [25°C]. Обилие же снега было так велико, что положительно все овраги, даже самые глубокие, были занесены им доверху, так что приходилось употреблять самые невероятные усилия, чтобы перевести через такие овраги тысячи верблюдов и лошадей с их вьюками и колесными фурами… А чтобы переправлять через эти снеговые бездны пушки, приходилось накладывать поверх снега понтонные мосты и по ним уже перевозить орудия…

VIII.

Загадочная болезнь генерала Молоствова. — Обострившиеся отношения генералов Перовского и Циолковского. — Отказ киргизов–верблюдовожатых следовать с отрядом. — Расстреляние трех киргизов. — Недобрые вести из Чушка–Кульского укрепления. — Отправка туда роты и сотни казаков. — Нападение двух тысяч конных хивинцев. — Барабанщик, спасший отряд. — Бой с хивинцами. — Отбитие атак. — Отступление хивинцев. — Сожжение нашего пленного солдата. — Награды.

В то время, когда формирование «отдельной колонны» [Здесь следует оговориться, ввиду довольно крупного разноречия, при определении числа колонн, вышедших из Эмбенского укрепления к Чушка–Кулю. В одних официальных сообщениях упоминается о нескольких колоннах, в других говорится лишь о двух колоннах (генерала Циолковского и полковника Гекке), в записках же, у меня имеющихся, и в частных письмах говорится лишь об одной колонне, и это последнее сообщение является, по–видимому, более вероятным и правдоподобным, так как, раз мысль идти на Хиву была оставлена, то не было, следовательно, и надобности высылать из Эмбы к Чушка–Кулю, для исследования подъема на Усть–Урт, несколько отрядов.] подбиралось уже к концу и определен был день ее выступления, заболел, совершенно неожиданно и беспричинно, генерал–майор Молоствов, назначенный начальником этой колонны. В отряде стали ходить весьма странные слухи о причинах внезапной болезни очень любимого солдатами генерала… к его болезни стали примешивать имя генерал–майора Циолковского. Но этому тяжкому обвинению верили лишь немногие, и оно всего более создано было, по–видимому, тою ненавистью, которую питали в отряде к этому ужасному человеку. Известно было лишь одно, что генерал Молоствов заболел тотчас же, как только вернулся в свою кибитку от генерала Циолковского, у которого он пил кофе.

Отношения главноначальствующего к генерал–майору Циолковскому были в это время крайне обострены: уволенный за зверское обращение с нижними чинами от должности начальника 1–й колонны, Циолковский, понятно, питал в душе большую злобу против генерала Перовского, а этот, в свою очередь, узнав от штабс–капитана Никифорова, какую «партию» сформировал вокруг себя в отряде опальный генерал, давший совет идти в Хиву зимою, не мог, конечно, чувствовать к нему за все это особой приязни… Но случилось, однако, так, что, когда заболел Молоствов, старшим в отряде, после генерал–адъютанта Перовского, очутился генерал–майор Циолковский, так как генерал–лейтенант Толмачев заболел еще раньше и ехал в возке, от самого урочища Биш–Тамак, не владея простуженными ногами. Согласно принятым правилам, Циолковского никак нельзя было обойти, тем более теперь, когда, вследствие неудач, главноначальствующий сознавал, что его престиж в Петербурге поколеблен… И вот, скрепя сердце и подавляя свое личное неудовольствие, Перовский, приказом по отряду от 9–го января 1840 г., назначил начальником «отдельной колонны» Циолковского.

Второе неприятное обстоятельство случилось в отряде 31–го декабря, всего за день до выступления отдельной колонны из Эмбенского укрепления к Чушка–Кулю. Ночью несколько десятков киргизов, которые должны были идти с этою колонною, сговорились и ушли тихонько из отряда в степь, в свои аулы, вместе с принадлежащими им верблюдами. Когда доложено было об этом происшествии главноначальствующему, он велел собрать всех верблюдовожатых, сам вышел к ним и объявил, чтобы никто из них не смел впредь уходить из отряда самовольно, что они наняты по условию на весь поход, до его окончания, и поэтому не имеют права оставлять отряд; что они подданные русского Государя и должны послужить ему в это тяжелое время, а не изменять, бросая отряд на произвол судьбы; что если кто–нибудь из них позволит себе самовольно и тайно уйти, то генерал прикажет нагнать ослушников и с ними будет поступлено по законам военного времени.

Едва переводчик успел передать киргизам слова генерала, как они все в один голос закричали: «Бармас! бармас!», т. е. «не пойдем»… и затем заявили, что у них и без того уже пала половина верблюдов, а в дальнейшем походе они все передохнут, а они, киргизы, не уверены, исполнят ли русские свое обещание — заплатят ли за павших верблюдов. На это генерал объяснил им, что, согласно условию, плата за павших должна быть произведена по возвращении отряда в Оренбург, а не здесь, в степи, во время неоконченного еще похода. Но киргизы зашумели еще громче и заявили окончательно, что дальше с отрядом не пойдут. Тогда генерал Перовский объявил им, что если они будут упорствовать, то он прикажет всех их расстрелять… Киргизы нисколько не испугались этой угрозы и заявили прямо, что если их не отпустит, то они все уйдут из отряда самовольно. Генерал еще раз повторил им: «Помните, я не шучу; вас расстреляют!..»

На это киргизы спокойно ответили: «Пусть расстреливают; мы все–таки не пойдем!..»

Наступил самый тяжелый и решительный момент… Кругом стояли начальники отдельных частей, офицеры, солдаты… Все отлично понимали, что если только киргизы приведут свое намерение в исполнение и оставят отряд, то идти ни вперед, ни назад нельзя уже будет: придется всем жить в Эмбенском укреплении до весны — то есть до того времени, когда наймут в Оренбурге и вышлют к отряду несколько тысяч новых верблюдов.

Генерал Перовский приказал поставить столб, вырыть яму и вызвать вперед 12 человек солдат с заряженными ружьями. Через пятнадцать минут все было готово… Тогда генерал, сильно изменившись в лице, спросил киргизов еще раз: «Так не пойдете?..»

Все в один голос ответили: «Не пойдем!..»

Так как у двенадцати с лишком тысяч верблюдов, нанятых в Оренбурге, было более 1200 верблюдовожатых киргизов, считая на каждых десять верблюдов по одному киргизу, то перед генералом Перовским стояла очень большая масса этих номадов. Он приказал вызвать к столбу ближайшего к нему ослушника… Киргиз пошел без всякого сопротивления: он лишь простился, по–киргизски, с своими товарищами. Его поставили к столбу и наскоро привязали… Офицер скомандовал «Пли!» — и киргиз был расстрелян. Живо разрезали веревки, и он упал в яму…

— Следующего! — крикнул Перовский.

Повторилась та же история с другим киргизом… Едва он кувырнулся в яму, как генерал крикнул вновь:

— Следующего!..

Расстреляли и третьего киргиза… Едва спустили его в яму и стрелки зарядили вновь ружья, как вся тысячная масса киргизов упала на колени и закричала:

— Алла! Алла!.. Пойдем, бачка, пойдем!

Они, оказалось после, были вполне уверены, что генерал Перовский не имеет права их расстрелять и не может этого сделать; оттого у них и была такая самоуверенность и решимость уйти и бросить отряд.

Генерал Перовский, прекратив экзекуцию, приказал сказать им, что если кто–нибудь из них осмелится уйти из отряда самовольно, ночью, то будет настигнут и расстрелян; а если даже и удастся ему избежать погони, то будет, все равно, разыскан в ауле и казнен в Оренбурге, по возвращении отряда из похода.

Эта угроза и вид трех расстрелянных товарищей так напугали киргизов, что ни один из них впоследствии не решился самовольно бросить отряд — и все дошли с ним до Оренбурга. Тем не менее, ввиду крупной убыли верблюдов, было тогда же послано в Оренбург распоряжение немедленно нанять или купить у киргизов несколько сот свежих верблюдов, которых тотчас же и доставить в Эмбенское укрепление.

Пока шли эти окончательные сборы «отдельной колонны», задерживаемой в Эмбенском укреплении такими случайными обстоятельствами, как внезапная болезнь генерала Молоствова и открытое неповиновение верблюдовожатых киргизов, на Эмбу, из Чушка–Куля, прибыл второй нарочный и привез печальное известие, что там, после благополучного отбития приступа хивинцев, пришлось все–таки, во избежание внезапного вторичного штурма, усилить сторожевую и форпостную службу, в особенности ночью, — и, благодаря этому обстоятельству, а также и от дурной воды озера, близ которого возведено было Чушка–Кульское укрепление, там появилась такая масса больных дизентерией, скорбутом и цингою, что их положительно некуда было помещать… Тотчас же, по распоряжению главноначальствующего, была снаряжена рота пехоты численностью в 140 человек, на санях, запряженных верблюдами, с сотнею козаков, из коих только 40 были верхами, под начальством ротного командира поручика Ерофеева, которому поручено было идти в Чушка–Куль как можно скорее, забрать оттуда всех больных и привезти их на Эмбу. К отряду прибавлено было еще 230 верблюдов с овсом, сухарями, крупою и прочими запасами.

Отряд этот, идя форсированным маршем, прошел почти уже весь путь благополучно; но однажды, около полудня, всего в 20–ти верстах от Ак–Булака, его застиг страшнейший буран, свойственный лишь здешним необозримым степям, когда, среди белого дня, не видно бывает свету Божьего… Идти в такую непроглядную метель не было никакой возможности, и отрядик решил остановиться ненадолго, чтобы переждать вьюгу. Места, конечно, не выбирали для остановки — как это делалось в обыкновенное время, когда намечается место более или менее безопасное от внезапного нападения, — а где застиг буран, тут и задумали остановиться. При этом не принимали еще и никаких мер предосторожности: не выставили передовых постов, не заняли находившуюся вблизи возвышенность, даже ружья у казаков находились в чахлах, а у солдат были затюкованы в возах, и каждый заботился лишь об одном: как бы укрыться от вьюги и потеплее устроиться, что, однако, было нелегко, так как отряд этот, ввиду спешности дела и небольшого расстояния, которое предстояло пройти — всего 170 верст, — не взял с собою джуламеек.

И вот, едва только поуспокоились в отряде и прикурнули, как с левой стороны, из–за пригорка, выскакала громадная конная партия хивинцев и с диким гиканьем и криком «Алла!» бросилась на отряд. Передние всадники были вооружены пиками, остальные шашками, и лишь у очень немногих виднелись за спинами длинные карабины, из которых хивинцы стреляют не иначе, как установив их на особые подставки.

К великому счастью для атакованных, число которых вместе с офицерами было не более 250 человек, на самом краю бивуака, обращенного к пригорку, находился ротный барабанщик, который, увидев несущихся туркмен, живо выхватил свои палки и ударил тревогу. Эта находчивость не растерявшегося молодца–барабанщика и спасла маленький отряд от неминуемой гибели и смерти: едва только лошади хивинцев подскакивали к отряду, как, заслышав треск неведомого им дотоле инструмента, быстро, на всем скаку, сворачивали в бок или же взвивались от страха на дыбы, сбрасывая с себя всадников. Все это произошло в какие–нибудь две, много три минуты… А тем временем казаки опомнились, выхватили из чахлов ружья и дали залп, а пехота живо достала их из тюков и стала заряжать… Хивинцы круто повернули своих лихих коней и понеслись назад, отбив, однако, от отряда 30 верблюдов, шедших с запасами и продовольствием, которые были немного в стороне; этих верблюдов никто не защищал, так как при них в это время был всего один солдат и несколько киргизов; киргизы разбежались и попадали от страха в снег, а солдатика туркмены захватили волосяным арканом и поволокли за собою. Они остановились от отряда не более как на расстоянии двух ружейных выстрелов, на том самом бугре, из–за которого выскочили, и стали делить добычу. Затем принялись за еду, с большим, по–видимому, аппетитом, так как ели очень долго, с полчаса, по крайней мере. [В 1842 году, наши офицеры слышали в Хиве, от наших же перебежчиков, что хивинцы, т. е. туркмены–йомуды, напавшие на отряд поручика Ерофеева, были действительно очень голодны, так как взятые ими в дорогу крут и чуреки совсем были на исходе и потреблялись всадниками в самых гомеопатических дозах. Крут — это сыр, приготовляемый из бараньего молока, небольшими кусочками; его растирают в воде, делают довольно густую смесь и этим утоляют голод. Чурек — это круглая лепешка, испеченная в золе из пресного теста, приготовленного из пшеничной муки]. А в это время в нашем отряде, бывшем почти в десять раз меньше хивинского, шли лихорадочные приготовления к обороне: из оставшихся тюков, кулей и саней устраивалось каре, делался снеговой бруствер, заряжали ружья и пр.; а хивинцы, сидя на бугре, преспокойно ели наши сухари и не особенно торопились окончить свой неожиданный обед, так как были вполне уверены, что отряд на верблюдах никуда не может уйти и, по своей малочисленности, будет неминуемо истреблен или забран живьем в плен… Участники зимнего похода в Хиву, передавая мне об этом деле, добавляли, что не будь хивинцы так голодны, или будь вместо них другой азиатский народ, напр. афганцы или текинцы — наш маленький отряд погиб бы весь до последнего человека, или всех увели бы в Хиву живьем: оказалось, что во время первого нападения ружья заряжены были только у одних казаков, а в пехоте они не только не были заряжены, но лежали затюченные (т. е. уложенные) в санях, да еще спрятанные в чахлы.

Когда хивинцы покончили с едой, то почувствовали себя гораздо бодрее и воинственнее: они сели на коней, сбились в одну большую партию и с криками «Алла!» бросились на отряд, рассчитывая, очевидно, растоптать его своею массою… Но вышло иначе: хивинцев подпустили на ружейный выстрел и дали по ним один залп, потом другой… Ружья клались на тюки, стреляли почти наверняка, в громадную плотную массу, в две почти тысячи коней и всадников; знали, наконец, что от удачи выстрелов зависит жизнь и смерть атакованной горсти людей… К счастью, буран в это время стал стихать и не мешал целиться…

Когда дым от выстрелов рассеялся, то увидали, что на снегу лежат несколько хивинцев и барахтаются раненые лошади, а все уцелевшие всадники мчатся назад на бугор… Там они остановились и начали о чем–то толковать между собою; при этом так громко спорили и кричали, что в нашем отряде хорошо слышен был их крик… Наконец крики стихли, хивинцы разделились на две части и стали обскакивать отряд с двух сторон, рассчитывая, что наши солдаты, разбившись пополам, не в силах будут противустоять двум конным отрядам, по тысяче человек в каждом, атакующим одновременно… Но и тут хивинцы ошиблись в своих расчетах: каре защищалось со всех четырех сторон, а солдаты и казаки стреляли очень ловко и метко, укладывая ружья, по–прежнему, на тюки и на кули с продовольствием… Эта третья атака была столь же неудачна, хивинцы поплатились за свою дерзость еще более: на снегу лежало их около тридцати человек, и еще более было убитых и раненых лошадей, а многие лошади, очевидно, раненые же, носились по степи одни, без всадников…

Вновь вся эта туча беспорядочной конницы взъехала на возвышенность, вновь поднялся страшнейший крик и шум… Наконец хивинцы пришли, должно быть, к такому выводу: все их атаки не удались потому, что они были конные, что лошади пугаются выстрелов и страшного барабанщика; а если, напротив, атака будет пешая, то она удастся наверняка, так как численность атакующих почти в десять раз более нашего отряда. Для этой цели половина отряда спешилась и отдала своих коней другой половине всадников; а чтобы защитить себя от метких русских пуль, спешенные хивинцы тихо погнали перед собой только что отбитых у нас верблюдов, а за ними подвигались и сами. Из оставшегося же конного отряда выделилась партия человек в двести с пиками в руках, рассчитывая нагонять и прикалывать разбитого и затем бегущего неприятеля — т. е. наших солдатиков…

Эту атакующую колонну отряд рискнул подпустить к каре, как пешую, ближе, чем предыдущие две атаки, и когда хивинцы были не более как в двухстах шагах, по ним открыт был убийственный батальный огонь всем отрядом, так что стреляли даже и офицеры… В отряде, ободрившемся вследствие только что отбитых двух атак, явилась уже крепкая уверенность в своей силе и такая смелость, что насчет нападавших туркмен сыпались, со стороны солдат, шутки и остроты…

Когда батальный огонь немного перервался вследствие заряжания ружей, то глазам атакованных представилась такая картина: штук двадцать верблюдов лежали в снегу убитыми или издыхающими, а остальные, будучи ранены, разбежались во все стороны… Положение хивинцев на этот раз явилось несравненно худшим, чем в первые атаки: они очутились к отряду гораздо ближе и, вдобавок, пешие… Раздался залп, и хивинцы дрогнули и побежали… а так как бежали они плотною, тысячной толпою, в беспорядочно сомкнутом строе, то посылаемые им вдогонку пули производили порядочное опустошение… С громкими воплями понеслась, наконец, эта куча людей, насколько можно было быстро, стараясь убежать из–под выстрелов и укрыться за пригорок…

А в русском маленьком отряде, в это время, поручик Ерофеев скомандовал: «На молитву!» Все обнажили головы и принесли горячее благодарение Богу за избавление от лютой смерти…

Время подходило к вечеру, и вскоре наступили сумерки. Хивинцы совсем скрылись за возвышенностью, и не было видно ни одного из них. Тогда часть отряда осталась на флангах каре, для наблюдения за неприятелем, а остальные принялись за варку пищи. Наконец совсем стемнело. Внутри каре ярко пылали костры, а у огней расположились солдаты и козаки; все хлопотали о горячем ужине, шел громкий и веселый говор о только что прекратившемся бое… Вдруг со стороны неприятеля раздался выстрел, за ним другой, третий и четвертый… И только один не попал в цель: остальными тремя выстрелами был убит один козак наповал, а двое тяжело ранены… поручик Ерофеев, прежде всего, приказал затушить все огни, что и было немедленно исполнено: костры живо закидали снегом… Затем стали обдумывать и соображать — откуда могли быть выстрелы?.. Ночь была хотя не светлая, но без туч и звездная; стали всматриваться в окружающую местность, и вот, в полутьме, зоркий глаз одного казачьего урядника заметил, шагах не более во ста от каре, что снег в одном месте был взрыт кругом и что из него устроено было нечто вроде бруствера, за которым, несомненно, и скрывались хивинцы, стрелявшие на огонь в людей, хорошо освещаемых кострами; оттого–то и выстрелы их были так удачны. Поручик Ерофеев вызвал охотников, желающих выбить хивинцев из их засады; сейчас же явилось десять человек солдат и один унт.–офицер, которые моментально и бросились на завал, так что туркменские стрелки, ничего подобного не ожидавшие, обмерли от изумления и страха, когда наши молодцы, с криком «Ура!», вскочили на их импровизованный снежный бруствер… Несколько хивинцев бросились наутек, трех солдаты тут же закололи, а четвертого захватили живьем и привели в отряд; поручик Ерофеев хотел оставить его «для языка», т. е. допросить обо всем, что ему могло быть известно; но подбежавшие козаки, товарищи убитого их станичника, так рассвирепели, что тут же, на глазах у всех, приняли пленного туркмена в шашки и в несколько секунд изрубили его.

Наступившая затем ночь прошла для отряда в крайне тревожном состоянии, так что никто не мог сомкнуть глаз: все ежеминутно ожидали нападения, зная, что азиаты любят делать атаки ночью, когда, впотьмах, не может быть правильной по ним стрельбы. Вздохнули свободно лишь тогда, как стало рассветать; тогда увидели, что хивинцы сели на коней, постояли немного в виду отряда, и затем спустились с возвышенности и скрылись за нею вовсе; они не решились даже подобрать трех своих товарищей, заколотых с вечера, на снеговом завале, а также и тех убитых, которые пали во время атак. В недоумении отряд простоял так, ничего не предпринимая, часа два… Наконец, приказано было всем козакам сесть на коней и въехать на пригорок, чтобы посмотреть: по какому направлению поехали хивинцы? не на Эмбу ли?.. Оказалось, что они пошли, обходным движением, на Хиву… Более этот конный отряд туркмен–йомуд не имел уже нигде и никаких стычек с нашими войсками, и все их действия, следовательно, ограничились лишь неудачной атакой Чушка–Кульского укрепления и столь же неудачным нападением на отряд поручика Ерофеева. О последующей судьбе этого хивинского воинства было сказано выше: третья лишь часть их вернулась на родину; остальные погибли от голода и морозов… Нашего пленного солдата эти звери, как оказалось при осмотре оставленной ими стоянки, сожгли, на медленном огне, живого… Всего отряд наш потерял убитыми 5 человек и ранеными 13.

Отряд поручика Ерофеева пошел в тот же день дальше, к цели своего назначения, и вскоре наткнулся на разрубленного пополам и врытого в снег киргиза, везшего почту в Чушка–Куль и выехавшего из Эмбы всего двумя днями ранее, чем отряд Ерофеева. Это был подвиг отступившего хивинского отряда…

Поручик Ерофеев вызвал после боя двух охотников–козаков на сытых и быстрых лошадях, чтобы отправить к генералу Перовскому на Эмбу подробное донесение о только что происшедшем славном для нас деле, а также и предупредить генерала на тот случай, если хивинцы изменят направление и пойдут на Эмбу. Посланные козаки добрались до укрепления благополучно и передали донесение. Главноначальствующий остался чрезвычайно доволен этим поистине блестящим делом, в котором на одного русского солдата приходилось десять хивинцев. Он собственноручно навесил смелым вестовщикам по Георгиевскому кресту; тот же солдатский «Егорий» он дал молодцу барабанщику и всем одиннадцати охотникам, участвовавшим в ночной вылазке, а унтер–офицера представил еще и к чину прапорщика. Поручик Ерофеев получил Владимира 4–й степени с бантом (тогда мечей на крестах еще не было) и был, кроме того, представлен к следующему чину. Эти представления к чинам на Высочайшее имя были не более как особою деликатностью или, скорее, скромностью со стороны генерал–адъютанта Перовского: ему, по должности командира отдельного корпуса и по званию главноначальствующего экспедиционным отрядом, были Высочайше представлены все права и прерогативы главнокомандующего, так что он мог собственною властью награждать отличившихся чинами, до майора включительно. Но генерал Перовский в зимний поход 1839 г. ни разу не воспользовался этим правом жаловать чины — по той причине, что отряд не вступил в хивинские пределы и никаких, собственно, серьезных сражений с войсками хана Алла–Кула не было.