Мои прощания с госпожой Уваровой были очень трогательными, и после долгого сеанса у модистки я должен был бы уехать очень расстроенным, если бы мысль об участии в кампании не заставляла торопить мое путешествие и не наполняла все мои помыслы.

Я увиделся с моим отцом в Риге, и по прибытии в Кёнигсберг получил там известие о поражении под Йеной; итак через день, почти через несколько часов после сражения, участь прусской монархии была решена; эта армия, столь уверовавшая в свое совершенство, столь хорошо вымуштрованная, столь богатая в теории, будучи теснима со всех сторон, сложила оружие почти без сопротивления. Берлин был сдан французам, все бежали, все сдались; короля и королеву я нашел в Грауденце, где, имея в качестве барьера Вислу, они считали себя по крайней мере вне пределов вражеского преследования.

Что меня поразило более всего, так это хладнокровие, которое покрывало все лица; все проходило в праздности, и прусские генералы говорили о полном разгроме армии с тем же самым безразличием и тем же самым спокойствием, с которым они на протяжении 40 лет составляли планы маневров в Потсдаме.

Старый генерал Калькройт, враг герцога Брауншвейгского и нескольких генералов, командовавших под Йеной, даже соединял иронию с безразличием и казался радующимся бесчестью, покрывшему мундир, в котором он состарился. Я воспользовался этим настроением, чтобы втереться к нему в доверие и выведать все то, что зависть заставляла его скрывать. Это через него я узнал детали сражения, позорной капитуляции различных корпусов и о тех немногих средствах, которые еще оставались в Пруссии. Я поторопился доставить все эти сведения Императору.

Одна королева имела вид человека, осознающего размеры своего несчастья и такого глубокого для нее падения после блестящего пребывания в Штеттине; при виде меня она вновь заливалась потоками слез: мой вид напоминал ей ее прежнее величие и ставил ей в вину, быть может, ее слишком сильную склонность следовать политике России и свое влияние, которым она злоупотребила, чтобы принять решение о войне. Она единственная была глубоко огорчена, но и она же единственная не утратила мужества, и когда вероломные или слабые советники предложили королю положиться на великодушие победителя, она подняла голос чести и предпочла несчастья позору.

Тем временем со всех сторон приходили бедственные известия: слабые остатки армии, уцелевшие в битве под Йеной, сдались на милость победителя, принц Вюртембергский37 в Галле сложил оружие вместе с корпусом в 17 тысяч человек, старый фельдмаршал Мёллендорф во Франкфурте-на-Одере предпочел замаранную славу своих 70 лет превратностям сражения и не постеснялся сдать свою шпагу и 12 тысяч человек, вверенных его командованию.

Один Блюхер продолжал защищать честь прусской армии и, ожесточенно сражаясь, уступал лишь числу и талантам маршала Бернадота, блокировавшего его в Любеке, и потерял свой корпус только после кровопролитных и многочисленных сражений.

Крепость Магдебург сдалась без сопротивления, Штеттин послал ключ от своих ворот навстречу неприятелю, и Кюстрин, крепость почти неприступная, пал при появлении первых же дозорных французской армии.

Столько катастроф, столько малодушия, следовавших с быстротой, которой военное счастье не дает примеров, казались чудом и парализовали самое желание защищаться. После месяца кампании армия, столица, самые значительные крепости — все было потеряно. Король решился просить мира; я узнал об этом от фельдмаршала Калькройта и по слезам королевы: я счел должным испросить аудиенции, и хотя у меня не имелось на этот счет никаких инструкций, я объявил королю, насколько Император будет удивлен, узнав о начале этих переговоров. Он старался отрицать, что они были начаты, и хотел уверить меня, что его адъютант находился во французской штаб-квартире лишь для того, чтобы поговорить об обмене пленными. Притворившись повершившим ему, я ему заметил, что для Пруссии будет более выгодно с полным доверием положиться на могущественный союз с Императором, нежели отдаться в руки победившего неприятеля, который не имеет более пределов для своих притязаний, и вероломство которого слишком известно: что, к тому же, наши войска выступили со всех сторон от границ России, и что слишком поздно изменять решение. Он спросил меня, могу ли я подтвердить все то, что я ему говорил; я ответил ему, что ручаюсь за каждое из моих слов: тогда он отворил дверь и, приказав мне войти к королеве, покинул меня. Я нашел ее сидящей на стуле возле двери. Она слышала наш разговор и сказала мне, что весьма удовлетворена всем тем, что я сказал, что ее мнение полностью подобно моему, и что в доказательство она даст мне сегодня же вечером письмо к Императору, которое уведомит его обо всем; она уверяла меня, что ничего не скрывает, и что все ее хлопоты направлены на то, чтобы прервать переговоры, начатые с Наполеоном. Тем же вечером она велела доставить мне это письмо через свою камеристку, и я поторопился отправить его в Петербург вместе с последними известиями об успехах французской армии.

Итак, король, приняв решение наперекор своим министрам, пожелал двинуть в игру свои последние ресурсы; генералу Лестоку вменялось в обязанность собрать под своим командованием войска, разбросанные в старой Пруссии; они составили лишь 17 тысяч человек, это было все, что осталось от более чем 200 тысяч бойцов, составлявших армию короля в начале кампании.

Генерал Беннигсен во главе 60 тысяч человек вошел в области Пруссии и направил свой марш к Варшаве, но король, по совету своих генералов, решил изменить это направление и двинуть нашу армию на Остероде, надеясь этим движением прикрыть старую Пруссию и с этой позиции заставить французов встать на зимние квартиры. От меня постарались скрыть, что армия Наполеона в Калише, и король, не уведомив меня об этом, разослал отдельные приказы всем нашим дивизионным командирам, чтобы заставить их повернуть на дорогу к Остероде. Я счел своим долгом самому пуститься навстречу генералу Беннигсену, чтобы предупредить его обо всем, что я знал, будучи убежден, что пруссаки постараются от  него скрыть его истинное положение, и что, не имея возможности получить достаточно скорых инструкций из Петербурга, он может оказаться в затруднительном положении. Я испросил у короля отпуск и отправился к его адъютанту спросить, где я могу найти генерала Беннигсена: когда он понял мои намерения, то, чтобы выиграть время, не показал мне путь движения и лишь заверил меня, что я найду головные части наших войск уже в Варшаве. Этим ложным указанием он заставил меня сделать большой крюк, надеясь, что это опоздание даст нашим колоннам время изменить направление в соответствии с приказами короля, но он обманулся, ибо ни один дивизионный командир не последовал эти приказам, и все, посылаемое главнокомандующему, могло быть получено только им.

Приехав в Варшаву, я нашел прусского коменданта в странной ситуации; он опасался всего — вплоть до несчастья покинуть свою мебель и свой погреб, он не имел смелости приказать эвакуировать пороховые арсеналы, которые поляки уже страстно желали заполучить, как и оружие, которое они хотели взять себе чтобы направить против нас.

Я тут же уехал, чтобы направится на встречу с генералом Беннигсеном, и нашел его только в Ломже. Он был в восторге, узнав от меня положение дел: по его убеждению, он должен был продолжать свой марш на Варшаву и не рассчитывать на слабые прусские подкрепления; но его положение было весьма критическим: он вышел от наших границ, чтобы усилить многочисленную прусскую армию, полагая встретить неприятеля в центре Германии, а вместо этого он не находит более прусской армии, а неприятель угрожает уже нашим собственным границам. Части его собственной армии еще не были устроены, и все то, что он рассчитывал осуществить на досуге с помощью губернатора, предстояло сделать наспех и своими средствами.

Генерал Беннигсен поступил весьма достойно, не спасовав перед достаточно сложными обстоятельствами, и решившись направить свою слабую армию навстречу Наполеону, удивительные успехи которого только что разгромили армию из 200 тысяч человек и ниспровергли прусскую монархию.

Наполеон в тот момент казался действительно неукротимым гигантом.

Армия генерала Беннигсена имела в своем составе дивизии: генерала графа Остермана, князя Голицына, генерала Сакена, и генерала Седморацкого, всего 24 полка пехоты и 12 — кавалерии.

Он встал на свои зимние квартиры в Пултуске и послал генерала Седморацкого в Прагу — предместье Варшавы, лежащее на восточной стороне Вислы.

Генерал Барклай оправился с сильным отрядом в Плоцк, а граф Ламберт с Александрийским гусарским полком и казаками миновал Варшаву, чтобы заниматься разведкой местности и искать курьеров французской армии, в то время как всего один полк егерей охранял мост через Вислу и наблюдал за улицами Варшавы.

1807

Наполеон, среди праздников и заискиваний поляков, получил известие о нашем марше и об отступлении его авангардов; он тут же выехал к войскам, приказал двинуть все, что было у него в распоряжении, и собрал свои силы с удивительной быстротой.

Генерал Беннигсен поспешил соединить свои различные корпуса, и две армии встретились около Гутштадта; генерал Беннигсен, не веря в то, что Наполеон имел время собрать всю свою армию, сформировал большой авангард и приказал ему тотчас двигаться, чтобы захватить этот город: но едва эти войска начали отделяться от основной части армии, как они были остановлены превосходящими массами и частой и очень сильной канонадой: наши кавалерийские колонны, оказавшись совершенно зажатыми на местности, не позволявшей им развернуться, потеряли людей и держались лишь до конца дня. Наконец стало ясно, что Наполеон прибыл со всей своей армией, и что он торопит начало сражения и не намерен долее уклоняться от него.

Позиция перед Янково, на которой мы пребывали, сбившись в кучу, не позволяла нам построиться и дать там сражение; она могла быть пунктом отступления, но не могла быть использована в качестве позиции для обороны; к тому же  князь Багратион со значительной частью войск, взяв направление на Дойч-Эйлау, не имел еще времени соединиться с армией; итак, решено было отступать и искать более выгодную позицию. Противник же возжелал немедля осведомиться о нашей численности и о планах, которые мы измыслили; и, несмотря на темноту, он живо атаковал важный пункт на нашем левом фланге; до глубокой ночи бились с неистовством, но в конце концов мы вынуждены были уступить.

Этот пост, будучи занятым неприятелем, сделал нашу позицию совершенно непригодной для обороны; и в полночь армия двинулась маршем двумя колоннами по дороге на Ландсберг. Князь Багратион, который прибыл на одну из этих дорог, составил арьергард правой колонны, а генерал Барклай де Толли командовал арьергардом левой колонны.

С первыми лучами солнца неприятель пустился за нами вслед и, достигши наших арьергардов, вступил с ними в бой, прекратившийся лишь днем. Прекрасные диспозиции князя Багратиона и генерала Барклая удерживали неприятеля от основной части армии на удалении достаточной значительном, чтобы ее марш ничем не был потревожен.

Но назавтра, прибыв под Ландсберг, неприятель еще более не отставал в своих движениях, и вся наша армия должна была прийти на помощь арьергардам, перестроиться против преследователей под городом, оставив позади себя плотину и узкие улицы. День уже клонился к вечеру, была надежда, что линии не будут введены в бой: арьергард князя Багратиона, нанеся неприятелю значительный ущерб, остановил его на опушке леса, прикрывавшего наш правый фланг, и встал там. Арьергард генерала Барклая не был столь же счастлив; он расположился у деревни Хофф, с желанием продержаться там подольше, чтобы дать армии время перестроиться. Атаковавших неприятеля гусар Изюмского полка неудачно поддержал Ольвиопольский гусарский полк, который вместо того, чтобы оставаться в резерве и в том порядке, в каком его поставили, некстати бросился в атаку, был обращен вспять французской кавалерией и опрокинулся на пехоту, которой, естественно, передалось его замешательство. Командир 1-го егерского полка полковник Арсеньев, тщетно пытавшийся удержаться, попал в плен, и почти весь его полк был перебит; юный князь Михаил Голицын, подхватив знамя Днепровского полка, повел беглым шагом его 1-й батальон и поначалу заставил неприятеля попятиться; но тот, постоянно усиливая свои массы, окружил этот храбрый батальон, который, так же, как и юный князь Голицын, был изрублен в куски; Костромской полк, предводимый храбрым князем Щербатовым, погиб почти целиком. Французы захватили 5 знамен в качестве трофеев этого кровавого вечера.

Генерал Корф с несколькими драгунскими полками был послан поддержать генерала Барклая, но, начав свою атаку с очень отдаленной дистанции, он не оказал никакой помощи и только увеличил сумятицу. К счастью, темнота положила конец этому бою, наши потери были весьма значительны, а французы тут же разбили свои биваки на расстоянии ружейного выстрела от наших линий.

При отходе нам следовало сохранять величайшее спокойствие и величайшую бдительность; если бы французы послали нескольких сорвиголов, чтобы на марше внести смятение в наши ряды, мы никогда бы не смогли перейти плотину и провести колонны по узким и извилистым улицам Ландсберга. Вся полевая артиллерия следовала по другой дороге, чтобы не затруднять движения и присоединиться к армии позади Пройсиш-Эйлау.

К несчастью, в наши войска проник доселе невиданный порок; солдаты, уставши или желая предаться грабежу, отставали от своих полков, сбивались в банды, шли окольным путем и несли разорение местности и разложение армии. Но это несчастье имело одну хорошую сторону; эти солдаты, желавшие уклониться от сражения, везде останавливали французских фуражиров и таким образом увеличивали наши арьергарды, создавая пространственный заслон, который неприятель приписывал расчетливости наших генералов и превосходству наших войск. В Эйлау все мародеры заняли свое место в строю.

Армия прибыла в Эйлау 26 января после полудня и расположилась позади города; правый фланг находился от города на расстоянии ружейного выстрела.

К 4 часам пополудни наши арьергарды, сильно теснимые, соединились и отступили к Эйлау. Сражение разгорелось перед городом; с одной и с другой стороны произошли кавалерийские атаки, в одной из которых Санкт-Петербургский драгунский полк опрокинул колонну неприятельской пехоты и захватил у нее два орла. Генерал Багратион отступил через город, а генерал Барклай, слишком слабый, чтобы защищать его с одним своим отрядом, вынужден был оставить город французам, которые вошли в него со всех сторон. Между тем, поскольку наши линии находились слишком близко к Эйлау, наша полевая артиллерия еще не прибыла, а генерал Беннигсен опасался дать генеральное сражение в условиях, когда неприятель полностью занимал город, позволявший ему скрывать все свои приготовления к атаке, генерал Барклай, усиленный некоторым количеством пехоты, получил приказ отбить Эйлау. Он вступил туда, ударив в штыки; стороны долго сражались на всех улицах, в домах, и после резни, длившейся до самой ночи, наши войска остались хозяевами в городе. Неприятель, сознавая всю важность обладания Эйлау, несколько раз возобновлял свои атаки; темнота усугубила беспорядок и остервенение сражающихся; французам неоднократно удавалось проникать на улицы, а русские, собравшись, заставляли их вновь отступить: весь город был наполнен мертвецами, выстрелы с обеих сторон ранили и убивали без разбору; наконец, когда французы, утомленные потерями и своими бесплодными усилиями, казалось, готовы были отказаться от своего предприятия, генерал Барклай, получив тяжелое ранение, был вынужден оставить командование. Наши войска, неизвестно по чьему приказу, начали покидать город, и после полуночи французы вновь вошли в него, почти не встречая сопротивления. Генерал Беннигсен, получив это известие, сам отправился на позицию, чтобы подготовиться к сражению до рассвета грядущего дня.

Центр позиции был укреплен; вся кавалерия сгруппирована таким образом, чтобы её можно было бы использовать там, где в этом появится необходимость. Правым флангом командовал генерал Тучков, центром — генералы Сакен и Дохтуров, а левым флангом — граф Остерман. Армия была построена в две линии с небольшими резервами позади них; остальная часть кавалерии, состоявшая под командованием графа Ламберта, находилась за правым флангом, другая конница, возглавляемая графом Паленом, — за левым флангом, а основными силами кавалерии командовал князь Голицын. Вся полевая артиллерия была поставлена перед фронтом войск и формировала первую линию. Именно в таком боевом построении мы ожидали восход солнца.

Генерал Беннигсен приказал созвать всех дивизионных командиров; я подошел к ним так близко, как это было возможно, чтобы слышать последние приказы перед генеральным сражением: я был очень удивлен, ничего не услышав; день разгорался, командиры дивизий вернулись на свои позиции, и ружейные залпы ведетов возвестили начало этого кровопролитного дня. Погода была достаточно хорошей, сухой и холодной, снега намело выше щиколотки. Наши и французские ведеты вернулись к своим войскам, и между двумя армиями расчистилось пространство, на котором нам предстояло сразиться. Почти час царило глубокое молчание. Колонна французской пехоты под прикрытием длинного сарая двинулась по направлению к городу и, казалось, намеревалась атаковать наших стрелков; будучи обстреляна двумя десятками пушек, она быстро вернулась назад; через минуту колонна была усилена и защищена артиллерийской батареей; канонада разгорелась по всей линии, сражение началось с обмена залпами ядер. Вражеские колонны, угрожавшие нашему правому флангу, постоянно усиливались и продолжали движение, легкость которого частично обеспечивалась домами Эйлау. Цепи стрелков усиливались с обеих сторон; наша артиллерия несла большие потери от ружейного обстрела, и наступил момент, когда весь огонь был перенесен только на стрелков противника, которые после больших потерь, укрылись за стенами домов. Был ещё один момент нерешительности с обеих сторон, затихла даже канонада; ветер и сильнейшая метель, дувшие нам в лицо, полностью закрыли от наших взоров линии противника; густой снег, падавший большими хлопьями, сменил метель и был столь силен, что не видно было собственных войск.

Наполеон воспользовался этим обстоятельством для перегруппировки своих войск, наступательное движение которых было скрыто от нас этим снегом. Маршал Ожеро во главе 17 тысяч человек пехоты, выстроенных густыми колоннами, вошел в Эйлау и едва не оседлал наши пушки; другая неприятельская колонна с выдвинутой вперед артиллерией и при поддержке массы кавалерии двинулась на центр нашей позиции, в то время как основная часть кавалерии была повернута против нашего левого фланга. Против этих колонн, которых мы не могли видеть в этот момент полного ослепления, не было сделано ни единого пушечного выстрела, и мы были бы разбиты, но небеса, которые, казалось, столь таинственным образом помогали французам, вовремя открыли нам опасность, перед  лицом которой мы находились; снег прекратился, и вражеские колонны были потрясены залпом 400 орудий позиции; огонь был столь силен и хорошо направлен, что весь корпус маршала Ожеро был опрокинут в одно мгновение; колонны пришли в расстройство и отступили в полном беспорядке. Наша пехота преследовала французов вплоть до городских улиц. В тот момент Эйлау можно было бы захватить, так же как и всю французскую позицию с фланга, если бы генерал Тучков получил приказ наступать; но он запросил приказаний генерала Беннигсена; его искали, но не нашли.

Отразить атаку в центре было сложнее; несмотря на причиняемые им огромные потери, французские колонны держались как стены; их мобильная артиллерия развернулась между колоннами и активно отвечала на огонь наших пушек; с обеих сторон ружейная перестрелка, ведущаяся на дистанции пистолетного выстрела, становилась всё более убийственной; наши солдаты держали строй с бесподобным хладнокровием, когда послышались крики «ура» с нашего правого фланга; пехота бросилась в штыковую атаку; после кровопролитной резни французские колонны были обращены вспять, неприятельская артиллерия брошена, и наша пехота, преодолев пространство между двумя противостоявшими позициями, стремительно атаковала последние резервы французской армии; оказавшийся неподалеку Наполеон приветствовал сам и от имени своей армии замечательную стойкость одного из полков своей гвардии. Вместо того, чтобы стрелять, этот полк, сомкнув ряды, ждал наших первых наступающих, которые, будучи остановлены в своем порыве и не видя позади себя поддержки, вместо того, чтобы смять этот последний резерв Наполеона, предпочли отойти назад для перестроения на своих позициях.

Если бы генерал Беннигсен находился в этот решающий момент на своем посту, возможно, он приказал бы всей массе оставшейся кавалерии наступать, и этим она развила бы наш успех и завершила полное поражение неприятеля.

Войска левого фланга, ослепленные снегом, были опрокинуты и, несмотря на чудеса храбрости, продемонстрированные графом Остерманом, им не удалось выбить французскую пехоту, закрепившуюся в небольшой деревушке, где прошлой ночью находилась главная квартира, и где осталось некоторое количество раненых, которые почти все погибли в пламени пожара. Граф Остерман, поддержанный мужеством князя Михаила Долгорукого, командира Курляндского драгунского полка, предпринял несколько атак, но, понеся большие потери, был вынужден отвести назад свой левый фланг и образовать прямой угол по отношению к остальной нашей линии.

Напротив нашего правого фланга, неприятель, устрашенный полным уничтожением корпуса маршала Ожеро, столь удачно расположил артиллерийскую батарею, что она обстреливала наши позиции во фланг и нанесла нам большие потери. В центре неприятель, оправившись от первого потрясения, причиненного стремительностью, с которой его войска были нами опрокинуты и преследованы, построил свою кавалерию в густые колонны и под прикрытием артиллерии попытался прорвать линию наших войск, которые уже были ослаблены большими потерями и расстроены предыдущим боем. Эта масса кавалерии была встречена столь хорошо управляемым артиллерийским огнем, что потеряла направление движения и после пустого блуждания по полю сражения, окруженная дымом и стрелками, которые она приняла за наши линии, понесла большой урон, но так и не достигла своей цели. Два кавалерийских полка, ведомых неустрашимым начальником, прошли сквозь брешь в нашем фронте и затерялись позади нашей пехоты, несколько полков нашей кавалерии, прибывших в тот же момент, накинулись на них и полностью уничтожили. Ни один человек не спасся; наша кавалерия также предприняла затем несколько подобных атак, которые усилили суматоху, но не принесли большой пользы, вследствие отсутствия координации и начальника, способного ими командовать. Тем не менее, кавалерия захватила пять орлов.

На всем нашем пути мы видели только бедствия германского населения и бахвальство французов; но больше всего нас удивила флегма немцев, с которой те страдали, унижались, рассуждали о своей силе и национальном сознании. Они так спокойно и униженно спорили и прогуливались с теми же французами — предметом их ненависти, совратителями их жен и их дочерей, грабителями их имущества. Везде французские командиры встречали графа Толстого с военными почестями, демонстрировали огромное уважение и самую живую радость оттого, что мир снова объединил две самых великих нации и двух самых могущественных императоров. Мы постоянно были вынуждены делать вид, что принимаем все их любезности, и быть вежливыми, что вошло в обычай между Императорами после Тильзита; графа везде сопровождал эскорт французских кавалеристов, можно было утверждать, что вся Германия уже включена в состав империи Наполеона.

На несколько дней мы остановились во Франкфурте-на-Майне, и наш консул г-н Беттман предоставил в наше распоряжение все, что мог предложить этот богатый и густонаселенный город. Оттуда мы прибыли в Страсбург; вход в эту крепость на границе Франции произвел на нас тем более печальное впечатление, что мы не могли уже преуменьшать реальное могущество этого неприятеля и стабильность этого могущества. Над воротами, через которые мы вошли, была надпись «ворота Аустерлица», мы желали бы стереть позор этого дня, но для этого надо было мечтать о новой войне и о способах провести её должным образом.

Прекрасная Франция, по которой так любили проезжать путешественники всех времен, вызывала только раздражение нашего самолюбия, столь сильно оскорбленного ввиду наших границ. Все вокруг подчеркивало нам славу французской армии, в Люневиле мы встретили несколько тысяч наших пленных; в Нанси — толпу прусских генералов и офицеров, с которыми обращались с самой отвратительной жестокостью и презрением. Казалось, в этом государстве их ссора становилась нашей, а наши мстительные чувства должны были соединиться. Прибыв в Париж, мы остановились в большом отеле «Бательер».

***

Император Наполеон находился в Фонтенбло; как только ему сообщили о прибытии посла, он позвал приехать к нему, нам сообщили, что мы все будем там представлены с подобающими случаю церемониями. Чтобы увеличить пышный и блестящий двор счастливого Наполеона, приехали король Вестфалии Жером,  принцесса Вюртембергская, королева Голландии, принц Мюрат, принцесса Каролина и княгиня Боргезе41, а также главные вельможи империи, многочисленные маршалы, все иностранные послы и некоторое число мелких германских князей.

Посол и его свита были доставлены во дворец в парадных придворных каретах, предшествуемые церемониймейстерами; графа Толстого пригласили в кабинет императора, мы были ему представлены после его возвращения с мессы.

Все великолепие, окружавшее этого узурпатора трона Генриха IV и Людовика XIV, свидетельствовало о пышности и надменности, но в то же время и об ужасе, который он внушал; он один держался просто и имел тот вид спокойствия и уверенности, который, казалось, покинул всех остальных; он резко обратился к нам солдатским тоном, который контрастировал с подчеркнутой вежливостью его окружения, задал нам несколько вопросов о нашей службе, поинтересовался, в каких кампаниях я участвовал, и пожелал нам много здоровья и сил для того, чтобы насладиться всеми удовольствиями Парижа.

Графа поселили во дворце и обращались с ним со всей возможной обходительностью; после того, как мы совершили все требуемые визиты, каждый из нас постарался обзавестись знакомствами, и мы могли только поздравить себя с тем предупредительным приемом, какой оказали нам все французы.

Гордясь заключенным в Тильзите миром, Наполеон хотел убедить всю Европу, что он этим завоевал союз и близкую дружбу с Императором Александром, к тому же, доказывая свою тесную связь с Россией, он демонстрировал власть над всеми другими правительствами и способность объединить нации для решения главной задачи, а именно, вовлечения нашего правительства в официальный и полный разрыв с Англией. Чтобы этого добиться, он обещал нам все, он уже согласился отвести свои войска из Пруссии, вернуть ей несколько крепостей, которые он удерживал как залог требуемой им контрибуции на военные расходы. Графу удалось бы добиться ещё и других преимуществ, если бы, к несчастью, усердием генерала Савари в Петербурге не было ускорено принятие декларации об объявлении войны Англии: провозглашением этой декларации Наполеон достиг всего, чего хотел, и с этого момента он не был более расположен выполнять наши просьбы.

Между тем он продолжал выказывать расположение и льстить России, его замыслы против Папы, против Испании и Португалии, сделали это для него необходимостью, при всяком случае и на общих собраниях он не упускал возможности напомнить иностранным послам о том, что он может располагать 150 тысячами русских, своих надежных союзников.

В Тильзите было договорено, что в Париже, при посредничестве Франции, посол Турции и граф Толстой проведут переговоры о мире между Россией и Портой. Стороны заключили соглашение о взаимном воздержании от применения оружия, которое было продлено, но мир не был заключен. Я не знаю, желали ли мы мира искренне, но совершенно определенно, что Тюильрийский кабинет его не хотел, и он был весьма рад продолжению войны, которая стоила нам огромных денег, и которая, из-за болезней, серьезно ослабляла нашу армию.

Пребывание в Фонтенбло было весьма приятным; императрица Жозефина оплачивала расходы собиравшегося у неё общества, устраивала чаепития и концерты, своей любезностью и добротой она заставляла забывать об её высоком положении, и особенно о том, что она занимала его не по праву рождения. Она была любима всеми и частично использовала свое влияние на супруга с тем, чтобы усмирять его гнев и облегчать участь несчастных.

Совершенно непохожа на неё была принцесса Мюрат, обладавшая капризным и спесивым характером своего брата. Она использовала свое влияние, очарование и умение обольщать лишь для того, чтобы будоражить всех вокруг, озлоблять и без того тяжелый нрав Наполеона и добывать для своего мужа королевскую корону. Будучи весьма привлекательной и остроумной, она была очень развратна и не имела недостатка в обожателях и фаворитах, с которыми была достаточно щедра. Её муж, доблестный военный, добившийся всего на полях сражений и преуспевший благодаря самому себе, тоже очень хотел получить корону, но даже не представлял, что можно приобрести её интригами. Он гордился своей шпагой и с ней связывал свою судьбу. Любитель украшений, питающий слабость к собственной персоне, он тщательно следил за своими туалетами и наряжался в разнообразные  костюмы, словно цирковой артист. Образ жизни супруги, которая со своей стороны по праву сестры императора оказывала на него сильное давление, не вызывал в нем ревности, он позволял ей завязывать и обрывать любовные связи по её усмотрению, находя утешение в постоянной смене актрис и оперных танцовщиц. В остальном, его прямой характер и блестящая репутация храбреца завоевали ему любовь окружающих и уважение военных.

Королева Голландии, супруга Луи Бонапарта и бывшая признанная любовница Наполеона, обладала мягкостью, любезностью и веселостью, которые добавляют очарования любой женщине. Она собрала в своем окружении людей, обладающих выдающимся талантом и умом, и использовала свое высокое положение лишь для того, чтобы развивать обходительность и предупредительность. Она милостиво принимала у себя лучших артистов Парижа, которые превращали устраиваемые ею вечера в самое приятное времяпрепровождение.

Жером Бонапарт являлся всего лишь развязным повесой, опьяненным своим высоким положением, который в угоду собственным свободным нравам только и искал способы удовлетворить их, прилагая для этого все свои духовные и физические силы. Его супруга, маленькая и толстая немка, неуклюжая и неловкая, не смогла завести себе любовника и верила в верность своего мужа. Она была пустым местом в обществе.

Князь Боргезе, муж сестры Наполеона принцессы Полины, представлял собой совершенно незаметную личность, это был добрый малый, богатый и распутный. Придворные дамы, большинство из которых были непостоянными любовницами Наполеона или одного из его братьев, не были образцом мудрости; офицеры из свиты императора и принцев находились в Париже только для того, чтобы отдохнуть от войны и воспользоваться теми удовольствиями, которые предоставляли в их распоряжение столица и двор. Никакие затраты не останавливали вольности; дамы императорской фамилии были далеки от того, чтобы блюсти репутацию добродетели, ещё менее этого желали женщины из их окружения. Император подавал пример распутства мужчинам; религиозность, воздержание были явлениями чуждыми и вызывали насмешки до такой степени, что можно с уверенностью утверждать, что никогда и ни при каком другом дворе распутство не было таким общепринятым. Это было очень приятно для молодых людей; суровость царила только в кабинете Наполеона, заботы и стеснение переполняли людей только там. Каждый вечер в Фонтенбло давали спектакль или бал; как правило, мы обедали у одного из послов или у обер-гофмаршала Дюрока.

Знакомства были завязаны и для того, чтобы не отличаться от других я обратил свои взоры на мадам Дюшатель, фрейлину Императрицы42. Хотя она была несколько увядшая, но для начала достаточно любезна и красива. Наше более тесное знакомство состоялось в парке, и я мог только поздравить себя с этой встречей, которая открыла мне двери многих домов, и позволила мне часто узнавать интересные новости.

Актриса французского театра мадмуазель Жорж жила во дворце и была близко знакома с Наполеоном; она поразила меня своим большим талантом и ослепительной красотой. Однажды вечером, придя домой, я получил записку от мадмуазель Жорж, в которой она меня просила запретить моему лакею подниматься в её апартаменты, где он наделал шуму, и уверяла, что я держу самого скверного слугу в Париже. На следующий день я поспешил явиться к ней с извинениями за шум, который посмел учинить мой лакей, добавив, что не могу ни уволить, ни наказать его, так как именно из-за него я имею счастье видеть вблизи предмет всеобщего обожания. Она была очень вежлива, но не разрешила мне дальнейших визитов в Фонтенбло и не предоставила возможность видеть её в Париже. К этому времени она произвела на меня очень живое впечатление, с того момента я мечтал только о ней и искал способы овладеть ею.

Император продолжил свое пребывание в Фонтенбло, а посол вместе с нами вернулся в Париж. Мадам Дюшатель была столь любезна, что направила меня к мадам Савари, своей доброй подруге и супруге генерала, все ещё находившегося с поручением в Петербурге; эта добрая рекомендация позволила мне избежать обычных формальностей и после нескольких визитов мое положение упрочилось. Мадам Савари была совсем немолодой креолкой, очень остроумной и более всего прочего любящей развлечения и перемены. Я нашел эти новые отношения тем лучшими, что её дом был полон придворных и светских людей, и что она имела прочные связи в полицейском ведомстве, так как её супруг был начальником полиции43. Все это могло мне помочь в сборе полезных сведений или секретных данных.

Император предоставил посольству России прекрасно меблированный отель Теллюссон, в котором раньше жил принц Мюрат и принцесса Каролина. Дом находился совсем близко от дома Савари, и я с ещё большим удобством продолжал свою любовную интригу.

Я познакомился с графиней Висконти, любовницей маршала Бертье, крупной и красивой пятидесятилетней женщиной, которая ещё могла внушить желания и испытывала их сама до такой степени, что каждый вновь прибывший становился их объектом. Её репутация и привычка к решительным действиям при первом же моем визите привели к появлению любовной связи. Красивые очертания её тела, прекрасное сложение и удивительная свежесть заставили забыть её возраст и даже забыть мадам Савари. Последняя не простила мне этого и после возвращения своего супруга не упускала случая мне отомстить и создать все те неудобства и пустить сплетни, которые только может изобрести женский ум.

Эти малоинтересные связи не отвратили меня от других женщин, тех, кого можно было купить в некоторых домах по более или менее высокой цене, и которые привлекали всех иностранцев легкостью, разнообразием и тем замечательным выбором, который там можно было сделать.

В Париже я с увлечением посетил все, что только возможно, за исключением игорных домов, так как дал себе обещание, что ноги моей там не будет; к счастью, мне удалось сдержать слово.

Через некоторое время после нашего возвращения из Фонтенбло, император уехал в Италию, а двор возвратился в Париж.

Нас часто приглашали к императрице, принцу Мюрату и особенно к королеве Голландии, у которой было достаточно ума, чтобы жить отдельно в роскоши и любезности, не вмешиваться ни в какие дела и не иметь с государством своего супруга другой связи, кроме получения денег.

Через несколько дней после приезда двора, в Париж из Тильзита вернулась гвардия. Весь город поднялся на ноги, чтобы участвовать в этом представлении. Сенат и парижский магистрат выстроились для церемонии встречи войск. Императорские орлы были украшены коронами из лавровых листьев, император и весь двор встретили полки на Елисейских полях за столами, приготовленными для каждого солдата. Французы были невероятно рады и горды, увидев, что тысячи храбрецов вернулись домой после того, как они прошли Германию, разбили Пруссию, восстановили Польшу и присутствовали при подписании мира на границах Российской империи. Но для нас это действие было чрезвычайно печальным; впечатление, которое оно на меня произвело, никогда не сотрется из моей памяти. Командующий Императорской гвардией маршал Серюрье устроил для императора и для города великолепный праздник; все Марсово поле было  замечательно иллюминировано, на нем при свете ружейных выстрелов пехота производила разные перестроения.

Маршал Массена дал в честь графа Толстого большой военный обед, на котором я имел честь присутствовать, и на который были приглашены маршалы, наиболее отличившиеся генералы и министр полиции Фуше. К нашему большому удивлению, мало того, что участники обеда были мало щепетильны в используемых выражениях, они с несравненной свободой говорили об императоре, о наградах, которые он пожаловал наиболее ярым республиканцам. Каждый генерал, поддерживая действия Наполеона, пытался в них разобраться, казалось, что он имел право обсуждать их, готовился занять его место и считал большим несчастьем, если корона не упадет в его руки. Если хотя бы на минуту можно было забыть все победы, которые одержали эти генералы, если бы можно было забыть мужество, заслуги и двадцатилетние труды, бесспорно, им принадлежавшие, то показалось бы, что мы находились в кордегардии среди юнцов, недавно поступивших на военную службу.

Успехи, быстрые карьеры, пример Наполеона и его братьев, остатки революционного духа разрушали все препятствия на их пути; Бонапарт привил этим республиканцам вкус к званиям; увлечение равенством сменилось увлечением величием, они становились графами, герцогами, королями, он оставил каждому офицеру и каждому солдату возможность добиться этих отличий, являвшихся наградами за военные заслуги, все жаждали сражений; генералы, офицеры, солдаты, все они признавали за Наполеоном титул императора как залог их собственного возвышения к иностранным престолам.

Тем временем я мечтал только о мадмуазель Жорж, она одна заполнила всю мою душу, я стучался в ее дверь, но бесполезно. Чем больше я встречал трудностей, тем больше желание овладеть ею становилось непреодолимым. В конце концов, после многочисленных хлопот и трудностей, я был введен к ней, и моя любовь не встречала больше препятствий.

Я использовал все свои возможности, чтобы понравиться ей; я подкупил её горничную, я мечтал только о том, чтобы предупредить все её желания; я побывал у ее матери, у ее дяди, у всех членов семьи. Моя страсть, вернее, удивительная красота мадмуазель Жорж, её великая репутация полностью ослепили меня, и я нежно любил актрису, любовницу Наполеона, который теперь для нее больше, чем любовник. Я стал глупым, как всякий влюбленный; наконец, мое усердие и представление о том, что в Париже адъютант Императора России должен быть богатым, завоевали мне расположение этой несравненной красавицы. Я был сам не свой от радости и счастья и забыл все, даже чувство долга ради того, чтобы заниматься только своей любовью. Чтобы заставить ее полюбить меня, я прибег к нежности, внимательности, щедрости. Я был по настоящему счастлив, считая себя на вершине блаженства. Мое тщеславие было удовлетворено обладанием самой знаменитой красавицей Франции, любовницей императора, предметом восхищения и аплодисментов публики. Сначала она делала тайну из нашей связи,  показывала наше знакомство только в виде любезности; мало помалу она перестала прятать наши отношения и в конце концов о них стало известно. Все ночи я проводил у нее и возвращался к себе лишь за тем, чтобы показаться на глаза послу и переменить одежду. Я сопровождал ее на репетиции, помогал сменить костюм, когда она играла, мы вместе ездили по театрам, загородным садам; мы стали завсегдатаями в Версале и в других удаленных местах; мы были неразлучны и наша связь стала легендой в Париже, что привело к печальному концу те дела и заботы, которые я должен был выполнять по долгу службы. Обладание только увеличило мою любовь, и я не смел даже думать о том ужасном дне, когда буду вынужден покинуть мадмуазель Жорж.

Узнав однажды о моих опасениях, она мне заявила, что готова покинуть Париж, оставить все, что она там имела, даже свой талант, и уехать со мной, куда я пожелаю. Воодушевленный этом предложением, я написал в Петербург, чтобы получить позволение Императора принять мадмуазель Жорж в труппу придворного театра. Зная, что сейчас на сцене нет трагедии, я предложил подготовить один спектакль, представление которого начнется после побега мадмуазель Жорж, которая может покинуть Париж и французский театр только украдкой, бросив все свое имущество. Я просил соблюсти строжайший секрет от посла Франции и с беспокойным нетерпением ожидал ответа Императора. Он превзошел все мои ожидания — по приказу Императора господин Нарышкин прислал мне незаполненные бланки контрактов и полномочия нанять мадмуазель Жорж, а также других актеров и актрис.

Ничто более не препятствовало нашим желаниям, кроме трудностей покинуть Париж и обмануть бдительность полиции. Тем временем, из-за непростительной для влюбленного неосторожности, я едва не потерял плоды своих трудов.

На одной из улиц, по которой я проезжал каждый день, на верхнем этаже я заметил очень красивую молодую женщину, которая, казалось, впала в печаль. Долгое время меня разбирало любопытство; в конце концов, я отправил своего доверенного слугу и благодаря его стараниям узнал, что эта молодая девица была немкой, и она хотела со мной поговорить. Мне не оставалось ничего другого, как со всей поспешностью предоставить себя в её распоряжение, и я был крайне удивлен, застав её в слезах. Она рассказала, что приходится дочерью богатому торговцу из Кёнигсберга, что один французский генерал, живший в доме её отца, обещал жениться на ней, но потом выкрал её, и что теперь она не решается написать своим родителям, и потеряла надежду; что, узнав мое имя, она пожелала меня видеть, чтобы я нашел способ вернуть её в родной город, так как она стыдится обратиться за паспортом к послу Пруссии, который знаком с её семьей. Её красота и слезы тронули меня; я обещал ей исполнить все, что она пожелает, и получил разрешение чаще её навещать. После нескольких визитов, во время которых я старался осушить её слезы и утешить её, я стал любовником этой интересной и несчастной девушки; ночами я не решался оставлять мадмуазель Жорж, но днем искал всевозможные предлоги для того, чтобы чаще бывать с моей прекрасной немкой.

Мой доверенный слуга меня предал, и, чтобы избежать разрыва, меня не только заставили полностью прекратить эту новую связь, но и запретили преследовать негодяя, предавшего мое доверие. Несмотря на давление со стороны мадмуазель Жорж, эти ограничения меня весьма стесняли и, обманув её, я испытал удовольствие. На балу у принца Мюрата я приблизился к мадам Дюшатель, моей первой счастливой встрече в Фонтенбло, но не из-за её прекрасных глаз, а из-за прекрасных глаз мадам Гаццани — чтицы императрицы и любовницы Наполеона, одной из самых красивых женщин, которых можно было видеть. При любой возможности я оказывал ей знаки внимания, и на этом балу она возбудила во мне желания, заверив, что она слушала бы меня более благосклонно, если бы не столь пристальная слежка, и если бы она имела возможность принять меня у себя; пока же она просила меня поговорить с её подругой мадам Дюшатель.

После многочисленных проблем, совещаний, перешептываний и сомнений, она, наконец, мне сказала, что мне нужно только абонировать незаметную ложу в Опере, во время первого бал-маскарада, что она приедет туда с мадам Гаццани, что мне следует их ожидать у входа в вестибюль, и что я смогу на часок похитить её подругу.

Переполняемый радостью, я с нетерпением ожидал дня бал-маскарада; ложа была снята и украшена соответственно случаю.

Вечером я ушел от Жорж, сказав ей, что мне надо многое написать к отъезду курьера, и что я смогу вернуться ночевать только поздно ночью.

Мой проклятый слуга, которому я не по свой воле платил, как мог, стал уверять, что к этому времени ни один курьер не был готов к отъезду, и мадмуазель Жорж, предположив, что я отправлюсь на бал, незаметно направилась туда же.

В нетерпении я прогуливался, ожидая благословенный фиакр, который должен был привезти ко мне прекрасную мадам Гаццани; я представлял себе это свидание в самых соблазнительных видениях; я напыжился от гордости и казался сам себе самым важным гостем на балу, когда ко мне подошли две маски; я узнал красавицу, которую ждал с таким нетерпением, по её красоте и высокому росту; и голос мадам Дюшатель, которая передала мне её в руки, попросил меня вернуть её на том же месте, не позднее, чем через час. Я обещал, заранее решив не сдержать слова, и быстрым шагом повел свою добычу в приготовленную ложу. Едва мы добрались до середины лестницы и несколько отдалились от шумной толпы, как женщина в маске властно схватила меня за руку и, резко бросив мне в лицо слово «распутник», влепила мне со всего размаха пощечину. Узнав Жорж, я потерял от страха голову, отпустил мадам Гаццани, не пробормотав ей ни одного слова извинений, бросился, как ребенок бежать вон из Оперы, подозвал фиакр и вернулся домой.

Ужасная сцена меня застала врасплох, у меня не было никаких извинений. Нужно было получить прощение, плакать, клясться, валяться в ногах. Мне было так стыдно после этого смешного приключения, что до конца моего пребывания в Париже я не посмел сказать ни одного слова, ни мадам Дюшатель, ни мадам Гаццани. Более того, я должен был чувствовать себя очень счастливым оттого, что после нескольких дней гнева, мадмуазель Жорж соблаговолила забыть проступок, в котором я был повинен.

Тем временем граф Толстой, несмотря на всю свою снисходительность ко мне, с тревогой наблюдал, как полностью поглощенный своими любовными делами я утратил цель своего пребывания в Париже. Желая вырвать меня из пут страстей, он отправил меня путешествовать.

Он дал мне поручения в Вене, Триесте и Венеции. Надо было уезжать. Я был очень огорчен, но решил действовать с наибольшей быстротой с тем, чтобы как можно скорее вернуться.

В Вене я должен был задержаться на два дня с тем, чтобы сообщить некоторые новости нашему послу князю Куракину, и получить от посла Франции указания нашим флотам, стоявшим в Триесте и Венеции, и которые в настоящий момент находились под непосредственным командованием Императора Наполеона. По дороге в Триест я встретил наши войска, которые возвращались с острова Корфу и направлялись в Россию. По Тильзитскому миру Ионические острова и устье реки Каттаро были переданы Франции.

В Триесте я встретил часть нашего флота; сухопутные войска имели преимущество при всех своих стычках с французами, и наш флот увозил с собой в качестве военных трофеев несколько турецких линейных кораблей. Но судьба островов и побережья Адриатического моря была решена в битве при Фридланде; наши храбрые солдаты и гордость нашего флага были унижены и смирились с поражением только после неоднократных и недвусмысленных приказов.

Адмирал Сенявин командовал всеми силами, находившимися с большей частью наших кораблей в Лиссабоне; там он был заблокирован превосходящим флотом англичан, которые старались заставить его сдаться44. Его уважали англичане и французы, против которых он сражался, его имя было дорого грекам, которые со всех концов собирались под его знамена.

Командиры греков-сулиотов, бывшие под моим командованием на острове Корфу и сопровождавшие наши корабли, нашли меня в Триесте и со слезами на глазах жаловались, что Россия их бросила, они клялись мне в том, что в любое время будут снова готовы взяться за оружие за Императора Александра.

По условиям конвенции, которая сделала Наполеона хозяином Семи Островов, греческий легион должен был встать под знамена Франции на тех же условиях, что предоставляла ему Россия. Доблестные греки, которые должны были этому подчиниться, не имея другого выхода, даже в этот момент, когда мы их оставили, потребовали в качестве первого условия, чтобы их никогда не заставляли воевать против русских.

Император Наполеон нуждался в кораблях, составлявших русский флот, который был слишком слаб для того, чтобы проложить себе дорогу сквозь английские эскадры; но пожелал, чтобы линейные корабли, находящиеся в Триесте, направились в Венецию, куда, впрочем, они могли зайти, только разоружившись,  так он был более уверен, что корабли не ускользнут от него и что, в конце концов, мы будем счастливы отдать их ему на любых условиях.

Исполнение его воли натолкнулось на малую глубину венецианского порта, но он, тем не менее, купил наши корабли, которые гнев наших офицеров привел в столь скверное состояние, что они представляли собой весьма плачевное зрелище. Несмотря на все усилия и расходы, Наполеон так и не смог их восстановить. Наши матросы отправились в Россию пешком.

Из Триеста я направился в Венецию, где стояли наши малые суда.

Несмотря на все прочитанные мною описания этого знаменитого города, несмотря на все виденные мною картины, я был в полном удивлении и восхищении, приближаясь в гондоле к этому огромному городу. Его приморское население на протяжении веков поражало весь мир своим богатством, оно покрыло своими кораблями моря и управляло торговлей всех наций. В полном изумлении человек входил на улицы, мостовыми которых была морская вода, на которых высились замечательные дворцы, церкви и памятники, словно чудом появившиеся из глубины вод.

Но эти сооружения были единственным свидетелем прежнего процветания Венеции. Этот город, ранее наполненный промышленным населением, этот порт, заполненный кораблями со всех стран света, эти богатые лавки, пышность благородных венецианцев, все это исчезло под управлением Австрии и Франции. В Венеции все было создано торговлей и свободой, потеряв то и другое, она превратилась в огромное и материальное воспоминание о своем прошедшем величии и вскоре все превратится в руины, полностью предоставленные ярости волн.

Французское правительство оказалось столь притеснительным, что самым богатым собственникам города, чьими дворцами и палатами все любуются, пришлось покинуть роскошные дома своих предков и перебраться в более скромные места своих обширных владений.

Наполеон забрал из Венеции всё, что смог вывезти. Знаменитая квадрига, украшавшая собор Святого Марка, была в Париже очень неудачно поставлена перед дворцом Тюильри на смешной Триумфальной Арке.

С любопытством я обошел весь город, церкви, остров Святого Георгия, этот арсенал, откуда столько вооружения было увезено в различные точки Азии и Африки для борьбы с оттоманскими силами. Теперь он был пуст и с этих пор только вызывал чувство стыда у французов и германцев, которые стали следующими недостойными его хозяевами.

Дворец дожей внушал наибольший интерес и глубокую грусть, так как именно там воспоминания недавнего прошлого переплелись с воспоминаниями более старыми. В зале аудиенций или Высших советов решались судьбы войны и мира, там держали в суровых руках жизни горожан, которые, казалось, ожидали возвращения дожей и знатных венецианцев; жилища были на своих местах, портреты дожей украшали стены, портрет последнего умершего дожа был ещё задернут мрачным покрывалом, внушавшим страх этому царственному собранию.

Государственные тюрьмы были соединены с Дворцом галереей, называемой мостом вздохов. Приговоренный получал разрешение здесь остановиться, бросить отсюда последний взгляд на Большой канал, сказать здесь последние слова Венеции и всему миру. На выходе с этой галереи он попадал в зал пыток.

Все то немногое, что осталось от прежнего населения, от веселости и богатства Венеции собиралось у портала в лавках и кафе на площади Святого Марка.

Я с удовольствием остался бы на некоторое время в Венеции, тем более, что город и манера жизни в нем были весьма оригинальны: из дня делали ночь, а из ночи — день. Все мне здесь пришлось по душе, но, к несчастью, я был влюблен, я получал письма от мадмуазель Жорж, которые подогревали мои стремления вернуться в Париж как можно быстрее.

Продолжив свою поездку по Италии, в Местре я нашел свою карету и проехал вдоль украшенного берега Бренты. Все знатные люди Венеции имели здесь загородные дворцы и великолепные сады. Эти дворцы и сады, служившие образцом для всей Европы, были покинуты так же, как и дворцы в Венеции.

Эта столь гордая и могущественная республика, выросшая на золоте и победах, исчезла как сверкающая комета. Открытие Мыса Доброй Надежды, давшее новые пути для торговли, разрушило венецианскую торговлю, а республиканские  армии Франции окончательно уничтожили этот призрак, поддерживаемый только своим прежним величием.

Я быстро проехал земли бывшей Венецианской республики, красивые и интересные места в Ломбардии, эти города, прославленные римлянами, науками, искусством, кровопролитными войнами Франции и Австрии, а сейчас ставшими полем действий для наследников Суворова и колыбелью карьеры Наполеона.

Милан и Турин задержали меня совсем ненадолго; переход через Мон-Сенис восхитил меня. Сколько римских легионов пересекало этот опасный рубеж, чтобы завоевать и поработить галлов, сколько тягот перенесли французские армии, которые во все времена с высоты этих гор обрушивались на прекрасную Италию и покрывали её подобно снегу.

Вдохновленный величием античных памятников и вечностью египетских пирамид, Наполеон пожелал превзойти их и покорить Мон-Сенис. Он спрямил склоны этой горы, построив дорогу в скале и открыв легкое сообщение, за что будущие нации станут им восхищаться в веках45.

Покинув горные снега, я увидел весну, которая в окрестностях Шамбери была в полном разгаре, природа в этих местах одна из самых красивых и разнообразных, чем где бы то ни было.

В Лионе я прошел по городу для того, чтобы обнаружить ещё дымящиеся следы ярости и разрушений революции. Именем свободы и родины наиболее красивые кварталы этого несчастного города были целиком разрушены, их население ограблено, расстреляно или утоплено.

В то время, когда старый лионец показывал мне разрушения своего родного города, приехала свояченица Наполеона, королева Неаполитанская46. Все колокола города сообщили жителям об этом великом событии. Магистрат, все городские власти бегом бросились выразить этой принцессе-выскочке чувства своего глубокого уважения.

Таким образом, двадцать лет разрушений, преследований и убийств произвели во Франции только смену династии, оставив в унижении и под самым ужасным деспотизмом даже самых отчаянных людей, которые не иначе, как со страхом произносили имя государя и его слуг.

1809

К стыду своему, я почти год прожил этой беспечной жизнью, полной любви и безделья. В конце концов, хотя ни моя привязанность, ни прелесть нашей связи не уменьшились, я, тем не менее, почувствовал стыд за свое бездействие; война в Финляндии закончилась, кто-то завоевал на ней громкое имя, а я это упустил. Возобновилась война с турками, и я решил, что моя честь будет запятнана, если я не попрошу у Императора разрешения отправиться в Молдавию.

Он с готовностью разрешил мне это; я простился с мадмуазель Жорж, которая проводила меня до Гатчины. Как и следовало ожидать, мы поклялись друг другу в вечной любви и нерушимой верности во всех испытаниях, и, преисполненный грусти, я ступил на путь славы.

***

К концу июня я прибыл в главную квартиру, размещавшуюся в Галаце. Командовал армией фельдмаршал князь Прозоровский, а генерал Кутузов был под его началом. Ослабевший в силу своего преклонного возраста Прозоровский, и желавший быть главнокомандующим Кутузов ревновали друг к другу. Они были заняты больше интригами, чем военными действиями. Предпринятый штурм крепости Браилов стоил больших потерь, но был отбит. Фельдмаршал обвинил в этом генерала Кутузова, а тот надеялся, что из-за этой неудачи князя Прозоровского отзовут, а он встанет во главе армии. Император решил по-другому и, чтобы прекратить всю эту унизительную возню, назначил князя Багратиона на место Кутузова.

Тем временем фельдмаршал провел все необходимые приготовления для переправы через Дунай. Один корпус остался у Визирского брода с целью наблюдения за Браиловым. Командующий в Валахии генерал Милорадович также потерпел неудачу, неосторожно предприняв штурм Журжи.

В то время, когда велись работы по наведению моста ниже Галаца, генералу Платову было поручено вести боевые действия в окрестностях Браилова с тем, чтобы уничтожить там все ресурсы, которыми гарнизон этой крепости мог воспользоваться для пополнения припасов.

Я попросил включить меня в состав этой экспедиции. Десяток казачьих полков, драгунский полк и батальон егерей с несколькими пушками ночью переправились по мосту, наведенному через реку Бузео, и отправились ожидать рассвета за ложбиной в восьми — десяти верстах от крепости, которая пересекала обширную равнину, простиравшуюся между этой рекой и Браиловым.

С первыми лучами солнца, не чувствуя ни малейшей опасности и сопровождаемые повозками, турки вышли из города, чтобы отправиться в близлежащие деревни за провизией, которую они обычно там получали. Когда они отошли достаточно далеко и приблизились к засаде казаков, то были окружены со всех сторон, и после слабого сопротивления более пятисот человек вынуждены были сдаться в плен.

Однако по тревоге, поднятой в крепости, турецкая кавалерия начала покидать ее и двигаться в сторону казаков, которых было совсем немного. Казакам было приказано заманить врага к оврагам, где мы замаскировали основные силы нашего отряда. Этот маневр длился в течение всего дня, но заставить турок удалиться от своих укреплений не удалось; тогда, мы покинули наше убежище и попытались навязать им бой. Он начался очень вяло, неприятель не шел на риск, а мы не решались приблизиться из-за огня его укреплений. С наступлением ночи турецкая кавалерия вернулась в крепость, и мы вновь заняли нашу позицию. На следующий день мы перешли мост, и отряд вернулся в лагерь вблизи Галаца.

Эта небольшая экспедиция, какой бы короткой она не была, показала мне, насколько наши войска страдали в этом климате. Мы не захватили с собой ни палаток, ни провизию; жара стояла невыносимая, и не было ни одного дерева, в тени которого мы могли бы укрыться. Источник воды находился в двенадцати верстах от мест нашей стоянки, а из еды у нас был только сухари, а из питья — скверная водка, которой нас ежеминутно угощал генерал Платов.

Начавшиеся болезни уже к концу июня опустошили наш лагерь: часовые умирали на посту, а лошади, измученные жарой и насекомыми, погибали прямо на глазах. Очень суровая дисциплина, которой требовал фельдмаршал, в значительной степени способствовала увеличению числа больных. Сам он угасал от старости, только его душа еще поддерживала в нем жизнь. До переправы через Дунай он хотел объехать с инспекцией некоторые части, которые должны были остаться на левом берегу. Я сопровождал его в этой поездке; много раз мы думали, что он скончается у нас на руках. В Рени он настолько ослабел, что приказал отнести себя в сад и оставить на траве. Мы были рядом с ним и пребывали в глубоком молчании, наблюдая последние минуты его жизни.

Голосом умирающего он сказал нам: «Император приказал мне форсировать Дунай, я должен умереть на другом берегу; я приказываю вам доставить меня  туда, если я потеряю силы и не смогу сам туда добраться». Затем он продиктовал прощальное письмо Императору и завещание своей семье.

Несколькими днями позже мы привезли его обратно в Галац. Когда мост был достроен и авангард его пересек, этот почтенный старик, изнуренный годами и тяготами службы, приказал посадить себя в лодку и высадился в начале моста, переброшенного на другой берег Дуная. В эту же ночь он тихо умер, довольный тем, что в свой последний час он выполнил приказ своего повелителя.

Генерал Платов командовал авангардом, и я получил разрешение следовать с ним. На скаку моя лошадь провалилась в яму, вместо того, чтобы перескочить через нее, и я сломал ключицу левой руки. Я вновь сел на лошадь, чтобы присоединиться к генералу и вместе с ним пешком прошел по мосту, ни сказав ему о случившемся. Но по прибытии в лагерь, боль стала такой сильной, что я был вынужден позвать врача. Он вправил ключицу и перевязал меня так туго, что мне пришлось провести ужасную ночь, мучаясь более из-за насекомых, от которых я не мог защититься, чем от поразившей меня боли. Утром я со всей очевидностью понял, что не в состоянии дальше двигаться с авангардом, и меня возвратили в Галац.

Моя рука снова заболела, и сделанная мне вторая операция по ее восстановлению была бесконечно более болезненной, чем первая. Я остался один в Галаце, в этом маленьком городке, охваченном лихорадкой и нищетой. Почти все его жители были больны и слонялись по улицам как мертвенно-бледные тени. У двух моих слуг был жар, и вместо того, чтобы получать от них помощь, мне приходилось лечить их, лихорадка поразила и меня. Я не чувствовал опоры, не было никого для службы мне, ни одной книги для моего развлечения, ни одной души, с кем можно было бы поговорить. Никогда я не забуду эти дни скуки и страданий.

К счастью, молодой князь Долгорукий, адъютант покойного фельдмаршала, также больным вернулся в Галац. Мы поселились рядом, и он кормил и лечил меня. Немного оправившись от болезни, мы оба переправились через Дунай, чтобы присоединиться к нашей армии, которая тем временем заняла Мачин и рассеяла жителей Исакчи, Тульчи и Бабадага. Князь Багратион принял командование армией и направился к Кюстенджи.

Наша флотилия поднялась вверх по Дунаю вдоль берега Матчин и завершила блокирование Браилова, лишенного с этого момента всякого сообщения с Турцией. Князь Багратион, хотя и был главнокомандующим, вспомнил об интригах времен сражения при Эйлау, и принял меня очень плохо, что не предвещало мне счастливой кампании.

Мы предприняли ночной бросок, чтобы достичь Кюстенджи, маленького городка на берегу моря, окруженного слабыми укреплениями. На рассвете, заметив нас, неприятель вышел нам навстречу. Генерал Платов приказал мне наступать с двумя батальонами пехоты и четырьмя пушками. Турки поддались нашим первым атакам и укрылись за своими укреплениями. Я преследовал их до расстояния пистолетного выстрела от города и расположился на кладбище, которое благодаря своим деревьям и надгробиям было очень удобно для пехоты. Князь Трубецкой прибыл с несколькими батальонами и пушками. Он поставил артиллерию во главе колонн и начал наступать, чтобы силой захватить укрепление, которое защищали 5 или 6 тысяч турок.

Колонны были встречены таким смертоносным огнем, что они возвратились в беспорядке, довольные тем, что смогли сохранить свои орудия, когда тем угрожала вылазка гарнизона. Эта плохо организованная и неосторожная атака стоила нам нескольких сотен человек: прибывший в этот момент князь Багратион проявил мало великодушия и возложил вину на меня.

Мы довольствовались тем, что полностью блокировали город и продолжили артиллерийскую перестрелку с неприятелем. На следующий день турки, оставшиеся совсем без продовольствия, и по воле случая оказавшиеся в этом городе, жители которого бежали, узнав о нашем приближении, запросили условий капитуляции. Было договорено, что они выйдут с оружием и снаряжением, и что до другой стороны Балканских гор их будет сопровождать русский офицер. В тот же день мы покинули лагерь и двинулись к Рассевату, где занял позицию большой неприятельский корпус.

На полпути туда мы переночевали в Карасу, на развалинах древнеримских укреплений, протянувшихся от Констанцы до Черноводы, и таким образом соединявших на расстоянии от 60 до 70 верст Черное море и Дунай. Эту линию называют валом Траяна; можно явственно видеть ее следы и найти места, где на некотором расстоянии располагались маленькие крепости, которые должны были соединять воедино этот барьер, возведенный против варваров Севера. Сейчас цивилизованные северные народы ступают по этим руинам и пересекают эту древнюю преграду, чтобы сражаться с варварами Юга. Ту самую границу, которую римляне возвели на севере Восточной Империи, Россия должна создать на юге.

Возвращаясь из Валахии, генерал Милорадович пересек Дунай по нашему мосту в Галаце и отправился к Рассевату по берегу Дуная. Ночью его корпус и армия князя Багратиона соединились, чтобы атаковать турецкие позиции.

До восхода солнца войска были построены в каре и начали движение, примериваясь к неровностям гористой местности, которая окружает Рассеват. 14 казачьих полков образовали наш левый фланг, а дивизия графа Милорадовича шла по берегу реки.

Турки, расположившиеся лагерем в низине, где они возвели бесполезные укрепления, вышли, чтобы построиться на противоположной возвышенности, во время этого движения наши пушки выпустили по ним несколько ядер. Генерал Платов умело воспользовался этим моментом и, развернув в качестве сигнала свое атаманское знамя, бросил всех казаков на неприятеля, который еще не успел построиться. Стремительность атаки занесла казаков на позиции турок, которые оставили их и бежали в страхе. Менее чем через четверть часа дело было кончено, Рассеват занят, а турки исчезли.

За Рассеватом князь Багратион остановил большую часть армии, расположив впереди авангард, и поручил преследование беглецов одним только казакам. Несколько знамен стали трофеем этого легкого для нас дня. Турки направились к Силистрии; некоторые остались в этой крепости, другие бежали еще дальше.

Ослабленная болезнями, наша армия перешла Дунай, имея от 12 до 14 тысяч человек; вся дивизия генерала Милорадовича состояла всего из 3 тысяч человек, остальные были оставлены в различных госпиталях в Молдавии и Валахии. Заболевшие солдаты, особенно рекруты, умирали в огромном количестве.

Но как только армия перешла через Дунай, болезни прекратились. На правом берегу этой реки климат совершенно изменился; там он обладал целебными свойствами и был свеж из-за гор и лесов. Вода там была прекрасная; на каждом шагу встречались источники, обустроенные с заботой и пышностью, располагавшие к тому, чтобы сделать приятную остановку. Возвышенное побережье Дуная совсем не походило на его болотистый и зараженный паразитами левый берег. Места обитания турок были ухожены и заботливо окружены садами и виноградниками; это благодатная и живописная страна. Лишь, скрепя сердце, можно было преследовать этих счастливых людей и разрушать их радующие взор жилища.

В лагере при Рассевате я получил последнее письмо от мадмуазель Жорж, в котором она объявила мне о своем намерении выйти замуж за танцовщика Дюпора и просила моего согласия. Меня как громом поразило. Моя любовь пробудилась, и испытанное от этой новости огорчение вновь вызвало лихорадку, которая только что отпустила меня. С этого момента я больше не мечтал о войне, и моим единственным желанием было вернуться в Петербург, чтобы поломать этот брак и вновь обрести счастье, которое я потерял, исполняя долг чести. Принятое мной прекрасное решение изменить своим рвением к службе плохое отношение ко мне князя Багратиона, исчезло в один миг. Я пытался оправдывать свою слабость тем, что эта кампания подавала мне мало надежд, и ждал только благоприятного момента, чтобы просить отправить меня в Петербург.

Через два дня отдыха армия двинулась к Силистрии. Турки могли бы сразиться с нами за подступы к крепости в узком и труднопроходимом ущелье; и мы были сильно удивлены, не встретив там неприятеля. После того как мы спокойно заняли наши позиции в трех верстах от крепости, небольшое количество турок двинулось навстречу нашим стрелкам, которые садами, оврагами и виноградниками намеревались приблизиться к укреплениям. Завязался долгий и кровопролитный бой, не принесший результатов. Наши пушки, поставленные на возвышенности, начали обстреливать город ядрами и гранатами, ядра тяжелой артиллерии, размещенной там, проносились высоко над нашими головами. Вечером наши передовые посты остались в садах, было установлено несколько укрепленных батарей.

Тяжелая артиллерия в количестве пяти мортир и шести 36-фунтовых пушек, прибыла на левый берег и разместилась вблизи реки так, чтобы обстреливать город. Но эти артиллерийские орудия еще времен императрицы Елизаветы, привезенные с огромным трудом, были почти непригодны для стрельбы; одна пушка  и две мортиры разорвались в первый день, а слишком малое количество боеприпасов, доставленных к орудиям, делало их почти бесполезными.

Турки отделались несколькими сожженными домами. Осада затягивалась, приближалось неблагоприятное время года.

В это время осажденный с начала войны Измаил сдался генералу Зассу, и это положило конец неудачам князя Багратиона.

Небольшой корпус неприятеля, собравшийся для оказания помощи Силистрии, в нескольких верстах вверх по течению от крепости вступил в бой с отрядом генерала Платова, но был обращен в бегство, а мы захватили 10 знамен. Зная о моем желании уехать, и обрадованный возможностью избавиться от свидетеля, которого он ошибочно принимал за шпиона Императора, главнокомандующий воспользовался случаем, чтобы отправить меня в Петербург. Он неосторожно объявил о скорой сдаче Силистрии, но из-за грязи на дорогах и плохой погоды был вынужден через несколько дней после моего отъезда снять осаду.

***

К моему приезду в Петербург мадмуазель Жорж с танцовщиком Дюпором и всей труппой уехала в Москву, чтобы дать там несколько представлений. Я был сильно огорчен, не найдя ее, и полностью поддался приступу постыдной печали. Ослабленный лихорадкой, я опасно заболел; и ни проводимое лечение, ни увещания моих друзей, — ничто не могло отвлечь меня от моей безумной любви и грусти.