XIII

Так умер он, и желание его было исполнено: морская волна легла в его изголовье и земля его глаз не засыпала.
Но со смертью Бестужева его жизнь не окончилась: смерти его не хотели верить. Так живо запечатлелся в памяти многих его поэтический образ, любимый образ его повестей и рассказов, что легенда очень скоро начала отождествлять этот образ с личностью самого автора, и были люди, которые верили этой игре фантазии. Кто говорил, что он перешел на сторону горцев, бежал в горы и на белом коне скакал впереди вражеских отрядов, даже рубил наше каре. Кто рассказывал, что он женился и живет с женой в Лезгистане... кто утверждал, что он неизвестно куда девался; нашелся, впрочем, и такой, который утверждал, что видел в спирту его мизинец137.
И легенда была права; она и нам подсказывает, где мы должны искать материал для полной характеристики нашего писателя. Он дан не только в фактах его грустной удалой жизни, но также и в его мечтах, тех мечтах, которыми он эту жизнь стремился скрасить. Для такого человека, как Бестужев, мечта имела часто больший житейский смысл, чем сама действительность; мечте доверял он многие мысли и чувства, которые не могли найти своего обнаружения в его подневольной жизни.
Перейдем же от этой жизни действительной к той воображаемой, которая развертывается перед нами в повестях и рассказах уже не Бестужева, а Марлинского.

XV
   
Едва только успел Александр Александрович обменять юнкерский мундир на офицерский, как слава литератора затмила в его глазах славу военного. Блестящий светский кавалер, он поступил в ряды анонимных литературных застрельщиков. Во всех лучших журналах двадцатых годов попадались его заметки, критики, антикритики и ответы на антикритику, либо совсем не подписанные, либо помеченные буквами (А. Б. или А. Б-ев), статейки, в которых сквозило очень драчливое настроение.
Всегда интересующийся последней литературной новинкой, всегда остроумный и очень веселый, любящий щегольнуть самыми разнообразными сведениями, выступал этот рыцарь с поднятым или закрытым забралом во имя словесности, к которой питал нежнейшую страсть. Он везде выглядывал ее врагов или недостойных поклонников, и скоро сам решился показать им, как ей служить должно. Не покидая выгодной позиции критика, он одновременно стал сам себя подставлять под удары, как настоящий "сочинитель".
Александр Александрович, назвавшись Марлинским, преобразился; совсем молодой человек, он вместо того, чтобы говорить о настоящем, все сворачивал на старину; развалины предпочитал всякому комфорту, соловья не прочь был выменять на сову, и даже вместо слова "сентябрь" стал писать как бы совсем по-русски "рюэнь". Пылкий молодой человек и к дамам весьма неравнодушный, он со всем жаром своего красноречия стал заступаться за святость семейного очага и за честь мужей, хотя бы и выслуживших все сроки; к выговорам, вероятно, весьма чувствительный, он стал выговаривать и девицам за легкомыслие, и дамам за непостоянство, и молодым людям за недостаток скромности; человек бесспорно общительный, всегда на виду, он обнаружил вдруг любовь к уединению, и дикие камни, обросшие мхом, и обгорелые пни стал предпочитать софе и постели; с ближними весьма обходительный, он свел предосудительное знакомство с разбойниками, которым иной раз отдавал предпочтение перед людьми с исправным паспортом; наконец, человек, бесспорно просвещенный, уверовал в знахарство, колдовство, заклинания, напустил в свои повести ведьм, чертей, мертвецов и таинственных незнакомцев, иногда более коварных, чем сам дьявол, которому они служат.
В своих первых рассказах, написанных им в период его вольной жизни, Александр Александрович был, как видим, чистокровным сентименталистом и романтиком. Вкус к таким сюжетам и к таким приемам творчества не покидал его и позже, когда он из забавного рассказчика обратился в бытописателя; но в юные годы он почти исключительно плавал в вольных морях романтики, мало заботясь о том, что на твердой земле делалось.
В те молодые годы нашей словесности родная старина во всех ее видах была в большой моде. Стариной интересовались из любви к истории, из патриотизма, из религиозных чувств, а также нередко из либерализма; одним словом -- старину пристегивали ко всем живым и ходким течениям мысли и настроения александровского царствования. Стариной нерусской занимались также не без современной тенденции. Поэзию древнего мира, с которой расправлялись весьма самовольно, любили потому, что она давала готовые формы для выражения и жизнерадостности всех видов и оттенков, которой было проникнуто тогдашнее поколение, и политического либерализма, тогда сильно распространенного; средневековую старину любили за то, что в ее монашеском и рыцарском духе можно было найти пояснение и выражение собственных религиозных чувств и чувства героизма, в те годы также весьма сильного. Литературная археология александровского царствования была, таким образом, отнюдь не беспристрастна, и можно было жить мечтой в старине, а умом и сердцем в настоящем.
Так жил и Марлинский в первые годы своей литературной деятельности, когда писал свои сказки с сентиментальным, романтическим, историческим и фантастическим содержанием.
       
Как взор любви, или обеты славы,
Пленительна святая старина,
Прапрадедов деянья величавы
И тихий быт, и грозная война!
Призыв ее чарующий внимая,
Душа гудит, как арфа золотая! --
       
писал наш автор в предисловии к своей поэме о князе Андрее Переяславском. Он, действительно, искал в старине все больше взоров любви и обетов славы, и потому все его исторические повести сентиментальны по основному мотиву и героичны по настроению. Иногда в них -- в особенности в рассказах из русской старины -- заметна некоторая либеральная тенденция, но очень слабая. Марлинский и в этот период своей деятельности преимущественно трубадур, при случае русский патриот и большой моралист на весьма несложные нравственные темы.
О самостоятельности в замысле или об оригинальности в приемах разработки таких исторических картин говорить нечего. Наш писатель находился в полной зависимости от господствующего тогда литературного вкуса и стиля, и, кроме того, не мог уберечь себя от подражания образцам западным. След хорошего чтения Вальтера Скотта на его повестях остался; в любовных мотивах слышны отзвуки поэзии Мура, и некоторые герои былых времен в своих сентенциях как будто упредили Байрона. Но такая зависимость не тяготит читателя, потому что Марлинский, действительно, очень искусный рассказчик, а главное, хороший психолог. Если в его исторических повестях есть бесспорное достоинство, помимо верности деталей, то оно в этой правдоподобной мотивировке иногда очень повышенных романтических чувствований. Марлинский не оставляет без пояснения ни одного психического движения, всегда подготовляет к нему читателя, и в этом весь реализм его неистовой иногда романтики. Но и кроме этого, талант Марлинского иногда порывает с романтической традицией и дает волю своему остроумию и своей наблюдательности. Тогда какой-нибудь мнимо-светский разговор давних лет обнаруживает в авторе искусство настоящей салонной болтовни; и какая-нибудь страница, в рассказе почти лишняя, какая-нибудь беседа автора со встречным и поперечным, с крестьянином (а Марлинский с ними в своих повестях всегда охотно беседует), с рыбаком, с солдатом показывает нам в нашем писателе тонкого наблюдателя, умеющего схватывать даже язык своего собеседника -- что совсем не удавалось нашим романтикам. Во всяком случае, исторические рассказы и повести Марлинского были лучшими образцами творчества этого литературного рода в двадцатых годах, когда пушкинская историческая повесть прошла для литературы бесследно, а повесть Гоголя еще не появлялась.
Некоторые драматические положения этих ранних повестей Марлинского до сих пор сохранили свою красоту и свой романтический аромат. В свое время они пленяли читателя. Как должен был тогда нравиться, например, задумчивый юноша, когда на берегу озера он сидел на разбитой молнией сосне, и ветер сдувал с его волос крупные капли недавнего дождя. Разорванные тучи разлетались по небу, громоздились на краю небосклона, волны катились на берег, и юноша думал о старине, о псковитянах и крестоносцах, зрел пред собой Александра Невского, исполнялся патриотизма, и невольно мысль его неслась навстречу другому Александру ("Листок из дневника гвардейского офицера", 1821-1823). Сколь многим мог нравиться образ девы с отуманенными печалью глазами, девы, похожей на лилию, спрыснутую вешней росой, образ ангела, который нежен и кроток, но находит силы героя, когда нужно защищать свое сердце. Где-нибудь, опять на берегу озера, сидит эта дева... мирно лежат воды в своих берегах, посреди них недвижно плывет лебедь, будто созерцая небосклон, отраженный водами, -- подобие чистой души над безмятежным морем дум, в коих светлеет далекое небо истины... ("Наезды", 1831).
Тот, кто любил, чтобы страницы рассказа были залиты кровью, мог с восторгом прочитать, например, повесть Марлинского "Гедеон", где наш автор вспоминал своего предка Гедеона Бестужева, грозного громителя ливонских городов и великого патриота, не признавшего Лжедимитрия; он мог прочитать это страшное описание свадьбы дочери Гедеона Евпраксии, когда в палату пиршества ворвался нежданно рыцарь Шрейтерфельд, отца которого зарубил Бестужев, и младенцев сестер и братьев которого дружина Бестужева размозжила на камне. Теперь этот рыцарь, в свою очередь, неистовствовал на пиру своего недруга, переколол его гостей, поджег его хоромы и увел в плен для страшной казни старика Гедеона, его дочь и ее жениха. Старику и жениху удалось бежать, но бедную Евпраксию Шрейтерфельд застрелил в лесу, чтобы потом вместе с подоспевшим на выручку женихом полететь в бездну и оставить несчастного отца над телом дочери... ("Гедеон", 1821).
Не меньше ужасов находил читатель и на страницах другой повести "Изменник", где автор рассказывал о соперничестве двух братьев из-за переяславского воеводства и сердца прелестной Елены. Полякам и злым духам продал старший брат свою душу и вместе с полками Лисовского обложил родной город. Во время приступа к стене столкнулся он со своим меньшим братом и убил его. Но он сам пал пронзенный и, умирая победителем, услышал свой приговор: два польских мародера кляли его имя и не пожелали даже снять с него богатого платья, так как оно было обрызгано братнею кровью ("Изменник", 1825).
Читатель, которого такие страхи утомляли, мог отдохнуть на других страницах. Он мог с удовольствием перелистать, например, повесть из смутного времени под заглавием "Наезды" -- историю жизни и смерти несчастной дворянки Варвары Васильчиковой, которая во время польских наездов на русскую землю была увезена разбойниками и затем уступлена вельможному пану Колонтаю Режицкому. Но в семье этого пана вместо преследований и страданий она нашла любовь и ласку. Рыцарь без страха и упрека, образец дворянского благородства, сын пана Колонтая Лев полюбил ее, и она также потеряла свободу своего сердца. Но это сердце принадлежало не только ей, но и ее родине, по которой она тосковала. Она не могла полюбить как должно поляка, иноземца и иноверца; она ждала своего избавителя -- русского. И он явился в лице друга ее детства князя Серебряного, который накрыл шайку разбойников, некогда ее увезших, узнал, где она и, презирая все опасности, под чужим польским именем явился в доме Колонтая. В момент, когда он хотел бежать с пленницей, он был узнан и брошен в тюрьму. Он погиб бы лютой казнью, если бы его не спас его соперник, благородный Лев Колонтай, который подавил в себе и любовь, и ревность и, не пожелав неволить чужого сердца, ночью провел к Серебряному Варвару, а к воротам темницы двух коней. Наши узники бежали благополучно, но на границе попали под перестрелку русских и поляков, и случайная пуля поразила насмерть Варвару.
Марлинский рассказал эту трогательную историю с большим искусством. Ему в особенности удались все сцены из польской жизни, к которой он имел случай присмотреться в годы своих офицерских экспедиций. Он не польстил характеру польских панов, но отдал должное их храбрости и рыцарским чувствам. Пан у себя в домашней обстановке, пан в гостях, в беседе с дамой, пан на балу, пан в разговоре с крестьянином и жидом обрисован нашим автором с большим юмором и правдой, которая лишь кое-где нарушена в угоду патриотизму.
Любовь к отчизне заставляла Марлинского не только говорить колкости по адресу разных наших супостатов, но также не всегда справедливые комплименты нашим предкам. Иногда какой-нибудь новгородский герой, заслуживший своею храбростью и своим страданием руку прелестной девы, которую ему не желала уступить спесивая и богатая ее родня, какой-нибудь молодой русский рыцарь, удалый на "игрушках военных" (то есть на турнирах), иногда он на вече произносит речь, которой мог бы позавидовать любой либерал александровского времени... Он говорит с жаром о самоуправлении церковном и государственном, о разных тонкостях международного права, о необходимом тесном слиянии Руси с западом, "откуда нам текут искусства, рукоделия и все новые изобретения"... он старается подорвать веру во всемогущество Москвы, высказывается против всякой уступки политических прав, признавая, что такая уступка всегда становится чужими правом... ("Роман и Ольга", 1823).
Всякий такой психологический и исторический анахронизм мог и должен был тогдашнему читателю нравиться, но он становился, конечно, поперек дороги свободному творчеству автора.
Эти либеральные и благомыслящие наши предки были как художественные образы -- фальшивы; неестественными выходили и те скорбные фигуры, которые автор позволял себе иногда рядить в старый костюм. Когда он создавал в стиле общеевропейской романтики задушевный скорбный тип какого-нибудь морского офицера Рональда, влюбленного в адмиральскую дочь, счастливого на корабле и затем потерявшего сердце своей Мэри, унесенной волнами светской жизни и ими загубленной ("Ночь на корабле, из записок гвардейского офицера на возвратном пути в Россию после кампании 1814 года", 1822), -- когда Марлинский набрасывал такие туманные образы обиженных и страдающих любовников, то он просто копировал какой-нибудь западный оригинал; но он нес всю ответственность перед художественной правдой, когда эту скорбную мину недовольного людьми человека или демоническую улыбку скептика придавал русскими боярам давнего времени. А он это иногда делал, и тогдашний читатель бывал доволен, когда характеристику какого-нибудь героя XVI и XVII века автор заканчивал, например, такими словами: "Кто знает, любовь или гнев волновали его душу, когда лицо его то пылало кровью, то вновь тускнело, как булат? Кто знает, гордость ли воздымала так высоко его брови, презрение ли двигало уста? Высокие ль думы или тяжкое преступление провело морщины на челе? Иногда взор его сверкал огнем, но потухал столь мгновенно, что наблюдатель оставался в сомнении, видел ли он то, или так ему показалось. -- Его жизнь, его страсти, его замыслы оставались неразрешенною загадкой".
С большим историческим чутьем, чем такие рассказы из родной старины, написаны Марлинским его повести из истории остзейского рыцарства. Он очень интересовался судьбой этих рыцарей, хорошо знал их историю и потратил немало времени на изучение древностей Прибалтийского края. Еще в самом начале своей литературной деятельности он задумал -- вероятно, по примеру Стерна -- описать одно свое путешествие в Ревель и написал тогда целую книгу, которую и издал отдельно ("Поездка в Ревель", 1820-1821).
Легче указать на то, чего нет в этой книге, чем на ее содержание; беспорядок в ней царит полный, и сам автор просит читателя простить "ветреного кавалериста за то, что он бросал свои невыровненные периоды с пера, очинённого саблею, в быстрые промежутки забав и усталости, даже под холодным крылом сна". Таланта в книге не много, но зато много знания; стерновского остроумия нет, но есть ценный материал для биографа. На разных станциях между Петербургом и Ревелем Марлинский садится писать свой дневник и болтает обо всем, об истории, археологии, этнографии, географии, возвращается часто к вопросам литературным и позволяет себе кое-где чисто личные признания. Из всех этих заметок видно, как хорошо он знал древности тех окраин, по которым путешествовал.
Этими знаниями он и воспользовался для некоторых исторических повестей. Они -- лучшее, что им написано в этом роде. Много движения, жизни и красок, например, в рассказе о "Ревельском турнире", который так счастливо кончился для купеческого сына Эдвина, влюбленного в Минну, единственную дочь рыцаря Буртнека. Этого Буртнека изобидел большой забияка рыцарь Унгерн, и обиженный старик решил отдать свою прелестную дочь замуж за того, кто на турнире опрокинет его обидчика. Эдвин как купец не имел права сражаться с рыцарями, но с закрытым забралом все-таки проник за решетку и победил. Его, как победителя, и не судили. Старик Буртнек, у "которого в гербе не было сердца, но зато было сердце в груди отеческой", покапризничал, но отдал дочь за купца, и дал нашему автору возможность прочитать хорошую мораль, для дворян вообще небесполезную. Мораль и для того времени была не новая; но что было ново, так это -- детальная и живая картина рыцарских нравов и жизни в рыцарском замке ("Ревельский турнир", 1825).
Марлинский любил реставрировать эти замки, развалины которых попадались ему на глаза во время его стоянок и походов. Так реставрировал он "Замок Венден", "Замок Эйзен" и "Замок Нейгаузен". Это очень мрачные легенды. То это история одного жестокого крестоносца-магистра, который пользуется своей властью для личной прихоти, разоряет своих вассалов, роняет честь своего ордена, готов надругаться над тем, кто решается ему напомнить о правде; история недостойного властителя, который, наконец, погибает от меча оскорбленного им дворянина, ночью проникшего в его неприступный замок ("Замок Венден", 1832). То это рассказ о свирепом бароне, мучителе своих крестьян и всех соседей, который на старости лет отнял у племянника невесту и женился на ней... Он бросил этого несчастного Регинальда в тюрьму и хотел сгноить его в подвале, но в его отсутствие племянник бежал и затем при встрече убил его. Все вздохнули свободно, и Регинальд уже стоял у налоя с невестой, которую у него отняли, когда прискакал брать убитого барона и, в свою очередь, убил убийцу и закопал неверную жену живою в землю ("Замок Эйзен", 1825).
То, наконец, это история дьявольского коварства одного рыцаря, который, влюбившись в жену своего друга Эвальда, оклеветал ее перед мужем, заставил его поверить, что чистая душой Эмма изменила ему и отдалась новгородцу Всеславу, который, как пленник, жил на правах друга в его замке. Он, бессовестный злодей, оклеветал и самого Эвальда перед страшным тайным судом, бросил его в тюрьму и готовился своими руками зарезать его, чтобы овладеть Эммой, которую успел уже похитить, но в критический момент подоспел новгородец со своей дружиной, и злодей был выброшен из окошка, а Эмма перехвачена и освобождена ("Замок Нейгаузен", 1824).
Такие страшные сказки рассказывал Марлинский, придавая им особую ходкость блестящим литературным изложением. Читатель того времени находил в них все по своему вкусу: и запутанную интригу, и нежные романтические чувства, и прелесть грозного и страшного, и, наконец, для сердца радостный патриотизм.
Тот, кто в особенности любил страшное, мог зачитаться повестями нашего автора, так как из всех писателей двадцатых годов, не исключая и Жуковского, Марлинский всего чаще прибегал к этому романтическому эффекту.
Он был, например, очень искусным рассказчиком страшных разбойничьих историй. Разбойник -- типичное лицо во многих его повестях. Иногда это простой грабитель и злоумышленник -- воплощение бессердечия и кровожадности, перед которым безгласна и женская красота, и невинность ребенка; в такой концепции разбойник -- олицетворение изнанки рода человеческого, хороший фон, чтобы на нем лучше выдвинуть человеческую красоту и добродетель ("Вечер на Кавказских водах", 1830, "Наезды", 1831, "Еще листок из дневника гвардейского офицера", 1821). Но иногда разбойник, пример душевной красоты и добродетели, является жертвой случайности или социальной неурядицы. Тогда он, при всем антисоциальном образе своей жизни, рыцарь благородства, тонких чувств и самоотверженного патриотизма.
Симпатии автора, конечно, на его стороне, и он русскому мужику позволяет иногда пародировать Карла Моора или падшего ангела, который грустит об утраченном рае ("Роман и Ольга", 1823).
"Нынче дамы нередко назначают свидание на кладбище", -- шутил однажды Марлинский и, угождая вкусу не только дам, но и весьма солидных мужей того времени, переносил место действия своих рассказов нередко в такие места, которые ночью обходишь.
Таинственное и фантастическое попадается в его повестях очень часто. Иногда такое вторжение сверхчувственного есть лишь одна из форм мнимой народности, столь распространенной в те годы. Колдуны, ведьмы, разные формулы заклинаний и наговоров были излюбленными археологическими деталями любой романтической повести и очень часто теряли всякий аромат таинственности, вырождаясь в совершенно шаблонные вставки и описания. И Марлинский не всегда умел избежать такого шаблона, но из всех наших писателей до Гоголя ему одному удалось дать нам почувствовать действительно "народное", кроющееся в суеверии. Он достиг этого тем, что изображал с большим реализмом именно ту народную среду, в которой такие верования пускают свой корни. Так сделал он, например, в повести "Страшное гаданье".
Фабула рассказа -- страшный сон, приснившийся какому-то ловеласу, который ночью скакал на бал, где должен был сделать набег на чужое семейное счастие. Дело было зимой, в деревне. Метель занесла дорогу, и наш пылкий любовник вместо бала попал на сельские посиделки; здесь судьба свела его с каким-то парнем, который предложил ему погадать "страшным гаданьем", закляв нечистого на воловьей коже. Они отправились на кладбище, где и уснули ("Страшное гадание", 1831). Самое характерное в повести -- это очень живое описание крестьянских посиделок: участники их рассказывают друг другу всякие страхи, то про чертов свадебный поезд, то про черного ангела, про эфиопа, который завсегда у каждого человека за левым плечом стоит, то про мертвеца, который пришел в гости требовать себе отнятый у него саван... и все эти рассказы переданы таким правдоподобным народным языком, и впечатление, произведенное ими на суеверную аудиторию, схвачено так живо, что эти простонародные легенды действуют на читателя сильнее, чем накопление каких угодно романтических ужасов. Реальное воспроизведение слышанного оказалось в данном случае действительнее расходившегося воображения.
Иногда фантастическое проявляется у Марлинского и не в такой простой народной форме. Наш автор проводит его в повесть иным литературным приемом, которому его обучила западная романтика, а именно, среди действующих лиц появляется вдруг какая-нибудь таинственная личность с неизвестным прошлым и с очень загадочным поведением в настоящем. Замечания этого таинственного лица резки, шутки ядовиты, слова отзываются какой-то насмешкой надо всем, что люди привыкли уважать, злая улыбка презрения ко всему окружающему беспрестанно бродит у него на устах, и когда он поводит свои пронзающие очи, невольный холод пробегает по коже. Веселье гаснет при его приближении, и добрые люди становятся способны на злое... Иногда этот таинственный гость -- искуситель и вместе с тем палач своей жертвы138, иногда же цель его вмешательства в нашу жизнь остается совсем неизвестной, и мы ощущаем только какое-то веяние чудесного, которое очень умело передано автором. В маленьком сборнике страшных рассказов, который автор озаглавил "Вечера на Кавказских водах в 1824 году", появляется такая личность венгерского дворянина Коралли, искателя какого-то таинственного клада. По ночам он долго и пристально сиживал за какими-то книгами и тщательно запирал их в другое время... неясные звуки вырывались из груди его, даже во сне тяжело стонал он, словно совесть его была подавлена каким-то преступлением, и могильная синева лица его, его впалые, почти неподвижные очи, речь прерывистая и рассеянная обличали гораздо более страдание души, чем разрушение телесное. Когда он умирал, в комнате его слышался ропот невнятного разговора, и затем пронзительный и страшный крик ужаса раздался там вместе с незнакомым могильным голосом нездешнего мира, который произносил звуки укора...139 Этот незнакомец появляется в повести Марлинского как какое-то привидение, и контраст между его мрачной фигурой и веселыми лицами военной молодежи, которая коротает свое время, рассказывая о нем страшные сказки, -- контраст очень эффектный.
Таковы в общих очертаниях все романтические типы и приемы в ранних повестях Марлинского. Они, как видим, очень разнообразны, красивы и выдержаны в хорошем романтическом стиле. Для любителя старины, хотя бы и поддельной, для патриота, для поклонника героизма в людях, для ценителя нежных чувств и, наконец, для искателя ощущений таинственного и страшного в сочинениях Марлинского было много приманок. Если прибавить к этому, что наш автор был большим моралистом, что почти каждый его рассказ подтверждал какую-нибудь нравственную истину и доказывал торжество добродетели при всевозможных испытаниях или наказание порока при временном его торжестве, то Марлинский в глазах читателя должен был стать не только занимательным, но и благомыслящим писателем -- а "благомыслие" в те сентиментальные годы ценилось очень высоко.
Быстрый рост славы писателя вполне понятен и законен.
И как раз в то время, когда эта слава была им завоевана, его имени пришлось на долгие годы исчезнуть со страниц всех журналов; когда затем, во второй раз, в середине тридцатых годов имя Марлинского прогремело, перед читателем был уже иной автор. Годы поселения и солдатской службы научили его многому: углубили его способность понимать человеческие чувства и мысли и воспроизводить их в образах, расширили круг его наблюдений как бытописателя, дали много новых местных красок для его рассказов, заставили его часто вспоминать о некогда бывшем и -- утешая себя -- вновь переживать его в мечтах; -- и наш романтик, археолог, историк и духовидец стал приближаться как художник к действительности. Он, впрочем, не развился до настоящего поэта этой действительности и остановился на полдороги, то есть не он остановился, а случайная смерть не позволила ему идти дальше.

XVII

"Никакой край мира не может быть столь нов для философа, для историка, романтика, как Кавказ", -- писал Марлинский в одном из своих кавказских очерков, и эту мысль он стремился подтвердить своими рассказами.
Он в них немало философствовал, пускаясь в подробные психологические очерки страстей и душевных движений, которые подмечал на востоке у самых разнообразных горских племен; как историк, он вплетал в свои повести разные исторические справки, описывал внешний быт, всевозможные обряды религиозные и семейные, пересказывал поверья и легенды; как романтик, он развернул перед нами целый ряд картин из жизни кавказской природы и рассказал много причудливых сказок об ее обитателях.
Александра Александровича сердило, что мы так мало знаем Кавказ, и что сведения о нем текут к нам сквозь иностранное решето. "Все эти иностранцы, писавшие о Кавказе, -- говорил он, -- были в большинстве случаев ученые ориенталисты и, конечно, любопытно прочитать у них о новооткрытой на Кавказе божьей коровке и о невиданном доселе репейнике, но ведь для человека есть и нечто более важное, есть человек -- с его нравами, обычаями и привычками, и о нем-то пока прочитать негде.
Мы, европейцы, всегда с ложной точки смотрим на полудикие племена. То мы их обвиняем в жестокости, в вероломстве, в хищениях, в невежестве, то, кидаясь в другую крайность, восхищаемся их простотой, гостеприимством -- и не перечтешь какими добродетелями... То и другое напрасно; как люди и горцы носят в себе циркулярные недостатки и добрые качества, свойственные человечеству, но в оценке этих добродетелей и недостатков нельзя придерживаться нашего этического масштаба. Еще меньше можно руководиться в своей любви к ним какими-нибудь политическими симпатиями. Набивши свою голову школьными видами правлений, мы мечтаем видеть в какой-нибудь Кабарде или Чечне республики; производим черкесского князька в феодального властителя и воображаем, что уздень -- рыцарский барон. Все это вздор. Если среди горских племен встречается утопия Жан-Жака Руссо, то это грязная, ненарумяненная, нагая утопия, естественное состояние, совпадающее с дикостью и звериной жизнью. Все это нужно помнить, когда мы говорим о Кавказе или хотим описывать его. Лучше всего побольше непосредственности в описаниях; пусть будет меньше порядка, но больше живости; менее учености, но больше занимательности... Облеките все в драматические формы, -- говорит наш писатель, -- ну хоть по примеру Вальтера Скотта, из романов которого выносишь больше знания о Шотландии, чем из самой истории..."
Все эти мысли Марлинского дают нам ключ к пониманию и оценке его очерков из кавказской жизни. Наш автор не следует примеру тех лиц, которые, восхваляя некультурный Кавказ, желали кольнуть современную им цивилизацию или прославить какую-нибудь слащавую идиллию141. Для нашего беспристрастного наблюдателя восток -- богатая сокровищница всевозможных любопытных сведений и явлений. Вот почему в кавказских повестях Марлинского так много отступлений и вставок, посвященных обрисовке разных мелочей, интересных для этнографа, археолога и историка и малозанятных для простого читателя142.
Все эти мелочи в его повестях совсем не рассчитаны на эффекты; они, наоборот, тормозят ход действия, но они казались автору необходимыми именно затем, чтобы дать нам возможно верное и полное понятие о "местном колорите", который, как известно, под пером большинства наших романтиков всегда имел одну цель: не поучить, а поразить читателя.
Марлинский, как мы сказали, вовсе не был увлечен прелестями азиатской культуры, о "которой путешественники говорили так много вздоров", и он потому в своих описаниях и рассказах был свободнее многих: он мог не только восхищаться этими сынами свободы, где это было к месту, он мог и смеяться над ними, и острить на их счет, и порицать их. Он так и делал, его повести блещут остроумными выходками человека, дающего чувствовать свое умственное и нравственное превосходство. Он пришел к этим горским племенам не за тем, чтобы чему-нибудь научиться, а за тем, чтобы изречь свой суд над ними и отдать себе отчет в их мыслях и чувствах. В итоге этого отчета получался иногда приговор самый суровый, лишенный всякой поэзии. "Месть за кровь и гостеприимство дома, отчаянная храбрость и цельный выстрел на грабеже -- вот итог горских достоинств. Прибавьте к этому бедность с неопрятностью -- и вы знакомы с горцами, ожидающими своего Вальтера Скотта", -- писал он однажды в недобрую минуту.
Спокойный и беспристрастный наблюдатель быта, Марлинский как писатель попадал в довольно трудное положение, когда ему приходилось изображать горцев не в их статическом, если можно так выразиться, а в их динамическом состоянии. Горец был занимательным психологическим явлением, когда им владела страсть, и верное объяснение этого явления трудно давалось Марлинскому потому, что его собственное сердце было веществом легко воспламеняющимся: он, говоря о страстях, не всегда соблюдал меру, и, действительно, в описаниях психических движений кавказских героев в нашем наблюдателе и критике проглядывает закоренелый романтик. Страсти героев перенапряжены и почти всегда выходят из естественных берегов. Марлинский сам это чувствовал и старался оправдаться. "Если наш ледяной истукан целомудрия, -- говорил он, -- подтаивает от дыхания страстей, то в какую тень спрятаться можно от азиатских желаний, стреляющих калеными ядрами? Слов нет, наше северное игривое воображение, протопленное романами и вальсом, становится для нас безвременно жарким климатом; пороки у нас -- подснежники, взбегают необыкновенно рано, а зреют гораздо ранее огурцов; но, господа, взгляните на термометр Реомюра, прочтите надпись над 33 градусами тепла -- жар крови -- и сознайтесь, что климат, который развивает не только ранние страсти да еще ранние для них силы, что-нибудь да значит в животной экономии. Такие страсти не требуют теплиц, орошения вином и прививки чужих прихотей; нет, они взбегают без подпор и крепнут на воздухе или, лучше сказать, воздухом, который заражен двойным патроном электричества, который дышит, веет, окачивает негой и бросает в ваше сердце столь причудливые мечты наяву, что вы под русским небом и во сне таких не видывали"...
Присматриваясь к поведению и прислушиваясь к речам некоторых героев Марлинского, действительно, соглашаешься с автором, что сердце их "заряжено двойным патроном электричества", но в оправдание Марлинского должно сказать, что он силился исправить этот подмеченный им самим недостаток. Чтобы приблизиться к правде жизни, он, вместо того, чтобы реально изображать человеческие страсти, противопоставлял в своих рассказах одну повышенную страсть другой, с ней не сходной. Таким образом, например, рядом с храбрецом у него стоит в той же степени отъявленный трус; рядом с благородным рыцарем гор -- простой кровожадный разбойник, рядом с пророком религии -- религиозный спекулянт и так далее. Иногда в одном и том же лице соединены качества разного нравственного достоинства, и все это среди одного племени и среди одинаковых условий жизни. Если изображение всех этих страстей и романтично, то такое сопоставление все-таки производит впечатление некоторой правдоподобности, и жизнь горцев в ее совокупности является тем соединением света и мрака, высокого и низкого, которое составляет основной закон всякого человеческого существования.
Повестей из кавказской жизни у Марлинского не много -- всего четыре: два кратких очерка ("Красное покрывало", 1831-1832, "Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев", 1834) и два законченных рассказа ("Аммалат--Бек", 1831 и "Мулла-Нур", 1835-1836). Во всех царит большой беспорядок, смешение повествовательного элемента с описательным, перетасовка этнографического материала со сказочным и чередование рассуждений автора с описанием виденного или вымышленного. Но среди этого беспорядка нетрудно уловить основные мотивы рассказа. Марлинский хотел изобразить горца преимущественно в тот момент, когда все существо его охвачено теми двумя страстями, к которым сводится все наслаждение дикой жизни, а именно -- страстью любви и страстью к свободе. Тема были избитая, если припомнить, как много об этой свободе и любви на востоке тогда говорилось, но в пересказе Марлинского эта старая тема не перестает быть и занимательной, и драматичной.
Наш автор любил разнообразие в чувствах. Взять хотя бы всю шкалу любви, которую он заставил прозвучать перед нами, все эти различные оттенки одного и того же чувства, от любви самой возвышенной и глубокой до любви почти что звериной в ее непосредственности.
На кладбище Арзерума увидал он женщину, стоявшую над могилой. Она казалась надгробным памятником в своей неподвижности. Была ночь, близок был русский лагерь, ревнивы были жители Арзерума: муж, брат или отец могли подумать, что она ушла на свидание, а она все-таки не уходила от дорогой могилы. Гордое отчаяние сверкало в ее бесслезных очах, горькие жалобы таились в ее груди, безмолвное чувство трепетало в каждой жилке красавицы. Она стояла над могилой человека, который был для нее всем -- и отцом, и братом, и любовником, и супругом, и он был христианин, русский офицер, которого она полюбила. Не только для него, но для его тени она готова на все страдания. С момента его смерти рука мужчины не смела коснуться ее, она умерла для клеветы соседей и для мести родных... Зачем гордое чувство любви возвысило ее над толпою одноземок, доступных только рабскому страху или презрительному корыстолюбию? Зачем чистый пламень страсти утончил все ее существо; затем ли, чтобы она ощутила в сердце жало разлуки, или затем, чтобы научить ее смерти? А она умерла на глазах у рассказчика, изрубленная каким-то ревнивцем, который настиг ее на кладбище; умерла без борьбы, лишь застонав и припав к дорогой могиле ("Красное покрывало").
И рядом с этой мученицей, которая так глубоко и душевно поняла любовь, сколько у Марлинского встречается образов, для которых это чувство есть лишь молодое кипение крови, бессознательный порыв, скорее отнимающий у человека силы, чем придающий ему энергию. Часто описывает он волнения этой страсти в юных девических сердцах, и мы видим пред собой настоящую восточную женщину, не героиню страсти, способную на подвиг, а существо робкое, загнанное, лишенное всякой инициативы, почти безгласное... Они очень нежны и красивы, эти невесты аулов в повестях Марлинского, но все они так наивны, чтобы не сказать больше, так много в них телесного, что, когда автор заставляет их -- против их воли -- рассуждать, то кроме самых тривиальных фраз они ничего сказать не в силах, и немудрено, что они, "обуреваемые то страхом девическим, то любовью, летают по мятежным бурунам противоположных страстей, подобно легким пробкам", -- как не совсем деликатно выразился однажды автор.
Во всяком случае, мы не найдем у Марлинского столь известной романтической "девы гор", у которой всегда в запасе кинжал для соперницы и пила для скованного любовника. Кавказские девы Марлинского -- это милые зверьки, которые кусаться не умеют, и если автору приходит фантазия такую деву преобразить в героиню, как он это сделал с женой разбойника Муллы-Нура, которая в мужском платье сражается и грабит вместе со своим мужем, то такую вольность он позволяет себе, конечно, вспоминая воинственную Гурдаферид из эпопеи Фирдоуси. Впрочем, он очень редко прибегает к таким заимствованиям и охотнее упрощает женский тип, чем усложняет его.
Один из самых удачных его женских образов -- это прелестная Шалиби из повести "Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев". Один русский офицер, -- рассказывает автор, -- был взят в плен горцами и, хоть они его раздели донага, хоть с веревкой на шее ему и пришлось бежать за лошадью своего хозяина, но скоро -- научившись быть придворным, как он выражался, -- он из раба превратился в друга своего владыки. Этот владыка однажды взял его с собою в экспедицию -- не военную, а любовную, в горы, к одному из своих приятелей, который придерживался старинного обычая благодарить друзей за посещение предоставлением им своих супружеских прав. Пришлось ему отблагодарить и офицера, и изъявить эту благодарность он поручил своей шестнадцатилетней дочери -- Шалиби. Марлинский очень деликатно развернул перед нами душу этого ребенка, и правдиво изобразил и сразу вспыхнувшее, чисто физическое чувство, и страх перед этим чувством, и упоение им, и способность как-то отделять его от того лица, которое его впервые возбудило. Действительно, к удивлению счастливого офицера, он на другой день к вечеру имел уже двух соперников: двое молодых людей пришли предлагать себя в женихи Шалиби, к великой радости ее родителя, который благодарил офицера за то, что он способствовал славе его дочери. Хоть женихи и опечалили резвую Шалиби своим предложением, но она не отвернулась от них, и когда, вступив из-за обладания ею в единоборство, они оба с утеса полетели в пропасть, она с криком сожаления протянула руки, чтобы удержать их. Она, по всей вероятности, и вышла бы за одного из них замуж, так как первая ее любовь была очень кратковременна: спустя три дня гости уехали, чтобы больше не возвращаться, ретивого горца зарубили на дороге аварцы, а наш офицер благополучно добрался до русских форпостов.
Мужская половина обитателей гор, если верить Марлинскому, в любви такие же дети природы, как и их невесты. Влюбленному горцу наш писатель оставил многие из красивых сторон его характера, как, например, его храбрость, решимость, самопожертвование и др., но зато он отнял у него "романтичность" любовных порывов, усилив ее до неистовства. Герой Марлинского в минуту любовной горячки почти всегда свирепеет, и любовь приближает его не к Богу, а к зверю. Наш писатель, как этнограф и наблюдатель, исправил в данном случае ошибку романтиков и был, конечно, прав. "Только неистовый Отелло может дать идею о тропической страсти Аммалата, -- говорил Марлинский про одного из своих героев. -- Я люблю внимать его огнедышащему красноречию. Порой это мутный водопад, извергнутый глубокою пещерою; порой это пламенный ключ нефти бакинской: какие звезды сыплют тогда его очи, какою зарницей играют щеки, как он прекрасен бывает тогда! В нем нет ничего идеального, но зато земное величаво, пленительно". "Идеального", действительно, нет в этих героях, но и пленительного мало: любовь кипит в них, как лава, разжигает их на разные подвиги, но очень редко на подвиги благородства: всего чаще она ожесточает их и без того дикий нрав. Эта дикость, впрочем, как-то сразу исчезает в их обращении с женщиной, и, вопреки правде, они становятся вдруг сентиментальны, и даже язык их начинает отдавать литературной изысканностью.
Марлинский часто говорил о героизме горцев, не скупился на описания подвигов их храбрости в борьбе за свободу родины, хотя в этих описаниях он все-таки оставался русским офицером, победителем, и притом несколько раздосадованным тем, что слишком дорого заплатил за победу. Но не этот род героизма привлекал к себе преимущественно его внимание; ему хотелось найти на востоке вообще выдающуюся крупную личность, сильную не одним лишь подъемом патриотического чувства, а иными дарами духа. Воссоздание такой личности в образе оказалось задачей не по силам нашему автору. Он дважды за нее принимался, и портрет героя вышел малоправдоподобным.
Образец сильного и необузданного в своих страстях человека дан в лице татарского бека Аммалата, именем которого названа одна из наиболее крупных по размеру повестей Марлинского. Это очень занимательная история, полная драматизма, иллюстрированная массою бытовых картин и пейзажей, в сущности, история несчастной любви. Аммалат -- один из влиятельных татарских князей, живущий в мире с русскими и облагодетельствованный ими, подпал под влияние самого ярого и непримиримого нашего врага -- Султан Ахмет-Хана. Он вместе с ним поднял знамя восстания и был взят в плен. Но еще раньше взяла его в плен прелестная дочь Ахмета. Она полонила его душу, и русским досталось только одно его тело. Приговоренный к смерти Ермоловым, он был спасен заступничеством одного русского полковника, который взял его к себе на поруки в надежде перевоспитать его. На первых порах полковнику как будто и удалось это, но любовь Аммалата пересилила в нем все благородные чувства: суровый Ахмет соглашался с радостью отдать за него дочь, если он изменит русским и принесет ему как выкуп за невесту голову своего благодетеля. Аммалат, обманутый несправедливыми наговорами на полковника, действительно убил его, откопал ночью его труп на кладбище и с драгоценной ношей поскакал за невестой. Он застал Ахмета на одре смерти, в страшной болезни, растерзанного и душевно, и телесно, и старик его проклял за неуместный подарок. Невеста от него отвернулась, и убийца бежал, терзаемый ревностью, отчаянием, злобой и страхом перед призраком убитого им друга. Несколько лет спустя мрачный изменник погиб от русского ядра во время осады Анапы.
Много сказочного в этой повести, но есть и правда. Она -- в верном изображении и в правильной оценке того перевеса, какой имеет чувство над мыслью во всякой непосредственной полудикой натуре. Аммалат -- дитя природы, и повесть о нем -- история неудачной попытки его перевоспитания. Как бы гуманно к нему ни отнеслись враги, он не подумает над значением этого явления; под наплывом чувства он поклянется в верности, но продаст и убьет благодетеля, как только в нем будет поколеблено это чувство, а чтобы поколебать его, достаточно простого подозрения или сказки, действующей на его нервы. Если сильное чувство его охватило, то никакие доводы не уменьшат исключительной власти этого чувства над ним. Его воспитатель -- доверчивый полковник -- пробует воздействовать на его ум книгой, и стоит прочитать любопытнейшие отрывки из дневника этого татарина, чтобы увидать, что исходной точкой его суждений о всех серьезнейших вопросах жизни является его любовная лихорадка. Стоит также присмотреться ко всем его поступкам, и мы будем иметь подтверждение другой истины, а именно, что для этих восточных людей существует одно лишь сегодня, а о том, что будет завтра, они не думают.
Таким образом, при всех романтических странностях повести "Аммалат-Бек" она бесспорно восточная и по колориту, и по верному освещению основной психологической задачи.
Нельзя того же сказать про повесть о разбойнике "Мулла-Нуре", которого наш автор возвел в настоящего романтического героя -- в рыцаря правды и чести. В рассказе две параллельно идущие фабулы... Внимание читателя разделено между повестью о любовных приключениях некоего Искандер-бека и жизнеописанием грозного разбойника Мулла-Нура, который своим вмешательством приводит к благополучному концу сватовство Искандера. Рассказ о любви Искандера, этого благородного, целомудренного, храброго и необычайно мягкого в своих чувствах юноши, не представляет особого интереса. Это -- поэтичная любовная идиллия с обычными эпизодами тайных свиданий, первых признаний и опасений, всевозможных препятствий, которые нужно преодолеть и, наконец, с самым счастливым концом, к общей радости жениха и невесты. Нового во всем этом очень мало, если не считать тех необычно нежных красок, какими обрисован тип молодого бека. Он -- прямая противоположность Аммалату и, кажется, сочинен нашим автором затем, чтобы искупить все преступления своего сурового и дикого соплеменника, искупить их любовью к русским, состраданием к слабому и уменьем хоть сколько-нибудь обуздывать свои порывы. Но все-таки не он герой рассказа. Эта роль выпадает на долю таинственной и вместе с тем исторической личности Мулла-Нура. О жизни этого разбойника в повести говорится мало, но зато очень подробно -- об его благородных чувствах и поступках. Один порядок чувств в этом человеке изображен Марлинским согласно с действительностью, другой присочинен им для эффекта. Когда Мулла-Нур является орудием правосудия, когда он защитник угнетенных и гроза сильных, он -- исторический разбойник, которого любили и уважали на Кавказе; когда он философ, исповедник мировой скорби, грустный отшельник, он не кто иной, как сам Александр Александрович в минуту дурного настроения духа. Мулла-Нур грабит очень учтиво, очень полюбовно и редко берет с головы более двух рублей серебром... он облагает пошлиной, но только богатых; бедный всегда находит себе в нем защитника; многих земляков своих выручал он из беды, и всегда на благородный помысел откликается его сердце. "Пожалел ли ты нищего? -- спрашивает разбойник одного муллу, которого обобрал до нитки. -- Пожалел ли ты умирающего с голоду? Бездушный корыстолюбец, злой грешник!.. Толкователь святыни, ты чеканил деньги из каждой буквы Корана и, проповедник мира, ты для выгод своих смущал семейства и разлучал сердца"... И много таких благородных и грозных речей говорит наш самозваный судья и мститель. В этой мести пороку все оправдание его собственного порочного гражданского положения; а он нуждается в таком оправдании и утешении, так как, если не на самом деле, то в повести Марлинского тяготится своей вольной жизнью и своей миссией. "У всякого есть своя звезда, -- говорит он Искандеру, которого полюбил за его чистоту сердца и за правдивость, -- не завидуй мне, не ходи по моему следу; опасно жить с людьми, но и без них скучно... Дружба их -- безумящий и усыпительный опиум, зато и вражда к ним горче полыни. Не охотой, а судьбой выброшен я из их круга. Прекрасен вольный свет, но разве нельзя наслаждаться им, не быв изгнанником? Раздолье в глуши человеку, но пустыня всегда пустыня: никакие думы не веселят ее, никакие чародейства не обратят камней в товарищей. Было время -- я ненавидел людей, было время -- я презирал их: теперь устала душа от того и другого. На один год станет забавы для гордого внушать своим именем страх и недоверчивость; но страх -- игрушка, подобная всем другим игрушкам: она скоро опостылеет. Потом наступает злая охота унижать людей, насмехаться над всем, чем они хвастают, обнажая на деле их гнусности, топча под ноги все, чем дорожат они более души... Жалкая потеха! Она забавляет на миг, а дает желчи на месяц, потому что как ни дурен человек, а все-таки он брат нам. Но, в конце концов, отрадно ли, подобясь коршуну, в каждом живом существе видеть только добычу, оставлять в каждом встречном нового врага? При молитве думать о проклятиях, посылаемых заочно на мою голову? Засыпать и ждать измены самых близких; пугать собою, не доверять никому?"... Признание несколько странное в устах человека, который порвал все связи с людьми, объявил им войну и насквозь видит всю их лукавую и порочную душу... но, конечно, это признание делает не горец-разбойник, а сам Александр Александрович, неисправимый филантроп и идеалист...
Марлинский, действительно, часто позволял себе говорить за своих героев, почему многие из них, и мужчины, и женщины поражают нас иногда либо таким умом, на который мы никак не могли рассчитывать, либо такими афоризмами, которые не совсем вяжутся с их характером и умственным складом.
Наш автор не мог забыть себя, беседуя с этими "детьми свободы"; если он когда забывался, и то не вполне, так только в беседе с природой и в созерцании ее красоты.
Этому созерцательному настроению обязаны мы очень красивыми страницами в его кавказских рассказах. Никто до него не умел так "живописать" словами. Теперь, конечно, после успехов пейзажной живописи в нашей литературе, после Гоголя, Тургенева и Толстого пейзажи Марлинского очень побледнели, но на них все-таки видна кисть художника, и настроение его из этих страниц не выдохлось. Все эти картинки природы списаны им с натуры и при том в минуты наиболее счастливые его грустной жизни. Он рисовал их на свободе, когда, покинув Дербент или лагерь, удалялся в горы, по делам ли службы, или на прогулку. Эти наброски он вставлял потом в свои повести, а всего чаще в свои путевые очерки.
Марлинский-пейзажист не особенно гнался за эффектами: и горы, и долины, и бурное море, и тихое имели в его глазах одинаковое достоинство. Это было также одно из преимуществ его перед записными романтиками, которые, чтобы описать землю, прежде всего заволакивали небо тучами. У Марлинского природа живет своей естественной жизнью, сердится, когда хочет, улыбается, если ей это угодно, величественно молчит или говорит всеми своими таинственными голосами.
Встречает нас на границе Кавказа Казбек, на ледяных раменах которого отдыхают облака; вокруг него неоглядная цепь опаловидных гор и голые утесы ущелий... и все кругом так мирно, все, кроме кровожадного человека. Страх, как ангел с пламенным мечом, стерегущий границы рая, сторожит этот край поэзии и любви...
Белеет Шах-Даг своими снегами. По снегу вспыхивают алые пятна и тысячи радуг пересекаются на каждом шагу. Небо замкнуто для взоров лучезарным замком солнца, но зато земля раскрывается внизу тем прекраснее. Весь Кавказ под нами. Все это смешение света и теней, зелени и буризны камня, переливающихся дивными узорами и кое-где затканных золотою ниткой вод волнуется перед очами, как покрывало, накинутое рукою Аллаха на тайны земли. На востоке, будто стальной повороненный щит, окованный горизонтом, сверкает море под огненной насечкой лучей. И все тихо, безмолвно кругом; с высоты снегов не видно никого, ничего не слышно; туда не долетает обаятельный лепет жизни...
Но начнем мы спускаться... перед нами развивается изумрудное море холмов, пересеченное черными хребтами, конь скользит на хвосте или метко перепрядывает с обломка скалы на другой обломок, заваливающий узенькую тропинку, по которой и через которую с шумом несутся ручьи тающих снегов. Иногда, огибая угол утеса, он храпит и пятится назад от испуга, не находя опоры для копыт, а пропасть ущелья зияет и рычит внизу, как пасть чудовища, как гортань неизмеримого удава, которого обаятельное дыхание непреодолимо влечет к себе жертву из глубины леса и может высосать жаворонка даже из выси небес...
Но вот вы спустились и въехали в густой лес орешников, потом дуба, черешни и еще ниже чинара и чиндара. Разнообразие, богатство растений и величавое безмолвие сенистых дубрав вселяет какое-то невольное благоговение к дикой силе природы. Порой из ночного мрака ветвей, как утро, рассветает поляна, украшенная благоуханным ковром цветов, не мятых стопой человека. Тропинка то скрывается в чаще, то выходит на край утеса, и под ним в глубине шумит и сверкает ручей, то пенясь между кореньями, то дремля на каменном дне водоема, под тенью барбариса и шиповника; фазаны, сверкая радужными хвостами, перелетают в кустарниках, стада диких голубей вьются над скалами, то стеной, то столбом восходящими к небу, и закат разливает на них воздушный пурпур свой, и тонкие туманы тихо подымаются в ущельях -- все дышит вечерней прохладой...
Счастливы вы, если вам удалось весной взглянуть на эти картины. Миллионы роз обливают утесы своим румянцем, подобно заре; воздух струится их ароматом; соловьи не умолкают в зеленых сумерках рощи. Миндальные деревья, точно купола погод, стоят в серебре цветов своих, и между них высокие раины, то увитые листьями, как винтом, то возникая стройными столпами, кажутся мусульманскими минаретами. Широкоплечие дубы, словно старые ратники, стоят на часах, между тем как тополи и чинары, собравшись купами и окруженные кустарниками, как детьми, кажется, готовы откочевать в гору, убегая от летних жаров. Но вот зарубил крупный дождик, хоть солнце печет и сияет: вы сказали бы, воздух тает каплями неги... Зеленеющий лес плодовых деревьев, вспрыснутый дождем, развертывает свою яркую зелень, радостно машет в воздухе своими кудрями; цветы распускаются под стопами; жаворонки -- небесные колокольчики -- звенят в вышине, земля сверкает и благоухает, как жертвенник...
Но вот настала зима: зашумели вьюги и замели тропинки снежными сугробами. Утром, когда восток зажигает хрустали ледяных вершин, а синие туманы еще волнуются по ущельям, вам чудится, будто вы летите над приплюснутым океаном, по которому плавают ледяные горы... Тени, играющие вслед солнцу, довершают очарование... Исполинские громады тихо движутся, колеблются, возникают, тонут. Но когда пары, затканные лучами, свиваются, как дымковая фата, на плечах гор, полупрозрачность их, скрадывая обрезы, облекает все неизъяснимою прелестью. В морозный вечер звездочки инея неслышно сыплются с темно-голубого неба, сверкают, вьются, будто зажигаясь на огненной полосе луча, пробившегося сквозь расселину...
Не менее яркими красками и с еще большей любовью описывал Марлинский родственную его сердцу стихию -- море. Он не мог говорить о нем спокойно, и морской пейзаж под его пером переходил невольно в лирическую исповедь. Когда мы будем восстанавливать эту исповедь по отдельным признаниям, рассеянным в его повестях и очерках, море послужит нам красивой иллюстрацией, а пока отметим только общий романтический колорит всех его описаний природы.
Они, конечно, не реальны, в них нет той величавой простоты, которая есть в каждом, даже самом грозном и красивом явлении природы. Везде чувствуется литератор, живописец с большим воображением. Но уже одно обилие красок и разнообразие оттенков приближает живопись Марлинского к самой природе. Эта живопись, несомненно, выше всех условных романтических и сентиментальных пейзажей, с их вечной лаской и улыбкой или гневом и грохотом. Даже вычурность некоторых описаний и сравнений у Марлинского, малоэстетичная фигурность их есть уже шаг вперед сравнительно с установившимся шаблоном.
Вообще, все кавказские повести нашего автора -- известное предвещание реализма в искусстве; но только предвещанье. Романтичность завязок и, всего чаще, развязок, слишком большое напряжение чувств, невероятность, почти фантастичность некоторых эпизодов, малоестественная речь -- все указывает на тесную связь этих повестей с выше рассмотренными повестями в чисто романтическом стиле, но вместе с тем в этих же повестях даны поправки и иной раз дополнения этого романтизма до настоящего реального воспроизведения действительности. Все бытовые аксессуары, иной раз очень прозаические, все подслушанные восточные обороты речи, все вплетенные в рассказ исторические факты, наконец, грубость и дикость или наивная простота в обрисовке некоторых типов, и мужских, и женских, психологическая мотивировка их поступков могут назваться такими поправками и дополнениями. Правда жизни начинала мало-помалу торжествовать свою победу над литературными симпатиями и субъективным настроением автора.
Эта победа еще резче обозначилась в тех повестях Марлинского, в которых он явился бытописателем хорошо ему знакомых общественных кругов -- светского и, в частности, военного.

XIX
     
Александр Александрович был довольно строгий обличитель того общественного круга, к которому сам принадлежал, то есть круга светского; и как почти все наши моралисты того времени, он сам был весьма неравнодушен к его приманкам. В юные годы он блистал в нем своим умом и эполетами и любил, чтобы блеск отражался в глазах прелестной собеседницы; он не прощал ей ни старомодного платья или неграциозной позы, ни мало обдуманной прически... но что он ей прощал наверное, так это -- ее кокетство, в поведении и в речах, -- единственное оружие, каким она располагала в неравной борьбе с ним, который, быть может, в первый же день знакомства принимался за осаду или готовился к приступу.
Тем не менее в своих повестях Марлинский порицал довольно откровенно все приманки чисто внешней красоты, всю мишуру светских разговоров и не щадил кокетливых душ, с которыми в жизни любил заигрывать. Он в данном случае поступал как почти все наши романтики, которые причисляли себя к проповедникам непринужденности и естественности, вешали на стенку портреты Руссо, даже читали его сочинения и думали, что перепечатывать его мысли значит продолжать его дело.
Ввиду этого обличительная тенденция в светских повестях Марлинского едва ли может быть признана большой общественной заслугой; она заслуга литературная -- хороший образец довольно невинного, но игривого юмора. Автор, впрочем, не злоупотреблял этим даром и редко, лишь уместно, вставлял в свой рассказ такие юмористические картинки из царства светских призраков. Он, в общем, предпочитал элегический минорный тон -- рассказывал ли он о какой-нибудь несчастной Софи, которая в 17 лет, глядя на часы, думала "как они отстают", и затем в 23 года говорила "не верьте им: они спешат", несчастной Софи с золотыми цепями на руках, углубленной от скуки в чтение "истории герцогов Бургундских", увядающей кокетке, сначала равнодушной к комплиментам, когда они казались ей должной данью, теперь ожидающей их, когда они стали подарком ("Часы и зеркало", 1832), или опубликовывал переписку какого-нибудь неистового ревнивца, который из ложного честолюбия, из светской самовлюбленности убил на дуэли благородного, великодушного Эраста за то, что он, не считаясь с его раскаленными взорами, полюбил прелестную Адель, не совсем устойчивую в своих симпатиях ("Роман в семи письмах", 1824).
"Обаятельна атмосфера большого света, -- признавался Марлинский, -- лепет гостиных игрив, как музыка Россини", и, действительно, некоторые страницы в повестях Марлинского напоминают легкие и грациозные мелодии итальянского композитора.
Какой-нибудь салонный разговор на балу перелетает на наших глазах из одного угла залы в другой, веселый и быстрый, со вспышками остроумия, касаясь разных серьезных вопросов, ни одного не решая и по всем скользя -- разговор, который в сущности есть словесный турнир, испытание находчивости и остроумия, иногда злоречия двух лиц, и почти всегда кокетства (Отрывок "Месть", 1834-1837).
Случается, что такой салонный разговор бьет больно по самолюбию какого-нибудь мечтателя, который "ищет в освещенных гостиных настоящего света и не замечает, что скользкий паркет вылощен причудливыми условиями и потолок расписан картинками мод", который не предчувствует, что посещения "отнимут у него его мирный уголок, что его любовь будет отравлена догадками, что насмешка отвеет взаимность"... Безжалостен свет ко всем, кто дерзнет в нем заявить о правах своей личности. Сильная личность, которой иногда на словах расточают похвалы, о которой говорят с подобающими восклицаниями, когда хотят воскресить, оживить умолкающий и вялый разговор, она -- мишень для клеветы и сплетен; ее соседства не потерпят, если только она чем-нибудь погрешит против свода условных законов светского приличия.
Трагическую судьбу такой сильной личности, борющейся с условным светским мнением, рассказал Марлинский в одном из лучших своих рассказов "Фрегат Надежда" (1832).
"Я чувствую, что в моей чернильнице было мое сердце, -- говорил про эту повесть автор в одном частном письме, -- любовь и море, две мои любимые стихии, на сцене: я разгулялся". Повесть, действительно, написана в очень ускоренном темпе, и среди всех повестей Марлинского самая бурная. Сюжет ее прост и даже для своего времени достаточно обычен. Это рассказ о любви, бросившей перчатку светским приличиям, -- тем самым приличиям, которые умеют подчас маскировать так искусно все свое неприличие. "Бесхарактерный, ледяной свет, в котором под словом не дороешься мысли, как под орденами -- сердца; свет, это сборище пустых и самовлюбленных людей -- пещер с отголоском, повторяющим сто раз слово "я", это сборище живописных развалин, обломков китайской стены, готических башен, из которых предрассудки выглядывают, как совы... свет, у которого благодаря европейскому просвещению и столичному удобству все репутации также круглы и белы, как бильярдные шары -- по какому бы сукну они ни катились"... этот свет служит в повести Марлинского серым фоном для двух ярких фигур, которые на нем отчетливо выделяются. Одна из них мужская, другая -- женская. Обе -- выражение протеста против всякой условности. Капитан фрегата Правин, на стороне которого вся симпатия автора, -- образец прямодушной смелости в речах и поступках, острого саркастического ума и необычайно пылкого сердца. Он истинный сын свободной стихии, которую он обуздывает своей смелостью и своей любовью. Он сродни ей: как буря бушует в нем страсть, как вихрь порывист он в мыслях, и затихает он как штиль на море перед опасностью и перед решительным шагом. Правин -- львиной храбрости; в страшный шторм несется он на своей шлюпке, сам бросается в море, чтобы спасти утопающего матроса. По образу мыслей своих он большой демократ: он желает, чтобы каждому человеку в обществе было отмерено по заслугам, чтобы не было привилегий без соответствующего оправдания; он резкий обличитель посредственности и эгоизма, разгуливающих по паркетным полам; он неприятный собеседник, умеющий и любящий наступать другим на мозоли -- когда видит, что они эту мозоль считают особым знаком отличия и преимущества. Правин к тому же просвещенный патриот -- "он не выносит тех гостиных, где от собачки до хозяина дома все нерусское и в наречии и в приемах, где наши баре рассуждают, как была одета любовница Ротшильда на последнем рауте в Лондоне, где они получают телеграфические депеши о привозе свежих устриц, а если их спросить, чем живет Вологодская губерния, отвечают: Je ne saurais vous le dire au juste, y меня нет там поместьев".
Капитан, несмотря на свою мешковатость и неотесанность, был страшен всем таким выхоленным людям: сначала они глумились над ним, затем стали бояться; но нашлось среди них сердце, которое его полюбило. Правда, княгиня Вера, кумир светской молодежи и звезда многих гостиных и зал, не сразу увлеклась нашим героем. "Она противилась, -- говорит наш автор, -- как порох, смоченный небесною росой, противится искрам огнива: сотни ударов напрасны, но каждый удар сушит зерна пороха, и близок час, когда он вспыхнет"... Он и вспыхнул... и бурный капитан, и нежная княгиня погибли от этой вспышки. Капитан загорелся любовью, как от молнии, предался ей, как дикарь... "Океан взлелеял и сохранил его девственное сердце, как многоцветный перл -- и его-то за милый взгляд бросил он, подобно Клеопатре, в уксус страсти. Оно должно было распуститься в нем все, все без остатка". Случилось даже хуже: капитан изменил долгу службы и в критический момент, в минуту опасности, покинул свой фрегат, чтобы ночью в бесстрашной шлюпке уплыть на свидание с княгиней. Они жестоко поплатились за эту ночь упоенья; пред ними как призрак вырос обманутый муж, и Правин даже не мог продолжать на пистолетах прерванного любовного разговора, так как старый князь подавил его презрением и вызова не принял. Старик как будто угадывал, что за него отомстит другое существо, любящее и также оскорбленное -- и море отомстило. Оно чуть не потопило невинный фрегат, и когда на рассвете капитан, услышав печальные пушечные выстрелы, бросился спасать свой корабль, он потерял половину матросов, с которыми уплыл накануне, и сам был смертельно ранен, когда его шлюпка разбилась вдребезги о борт фрегата. Он умер, умерла и княгиня Вера после долгих страданий, всеми брошенная жертва светских рассказов пересудов.
Рассказ драматичный, как видим, но не этот драматизм составляет главное достоинство повести. Она при всей романтичности замысла сильна своим реализмом. Сколько живых и типичных лиц из общей серой светской массы заставил автор двигаться и болтать в разных гостиных, залах, ресторанах, пока капитан ухаживал за своей Верой. Большинство из них -- военные светского покроя, начиная с храбрых, кончая трусами, с интересных, кончая скучными, начиная с тех, при которых дамы падают в обморок, кончая такими, которых шелест дамского платья из живых и говорливых превращает в бессловесных и неодушевленных от избытка души. "Фрегат Надежда" один из лучших светских романов того времени, и вместе с тем родоначальник целого ряда рассказов и повестей из матросской жизни.
Корабль и море были издавна любимой темой наших романтиков, которые позволяли себе, однако, над свободной стихией большое насилие и смотрели на волны, снасти, паруса и матросов как на фон и детали картины, на которой должна была рельефно выступить одна-единственная центральная фигура -- образ самого рассказчика с его мечтами о житейской пучине, бурных страстях, вихре порывов или, наоборот, с мечтою об отмелях жизни, сердечном затишье и безветрии желаний. И Марлинский нередко садился на корабль или приходил на берег моря не столько затем, чтобы любоваться природой, сколько затем, чтобы она им полюбовалась. Но в повести "Фрегат Надежда" он не злоупотребил этим правом романтика, и в плавании от Кронштадта до берегов Девоншира, где погиб капитан Правин, вел себя скромно, рассказывая печальную историю своего начальника. И повесть эта уцелела при общем крушении целой массы романтических рассказов о моряках. Целый ряд разнообразных колоритных страниц из жизни самого моря, которое на наших глазах живет и дышит, спит, улыбается, резвится, предостерегает, сердится и бушует; страницы, полные повседневных заметок и рапортов о состоянии фрегата, с удивительным знанием всей его анатомии и физиологии и с редким умением вложить в неодушевленный предмет очень сложную душу; наконец, целый альбом типов и силуэтов, срисованных с офицеров и солдат, людей очень простодушных, добрых, смелых и откровенных,-- все придает "Фрегату Надежде" значение памятника, который может пояснить нам психическую жизнь целого круга людей, а не только душу самого наблюдателя.
Для своего времени эта повесть открывала новый литературный горизонт, оставаясь по своему замыслу сентиментально-дидактической, так как автор, изображая простоту и сердечность людей, плавающих по настоящему морю, имел все-таки в виду кольнуть тех, которые лавируют в разных мелких водах жизни светской.
Впрочем, Марлинский был человек справедливый, и есть у него одна повесть, в которой он сказал и много хорошего о светском круге. Эта повесть озаглавлена "Испытание" (1830)146. Сюжет ее необычайно прост. Один бравый офицер, удержанный службой далеко от столицы, поручает своему другу в Петербурге испытать верность дамы своего сердца. Эта дама -- породы кошачьей, хотя и не львица. Молодой человек, отправляясь в такую опасную экспедицию, выговаривает, однако, что если он, при этом испытании женской верности, сам утратит свое сердце или нечаянно завоюет сердце прелестной Алины, то его друг не будет иметь права на него сердиться. Предосторожность эта была не лишней: Алина, действительно, не устояла, хотя на этот раз ее искуситель и был человек с довольно скромными потребностями и вкусами, большой любитель деревенской жизни и совсем не паркетный кавалер. Не выдержал своей роли и тот друг, который разрешил нашему счастливцу свободный набег на свои -- обеспеченные, как он думал -- владенья; он воспылал ревностью и счел себя обиженным. Он прилетел в столицу чинить суд и расправу над неверной и над изменником-другом, вел себя буйно, вызвал товарища на дуэль и чуть-чуть не закончил этой веселой истории трагично. Но на самом месте поединка он стоял уже сам насмерть раненный сестрой своего противника. Он покинул эту сестру ребенком, а теперь встретил взрослой девицей, институткой, невинным ангелом, который наивно спрашивал: "Разве петух не брат курицы?", -- но тем не менее читал Шиллера и над ним плакал. Когда на место поединка невзначай приехала эта девица, чтобы стать между своим братом и его другом -- к которому и она питала не одни лишь христианские чувства, -- спорить было уже не о чем. Рассерженный друг был вполне вознагражден за свою утрату, а Алина вышла замуж за своего скромного ухаживателя, который и увез ее в деревню, чтобы там работать на благо и пользу своих крестьян.
Пустой анекдот, но он рассказан Марлинским очень живо. Много тонких психологических наблюдений над душой светского человека, который никак не может помирить условности своих суждений с живым чувством; яркий тип крепостного слуги, по праву любви ставшего членом семьи; очень живой и верный тип институтки; тайники души светской дамы, которая решается покинуть мишурный блеск света ради скромного дела, -- таковы ценные детали повести.
Во всех этих светских повестях Марлинский не свободен от моральной тенденции, но она не навязывается читателю и позволяет перелистать эти странички без скуки.
У нашего автора есть, впрочем, одна повесть, которая не нуждается ни в каких оговорках -- лучшая из его повестей в смысле выполнения. К сожалению, она не была им окончена, но и в тех клочках, которые от нее остались, видна рука мастера. Она носит романтичное заглавие -- "Поволжские разбойники" (1834), хотя, в сущности, она картинка современных нравов.
Действие происходит в 1821 году, и с участниками его, российскими дворянами-помещиками мы знакомимся на короткий миг -- в веселый день их псовой охоты. Старинный одноярусный барский дом с неопрятными службами -- жилищем бесчисленной дворни, с разбитыми стеклами, залепленными писаной бумагой, в другом месте заткнутыми рубашкой, у которой рукава развеваются по ветру... голубятня, около которой прогуливаются стада чистых и плюмажных, мохнатых и египетских "символов верности", потому что между уездным дворянством искусство гонять голубей непременно входит в состав воспитания недорослей; на шесте флаг с гербом в знак присутствия хозяина; на дворе большое движение; толпа слуг, псарей, доезжачих и кучеров... гончие и борзые собаки, -- это крайнее звено дворянской челяди... босоногие мальчишки в одних рубашках и в отцовских шапках, падающих им на плечи... Совсем реальная жанровая картинка, до деталей списанная с натуры. И сам хозяин -- живой портрет из старинной фамильной галереи. Настоящий русский помещик старого века, человек, понятия которого заключались его уездом, а честолюбие борзыми собаками, он, отслужив сержантом, заблагорассудил, что ему довольно и капитанского чина для пугания зайцев. Каждый день тучное его туловище прокатывалось четверней в дрожках по работам, о которых он не имел ни малейшего понятия, и каждую порошу садился он на лошадь, чтобы отхлопывать зверьков от своих удалых собак. В остальное время зимы он, вместо музыки слушая ворчанье дражайшей своей половины, пускал табачный дым колечками или играл в шашки с ловчим на воду, заставляя беднягу тянуть эту невинную влагу стаканами не только за каждым проигрышем, но за каждым фуком. Зевал он поутру оттого, что недавно проснулся, а ввечеру оттого, что пора спать...
Но осенью это царство дворянской сонливости просыпалось. Хозяин отправлялся в поход: сети, силки, стрелы и зубы везде сторожили несчастных гостей вод и лесов. К помещику съезжались соседи, составляли наступательные союзы и, соединив свои войска, отправлялись в поход в отъезжее поле -- поход, правду сказать, гораздо опаснейший для крестьянских красавиц, для изгороди лесов, чем для самого пушистого племени.
С приготовлениями к такому походу и знакомит нас Марлинский в своей повести. Двумя-тремя штрихами набрасывает он несколько портретов этих старинных воинственных обывателей усадьбы, воюющих со скукой... Он срисовывает их разгоряченные и живые лица, как они рисуются вокруг стола, на котором сверкает серебряный таз, и в нем сахарная голова в волнах зажженного рома. Всем им тесно на собственной земле и очень бы хотелось поохотиться на островах их соседа. Но этот сосед не подошел под их масть. Охоту считал он пустой забавой и для нее не хотел топтать крестьянскую озимь, не хотел травить овец собаками и палить лес от ночлегов... На описании сенсации, которую производит этот чудак-"вольнодумец" среди дворянской братии, и на умысле проучить его какой-нибудь кляузой обрывается рассказ нашего автора, к большой досаде читателя.
Как бы ни был краток отрывок этой повести, он дополняет другие очерки Марлинского и показывает, что наш писатель был у себя дома и в гостиных столичных, и в помещичьей усадьбе. Вообще в своих повестях из светской и дворянской жизни наш автор обнаружил большую сноровку письма, которая его, романтика, приближала к настоящим бытописателям. Светский круг, с его блестящей мишурной стороной и с его бесспорной культурностью, общество столичное и деревенское, статское и военное, мужское и, в особенности, женское было изображено Марлинским без прикрас, хотя и без особенной глубины понимания тех социальных условий, при которых оно выросло и слагалось. Но для тридцатых годов, когда в литературе, любившей говорить об этих светских кругах, торжествовали в большинстве случаев общие условные типы благородных резонеров, скучающих денди, сварливых старух, молодых кокеток и ветрениц -- такие с натуры писанные, хотя бы не дорисованные портреты, какие давал Марлинский, были находкой. В данном случае он был предшественником Лермонтова, которого он опередил и как жанрист, странствующий по Кавказу.
Повести Марлинского предвещали рассвет реального романа нашей литературе.
Когда в сочинениях его встречаешь страницы, с которых на нас смотрят какие-нибудь оригиналы и чудаки ("Военный антикварий", 1829), напоминающие нам, однако, наших знакомых, или когда видишь, как этот романтикумеет совершенно естественно говорить и пьяной уличной речью, и столь же типичной речью охранителя порядка ("Будочник-оратор", 1832), или когда вместе с ним попадаешь на какой-нибудь Кавказский почтовый тракт и лицом к лицу встречаешься с урядником, который и до сего времени не изменил своей физиономии ("Путь до города Кубы", 1832), то жалеешь, что писатель мало имел времени развить в себе это уменье интересоваться серой будничной стороной жизни. Есть у Марлинского, впрочем, две повести, в которых его талант бытописателя достиг значительной зрелости.
Повесть "Мореход Никитин" (1834) пользовалась в свое время широкой известностью, и вполне заслуженно.
Это -- рассказ, кажется, не вымышленный, о подвиге одного русского купца Савелия Никитина, который в 1811 году, выехав на простом карбасе по своим торговым делам, захватил в Белом море английский капер и привел его в Архангельск, за что и был награжден военным орденом и -- рукой Катерины Петровны, добавляет автор, ради которой, собственно, Никитин и предпринял свое плавание, так как хотел поправить свое финансовое положение, которое его будущему тестю не особенно нравилось.
На море Никитин попал сначала под удар разбушевавшейся стихии, которая чуть не разбила в щепы его карбас, а затем под удары неприятельских английских пушек, которые, действительно, карбас и потопили. Никитин и его товарищи были взяты на капер, и здесь, когда однажды ночью весь экипаж ушел на покой, они перебили дежурных и заклепали спуск в трап, -- и англичане очутились их пленниками. С этой неожиданной добычей они и вернулись на родину.
Достоинство рассказа не в изложении самой фабулы, а в передаче настроения и тех сложных чувств, которые волновали участников этого приключения: веселого, сметливого, простодушного и решительного купца и его товарищей -- старого моряка, который любил шутить с ураганами, непросоленного новобранца, которого они с собой взяли, и еще одного коренастого морехода с физиономией, "какие отливает природа тысячами для вседневного расхода". Вся эта простецкая компания переживает очень сложную душевную драму сначала во время бури, потом в момент плена и, наконец, в минуту торжества. Обычное для наших сентименталистов стремление преувеличивать русскую удаль или особенно восторженно оттенять веру русского человека в Бога в минуту опасности не внесло никакой фальши в рассказ Марлинского. Неизвестно откуда явилась у него способность говорить естественной простонародной речью, не щеголяя на этот раз своим красноречием, и в этих песнях, рассказах и разговорах мужиков о святых угодниках соловецких и о чудесах и ужасах той стихии, которая охраняет их обитель, восстает перед нами, действительно, миросозерцание русских простых людей, неподдельно благочестивых, суеверных и готовых бороться с любой опасностью, встречающей их на дороге жизни и провожающей их в могилу. Марлинский в этой повести решил для того времени очень трудную задачу: он набросал вполне реальный жанровый этюд с четырьмя простонародными физиономиями, друг от друга отличными, которые к тому же ни малейшего сходства сего собственной не имели.
Большую технику как реалист обнаружил наш автор и в рассказе "Лейтенант Белозор" (1831), единственной повести из нерусского быта, которая поднялась выше общего литературного ординара того времени. Наши старые романисты не страшились избирать героями своих рассказов иностранцев, с жизнью которых они были знакомы только понаслышке; но по речам и по поведению всех этих немецких буршев и чиновников, французских виверов и их подруг, английских степенных банкиров и итальянских художников, которые появлялись в русских повестях, видно было, что они родились где-нибудь на Москве-реке или на Фонтанке. Марлинский тоже не имел случая изучать иностранцев на местах их жительства, но талант его выручил.
"Лейтенант Белозор" -- исторический рассказ из нашей войны с Наполеоном. Русский офицер, блокировавший на своем корабле "Не тронь меня" французский флот при Флессингене, стал героем очень любопытных похождений. Желая во время сильной бури оказать помощь экипажу одного утопавшего корабля, бесстрашный лейтенант с маленькой командой исчез на своей шлюпке в брызгах и пене; утопавших он не спас, но сам чуть не погиб, и вместе с товарищами был выброшен на голландский берег, который был занят тогда французами. Здесь в первую же ночь, отыскивая ночлег и убежище от неприятеля, он попал на мельницу, которую грабили французские мародеры. С истинно русской отвагой прогнал он этих негодяев и спас хозяина мельницы -- богатейшего голландского купца Саарвайерзена и его милейшую дочку Жанни. В благодарность за освобождение хозяин увез офицера на свою виллу, где была чудесная оранжерея и в ней чудесные цветы, к которым Жанни питала большую страсть; офицер не особенно интересовался ботаникой, но заходил в оранжерею часто; однажды и он, и Жанни, выйдя оттуда, заявили родителям, что расставаться не желают. Старик, который очень полюбил своего гостя, как практичный человек, сообразил, что жениху все-таки, прежде всего, нужно перейти на легальное положение. Он предложил ему вернуться на свой корабль, тем более, что до французского правительства уже дошли слухи о том, что он, почтенный коммерсант, прикрывает у себя на дому неприятеля. Слухи эти пустил один французский пьяный капитан, который самохвальством и враньем хотел пленить сердце Жанни, но был довольно неучтиво высажен из дому. Лейтенанту пришлось приискивать способ, чтобы поскорей вернуться на корабль, так как приказ об аресте его хозяина был уже подписан. После разных приключений весьма романтического свойства ему удалось, наконец, отчалить ночью на французской лодке, экипаж которой он вместе со своими матросиками перевязал и положил на дно лодки в виде балласта. Так как в эту же ночь и прелестная Жанни очутилась на берегу одна, преследуемая французскими солдатами, то пришлось взять и ее в лодку, и наш лейтенант должен был, совсем для себя неожиданно, предстать перед очами начальства со спутником, присутствие которого законом военного времени не оправдывалось. Плывя с невестой по морю, наш лейтенант мимоходом успел совершить и еще один геройский подвиг. Он хитростью захватил неприятельскую французскую брандвахту, запер ее экипаж в трюме и, как мореход Никитин, вернулся к своим с этой добычей, хотя сам чуть-чуть не был расстрелян, так как брандвахту, на которой он ехал, приняли за неприятельский брандер. Все, впрочем, окончилось к общему благополучию; капитан корабля "Не тронь меня" прочитал подобающую нотацию лейтенанту, но в эту же ночь поставил его и Жанни к брачному аналою. Через несколько дней их на английском берегу встретил Саарвайерзен, и, с удовольствием повторяя свою излюбленную поговорку "два аршина с четвертью", развязал свой кошелек. Спустя несколько лет их встретил и Марлинскии, уже в Кронштадте: Жанни была полная дама, с ней был ее сынишка, она встречала фрегат "Амфитриду", на котором возвращался домой ее муж, уже не лейтенант, а капитан второго ранга.
Редкая повесть тех лет читается с таким интересом, как эта, и в свое время она была встречена всеобщими похвалами. Русские типы в ней хороши, в особенности типы солдат, на этот раз очень разговорчивых; но еще лучше -- типы голландские. Все страницы рассказа, на которых автор описывает внутреннюю домашнюю жизнь богатой купеческой голландской семьи, жизнь в городе, на заводе, в деревне, жизнь самих господ и их дворни -- ряд картин настоящей фламандской или голландской школы. Где Марлинский мог научиться такому письму -- неизвестно. Указывают на рассказы его брата Николая Бестужева (который долго жил в Голландии и написал о ней целую книгу) как на источник, откуда Марлинский заимствовал свой сюжет, но, вероятно, все заимствование и заключалось только в самой фабуле, которая, однако, только потому так занимательна, что очень хорошо развита и отделана.