Привыкши, что в прошлой ее жизни ей все подавалось готовое, она и сама часто смеялась над своей неловкостью и не обижалась, когда и другие шутили над ее неумением управляться с мелочами домашнего обихода; но зато подчас очень тяжелой казалась ей роль быть не тем, чем она была. Уезжая по делам в свои костромские любимые имения, она там в уединении отдыхала душой. Посещать Наталью Дмитриевну в Марьино при новой обстановке ее жизни было для меня очень грустно и тяжело, да и взятая  ею на себя роль, совершенно не подходящая к ней, нелегко ложилась у меня на сердце. Бывало только и душу отводили мы со старой няней Матреной Петровной, которая никак не могла освоиться с мыслью, что Наталья Дмитриевна более не Фонвизина, а Пущина. С трудом переносила и нового хозяина Марьина, хотя она всегда любила и уважала его.
Но все-таки она была самая преданная до своей смерти и горячо по-прежнему любящая слуга, друг Натальи Дмитриевны. При свидании с Иваном Ивановичем в Марьине, по приезде их после свадьбы, я была поражена страшной переменой, происшедшей в нем. Точно выходец с того света: так он был худ и бледен. Угасающая его жизнь протянулась, однако, в Марьине, вопреки приговорам петербургских врачей, еще два года. Уездный лекарь гор. Бронницы сумел как-то поддерживать упадающие его силы. Но эти страдальческие болезненные два года не прошли для него без пользы. Под влиянием любимой, горячо верующей женщины сердце его отозвалось на призыв благодатного чувства, и он скончался вполне верующим человеком, мирной христианской кончиной, в той же Марьинке, где за несколько лет назад предал дух и старый друг его Михаил Александрович, и похоронен тоже в Бронницах, рядом с могилой Михаила Александровича Фонвизина, в 1859 году.

Елизавета Петровна Нарышкина, рожденная графиня Коновницына, единственная дочь знаменитого в 1812 году генерала Коновницына, получила блестящее образование. Прекрасно воспитанная, любимица отца, обожаемая мужем, она последовала за ним в Сибирь на каторгу, где и подружилась очень с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, перед духовными совершенствами которой впоследствии преклонялась и благоговела. Много было в ней тоже юмору. Вспоминая с Натальей Дмитриевной о своей жизни на каторге без малейшей горечи, смеялись и шутили, рассказывая о разных эпизодах, случавшихся там с ними. Как, бывало, подходя к тюремному частоколу, просовывали свои пальчики мужьям, а грубые часовых отгоняли их ружьями, и как они ухитрялись смягчать их жестокость подачками табаку и других мелких предметов. У ней была большая способность идеализировать восторженно, к кому чувствовала симпатию. Наталья Дмитриевна, несмотря на дружбу к ней, не выносила ее увлекающихся восторгов к ней. "Опять в рамку меня ставишь, не выношу этого!" - часто останавливала она ее порывы.
Елизавета Петровна мне, как верной союзнице Натальи Дмитриевны, по ее выражению, много показывала расположения и с большим участием относилась к моей нервной болезни, постигшей меня после смерти Михаила Александровича Фонвизина и смерти моего родного отца в Тобольске. Увозила нередко к себе в имение свое Высокое и однажды уговорила меня, чтобы я приехала к ним вместе с их племянницей В. А. Нарышкиной на их сельский праздник 15-го июля, куда собиралась в этот день почти вся Тула с самоварами на целый день. Всем позволялось тогда гулять по их парку и саду. Из Москвы отправились мы туда в почтовой карете. Прекрасная местность села Высокого с каменною церковью в нескольких шагах от великолепного дома с башнями и террасами, утопающего в цветниках роз и резеды, приятно поражала посетителей. Карета наша подкатила к крыльцу, где нас радушно встретили милые хозяева. Дом большой, удобный. Для всех приезжающих гостей были отдельные комнаты, из которых открывались живописные виды. Гостей и родных к этому дню наехало из Москвы и Петербурга множество, и всем достало места.
Накануне престольного праздника отправились все к всенощной, а на другой день к обедне. С раннего утра началось уже движение приходящего народа из Тулы и окрестных сел на праздник. Съемщики с самоварами размещались в отдаленной части парка; когда мы выходили из церкви, то громадные толпы народа имели вид разноцветного ковра со своими пестрыми яркими нарядами.
На большой террасе приготовлен был чай, где все гости разместились и любовались гуляющими. После обеда начались крестьянские хороводы. Молодые деревенские девушки в венках из полевых цветов, а женщины в своих типичных кичках, парни же, молодые запевалы, в красных рубашках, водили хороводы. Заунывны наши русские мелодичные песни, в которых чувствовалась какая-то затаенная грусть неволи и зависимости бедного крепостного народа от произвола какого-нибудь барина, не знающего иногда границ своим разгулявшимся страстям. Живя долго в Сибири, не раз приходилось мне выслушивать от несчастных сосланных по воле помещиков в Сибирь их горькие и грустные истории.

Декабристы. Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, Гавриил Степанович Батенков, Петр Николаевич Свистунов, Матвей Иванович Муравьев-Апостол.

Нередко также приезжал в Москву к Нат[алье] Дмит[риевне] и наш общий друг декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин. Он по возвращении из Сибири поселился с умалишенным братом своим, Николаем Сергеевичем, возвращенным с ним же вместе из Сибири, в их родовое имение Тульской губернии, Алексинского уезда, к родной сестре своей, Марии Сергеевне Бобрищевой-Пушкиной. Приезжая в Москву, он всегда останавливался в доме Натальи Дмитриевны, где наверху у нее были определены комнаты для приезжающих к ней друзей.
Каждый приезд доброго Павла Сергеевича был для всех  знавших его, радостным и приятным. Зная его за глубоко верующего и любящего человека, все, у кого накоплялось более или менее горечи и недовольства на душе, все облегчали тяжесть душевную с ним, веря, что он всегда примет сердечно участие в какой бы то ни было неудаче или неприятности и даст свой сердечный правдивый совет. В Тобольске его не иначе звали, как другом человечества. Наталью Дмитриевну уважал настолько, что предан был ей всей душой.
В один из приездов к ней он сильно заболел; сначала думали, что скоро поправится, но болезнь день за днем увеличивалась. Медицинские средства мало помогали. Явилась какая-то особенная сухость во рту, с большим трудом он мог пропускать пищу. Болезнь быстро шла вперед. Дыхание с каждым днем становилось затруднительнее. Видимо для всех было, что жизнь его угасала. Написали в деревню к его родным, ждали ежедневно их приезда. Он и сам начинал сознавать свое положение, но желание увидеть любимую сестру и братьев отдаляло от него мысль о близости смерти.
Не видав его несколько дней, я поражена была страшной переменой, происшедшей в нем. Печать смерти видимо лежала на нем. Я осталась ночевать и ночью сидела вместе с Натальей Дмитриевной у постели почти умирающего больного; она мне тихо говорит: "Предложи ему приобщиться св. тайн, сама я боюсь ему сказать, чтобы не испугать его". Оставшись одна с больным, вижу, дыхание у него становилось затруднительнее, так что при дыхании он втягивал почти всю нижнюю часть лица в себя, прося воздуха. Мечась по кровати, страдалец восклицал:
- Что же это такое? Чем же это все кончится?
Предсмертная агония, видимо, началась у него. Зная хорошо его глубокую набожность и не привязанность к земному, меня невольно смутила мысль: неужели он боится умирать и настолько не осознает своего опасного положения, что не может покориться предстоящей смерти? Собравшись с духом, подошла к нему и прямо спросила его:
- Павел Сергеевич, неужели вы, будучи всегда таким преданным Господу, боитесь смерти? Сообщитесь в св. тайнах с Господом и предайтесь ему на жизнь и на смерть. Вам будет легче.
Он выслушал меня очень серьезно и, углубившись несколько в себя, отвечал тихо, но так же серьезно:
- Нет, я не боюсь смерти.
- Не послать ли за священником, чтобы он пришел с Св. Дарами? обрадовавшись, продолжала я.
Он, снова углубившись внутрь себя и так же тихо и серьезно ответил мне:
- Нет, я сегодня ещё предан земле.
Было ясно, что он ждал сестры с братьями, о которых часто спрашивал, не приехали ли они.
- А завтра день решительный, жизнь или смерть предстоит мне.
После этих слов он успокоился и даже как будто забылся. Пришла Наталья Дмитриевна, я передала ей наш разговор. Очнувшись, больной сам стал просить Наталью Дмитриевну:
- После ранней обедни завтра пошлите, пожалуйста, карету за священником, чтобы он обеденными Св. Дарами приехал приобщить меня.
К концу ночи ему стало очень дурно, страдал жестоко; но, сколько мы ни уговаривали его, не дожидаясь утра, послать за священником с запасными Дарами, он не соглашался, хотя были такие тяжелые минуты, что ему самому казалось, что не доживет до утра. Однако выдержал эту борьбу страшную, говоря, что если б согласился, то это было уже с его стороны признаком маловерия. Что он хотел сказать этими словами, осталось тайной. Не было ли ему такое видение или предчувствие, что раньше утра он не умрет?
Тотчас по окончании ранней обедни приехал священник с Св. Дарами и прямо с чашей в руках вошел к нему. Больной с радостью встретил св. дары, исповедовался и приобщился Св. Тайн в полной памяти, после чаю успокоился, душевное томление прекратилось, благодарил нас, а к 12 часам дня физические его страдания стихли, дыхание делалось короче и менее мучительно, в глазах начало выражаться остолбенение, хотя видно было, что взгляд не терял ещё ни своей ясности, ни сознательности. Говорить перестал. Все мы окружили умирающего,  я поддерживала рукой голову его, лежавшую на подушке. Казалось, что вот ещё один вдох, жизнь улетит, но взор, хотя остановившийся уже, не терял ещё своей выразительности. Вдруг умирающий, точно собрав последние силы, потянулся, сжав крепко глаза и губы, и на лице изобразилась такая болезненная мука, будто ему делали страшную операцию. Это продолжалось не более минуты.
Когда раскрыл глаза, то взгляд поблек и не выражал уже ничего: видна была только безжизненность во взоре, свет, как говорится, выкатился из них. Потянувшись еще раз с тою же болезненной мукой на лице, сжав опять глаза и губы, отошел в вечность. Лицо умершего тотчас приняло спокойное, приятное выражение, как будто удостоверяя этим, что, покорившись и предавшись в св. волю Спасителя, он уснул спокойно. Продолжая поддерживать одной рукой его голову, я другой закрыла ему глаза, перекрестив, поцеловала в голову так еще недавно бывшего между нами доброго друга. Скончался Павел Сергеевич на масленице 13-го февраля, в 3 часа дня 1866 года.
В то время, когда умирающий боролся со смертью, масленичный разгул на улицах еще более давал чувствовать пустоту земной суеты. Чувствовалось, что совершалась какая-то невидимая тайна между душой и Богом. Тело покойного ещё долго оставалось теплым. Товарищи-декабристы, тут присутствовавшие, сами обмывали его. К 8-ми часам вечера была первая панихида, во время которой приехала сестра его с братьями. Горесть их была безгранична, особенно сестры его, Марии Сергеевны. Она в нем потеряла брата и друга и покровителя. Павел Сергеевич, живя в деревне по возвращении из Сибири вместе с сестрой, был для нее настоящим помощником. Его здравый, рассудительный совет всегда и во всем был полезен. Крестьяне тоже обращались к нему в разных своих затруднительных случаях, и он как в Сибири, так и на родине с одинаковой любовью относился к нуждам каждого, почему его высокохристианские успокоительные советы благотворно действовали на всех, за что полюбили его все знавшие его. Похоронили Павла Сергеевича на Волковском кладбище, близ церкви. Все собрались в доме Натальи Дмитриевны, как родные и товарищи его по Сибири, так и все знакомые отдать ему последний долг.  Отпевали в ее приходе, в церкви св. Ермолая на Садовой. До кладбища мужчины и дамы провожали тело пешком.
Сестра покойного, Мария Сергеевна, оставалась до 40 дней у Натальи Дмитриевны, где и остановилась. Часто мы с ней ездили на свежую могилу отшедшего друга. На памятнике была вделана его фотографическая карточка, которую спустя уже несколько лет нашли почему-то неудобным иметь на памятник, и велено было ее снять.

Декабрист Петр Николаевич Свистунов в начале своего возвращения из Сибири избрал было местом своего жительства Калугу. Там он вступил во владение переданной ему братом его частью родового имения в Калужской губернии, Лихвинского уезда в члены комитета по освобождению крестьян от крепостного права. Тут посчастливилось ему приложить свою трудовую лепту к делу, составлявшему предмет его сердечных желаний с самой молодости. Затем он был назначен от правительства членом присутствия по крестьянским делам, которым и состоял в течение двух лет под председательством переведенного из Тобольска в Калугу губернатора Виктора Антоновича Арцимовича. В Калуге Свистунов оставил по себе хорошую память и был всеми там уважаем. Вышедши в отставку, он переехал на житье в Москву, сколько для воспитания детей, столько же и для того, чтобы быть ближе к Наталье Дмитриевне, которую, как он, так и вся его семья глубоко уважали и любили. Наталья Дмитриевна была крестной матерью всех его детей. В Москве он купил себе дом в Гагаринском переулке и вел жизнь семейную, тихую, занимался много, по обыкновению, чтением и не оставлял также своей любимой виолончели. Он любил музыку до страсти, и хотя сам новых знакомых не заводил, но все, кто его знал, как старые его товарищи, так и их родные, постоянно его навещали. Острота его ума, любезное обращение очень к нему привязывали всех.
Чаще других встречала я у него почтенную личность вдовы генерала Муравьева-Карского. Как теперь помню, худенькая, с седыми буклями, прямо держащаяся старушка, с выражением кротости и доброты, своей добротой и ласковой приветливостью привлекала всех к себе. Она очень любила и уважала старика Петра Николаевича Свистунова.