Часть II

Увы, корона не принесла Елизавете счастья. Всего через три месяца, в декабре 1801 года, в дорожном происшествии погиб отец императрицы - Карл-Людвиг Баденский, гостивший в Швеции, у младшей дочери Фредерики.
В императорской семье Елизавета была оттеснена на второй план свекровью – вдовствующей императрицей Марией Федоровной, имевшей практически безотказный рычаг воздействия на сына-императора: чувство вины за смерть отца, которое преследовало Александра всю жизнь.
Да и сам Александр постепенно охладел к жене, предпочтя ей Марию Антоновну Нарышкину, урожденную польскую княжну Святополк-Четвертинскую, впервые привлекшую его внимание зимой 1800/1801 гг.
Мария вполне заслуженно считалась первой красавицей двора, будучи при этом прямой противоположностью Елизаветы Алексеевны: «Черными очей огнями, грудью пышною своей она чувствует, вздыхает, нежная видна душа, и сама того не знает, чем всех больше хороша».*

Все эти обстоятельства привели к тому, что жизнь Елизаветы Алексеевны была в большей мере жизнью частного лица, а не первой дамы Российской империи – общалась Елизавета с весьма ограниченным кругом людей (ближайшими подругами ее были графиня Варвара Николаевна Головина, графиня Софья Владимировна Строганова и княжна Наталья Федоровна Шаховская, в замужестве – княгиня Голицына) и много читала.
«Эта государыня соединяла в себе редкие качества ума и сердца; ее кроткий, любезный характер очаровывал всех, кто имел счастье приблизиться к ее особе. Своим приятным, симпатичным голосом она могла обезоружить всякого, явившегося к ней с жалобою или с каким-нибудь объяснением.
Елисавета Алексеевна обладала восхитительным голосом и брала уроки пения; она имела также особенную охоту к языкам, пользовалась уроками лучших преподавателей и знание языков делало ей доступным все изящное в области науки и словесности. Император любил слушать, когда императрица разговаривала; он высказал однажды одной даме, что для него составляет истинное удовольствие слушать как императрица рассказывает что-либо прочитанное ею. Она обладала удивительным даром слова.
Вкусы императрицы были до крайности просты, она никогда не требовала даже самых пустяшных вещей для убранства своих комнат, даже не приказывала никогда приносить цветы и растения. Однако, надобно заметить, что это делалось ею отнюдь не из равнодушия к этим предметам, а единственно из желания никого не беспокоить.
Она никогда не обнаруживала неудовольствия, если что выходило не по ней, напротив, настроение духа всегда было ровное. Приятный звук ее голоса мог очаровать самого равнодушного человека, а ее симпатичный взгляд располагал в ее пользу самых холодных людей.
Любимейшими ее удовольствиями были морское купанье и верховая езда». **
Также «ее можно было видеть, быстрыми шагами проходящую по набережным и по улицам столицы и появляющуюся на гуляньях в обыкновенной коляске четверней или даже пешком, в сопровождении лишь одной дамы и одного лакея».***

Очень скромными были и расходы Елизаветы Алексеевны: она постоянно отказывалась брать миллион дохода, который получают императрицы, довольствуясь 200 тыс., которые ассигнуются великим княгиням. …император уговаривал ее брать эти деньги, но она всегда отвечала, что Россия имеет много других расходов и брала на туалеты, приличные ее сану, всего 5 тыс. в треть, что составляло 15 тыс. в год. Все остальное издерживалось ею исключительно на дела благотворительности…
Главной печалью императрицы было отсутствие детей, и именно поэтому Елизавета Алексеевна весьма болезненно восприняла известие о беременности возлюбленной мужа: «...Я говорила Вам, любезная Мама, что впервые она (госпожа Нарышкина) имела глупость сообщить мне первой о своей беременности, столь ранней, что я при всем желании ничего бы не заметила. Полагаю, что для такого поступка надо обладать бесстыдством, которого я и вообразить не могла. Это произошло на балу, тогда еще ее положение не было общеизвестным фактом, как ныне, я говорила с ней, как со всеми прочими, спросила о ее здоровье, она пожаловалась на недомогание: “По-моему, я беременна”. Как вы находите, Мама, каким неслыханным бесстыдством надо обладать?! Она прекрасно знала, что мне небезызвестно, от кого она могла быть беременна. Не знаю, к чему это приведет и чем кончится, но знаю только, что я не стану убиваться из-за особы, которая того не стоит, ведь ежели я до сих пор не возненавидела людей и не превратилась в ипохондрика, то это просто везение».****
(Нарышкина родила дочь, названную Зинаидой. К сожалению, девочка умерла на шестом году жизни.)
Между тем, не стоит забывать, что Елизавета была еще очень молодой женщиной, и находилась в самом расцвете красоты - «…черты лица ее чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль, большие голубые глаза и прелестнейшие белокурые волосы. Фигура ее изящна и величественна, а походка чисто воздушная».
«Императрица — одно из прелестнейших созданий, которых мне случалось видеть. В ее наружности и в чертах лица мне что-то сильно напомнило виденную мною где-то картину (кажется кисти Анжелики Кауфман), изображающую Корделию дочь короля Лира… Она была одета в белое, шитое платье, с жемчугами огромной величины в ее светло-русых волосах. Было что-то в высшей степени увлекательное во всех движениях этой прелестной особы, исполненной смирения, скромности и благодушия... Она со многими говорила по-французски, кроме одной русской дамы, к которой обратилась по-русски. Голос ее очень приятен и мягок, и она говорит чрезвычайно скоро».*****

Поэтому нет ничего удивительного в том, что императрица полюбила, и эта любовь была взаимна.
Возлюбленный Елизаветы – Алексей Яковлевич Охотников, был штаб-ротмистром кавалергардского полка.

Довольно продолжительное время, почти два года – 1803/4 гг., их отношения оставались исключительно на платоническом уровне.
Однако, в 1804 году у Алексея была обнаружена чахотка (туберкулез). Возможно, известие о его болезни, и вызванные этим сообщением чувства стали своеобразным катализатором, подтолкнувшим молодых людей друг к другу.
Так или иначе, их встречи проходили тайно, при весьма романтических обстоятельствах: «каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2-3 часа...».
Это был отнюдь не банальный адюльтер, а настоящее, глубокое чувство: в письмах Алексей называет Елизавету «ma petits femme», «mon ami, ma femme, mon Dieu, mon Elise…», т.е. моя маленькая женушка, мой друг, моя жена, мой бог, моя Элиза…

Но, увы, судьба отпустила им совсем немного времени – 14 октября 1806 года, Охотников вышел в отставку по болезни, а 30 января 1807 года, в возрасте всего 26-ти лет, умер.
(Впрочем, существует еще одна, гораздо более эффектная версия смерти Алексея Охотникова – якобы в ноябре 1806 года, при выходе из театра Охотников был смертельно ранен неизвестным убийцей. Причем, организатором покушения называли Великого князя Константина Павловича, который мстил то ли за честь брата, то ли за собственные безответные чувства к императрице).
Единственным утешением Елизаветы Алексеевны стала родившаяся 3 ноября 1806 года, дочь ее и Охотникова, названная в честь матери Елизаветой.
Император Александр, несмотря на то, что «…жена, признавшись ему в своей беременности, хотела уйти, уехать…», объявил девочку своим ребенком. Как впоследствии выразилась императрица Мария Федоровна: «…поступил с ней (т.е. Елизаветой Алексеевной) с величайшим великодушием».
(Впрочем, вероятнее всего, Александр проявил великодушие, чтобы не допустить скандала, непременно возникшего бы в случае отъезда императрицы.
Тем более, что всего через год, и он стал отцом: «Дама (т.е. М.А. Нарышкина - [Ростислава]) ночью (с 18 на 19 декабря 1807 г.) родила девочку. Император сообщил об этом моей сестре и предъявил права на ребенка, хотя девочка конечно была не от него. Это меня беспокоит, хотя при данных обстоятельствах он должен благодарить небо, что это девочка. Меня больше всего возмущает, что Император говорит об этом моей сестре, словно она не его жена. Это наводит на прискорбные мысли, которые не дают мне покоя, хотя время не стоит на месте».******
Девочка получила имя Софья. Впрочем, хотя Александр и считал Софью своей дочерью, однако, его отцовство вызывало сомнения, поскольку Мария Нарышкина особой верностью не отличалась, и император был отнюдь не единственным мужчиной в ее жизни).
Дочь Императрицы, Великая княжна Елизавета, которую мать ласково называла «котеночек», стала предметом ее страстной любви и постоянным занятием. Ее уединенная жизнь стала счастьем для нее. Как только она вставала, она шла к своему ребенку и почти не расставалась с ним по целым дням. Если ей случалось не быть дома вечером, никогда она не забывала, возвращаясь, зайти поцеловать ребенка. Но счастье продолжалось только восемнадцать месяцев. У княжны очень трудно резались зубы. Франк, доктор его Величества, не умел лечить ее. Он стал давать ей укрепляющие средства, что только увеличивало раздражение. С ней сделались судороги. Был созван весь факультет, но никакие средства не могли ее спасти.
Несчастная мать не отходила от кровати, вздрагивая при малейшем движении. Минута успокоения возвратила ей надежду. Императорская семья собралась в той же комнате. Стоя на коленях перед кроватью и видя, что ее ребенок успокоился, Императрица взяла его на руки. Глубокое молчание царило в комнате. Императрица дотронулась своим лицом до личика ребенка и почувствовала холод смерти.
Она попросила Государя оставить ее одну с телом дочери. Государь, зная ее мужество, не поколебался предоставить ее скорби матери. …пробыв долгое время одна у постели умершей девочки, она удалилась к принцессе Амелии. Последняя вместе с Императрицей ухаживала за ребенком и разделяла ее скорбь; но столько волнений расстроили здоровье Государыни, и доктора прописали немедленное кровопускание. Она согласилась на все, чтобы не расставаться со своей сестрой.
Утром этого печального дня (30 апреля 1808 года) было получено известие о смерти младшей сестры Императрицы, принцессы Брауншвейгской.
Император справедливо рассуждал, что лучше было сейчас же передать это известие супруге и что это новое несчастье, как бы чувствительно оно ни было, немногим увеличит ее острое горе матери.
Принцесса Амелия в первое время хотела проводить ночи около Императрицы, но, заметив, что Ее Величество сдерживает из-за нее рыдания, решила оставить ее одну.
Императрица оставила у себя тело ребенка в течение четырех дней, ухаживая за ним…
5 мая 1808 года, Великая княжна Елизавета была похоронена рядом со своей старшей сестрой Марией, в той же Благовещенской усыпальнице Александро-Невской лавры.

Увы, больше у императрицы не было детей.
Потеря любимого человека и маленькой дочери только усилила склонность Елизаветы к уединенной жизни, тем более, что ее отношения с мужем уже давно приобрели формально-дружеский характер: супруги вместе появлялись на официальных церемониях, император регулярно пил с женой чай, попутно получая от нее подробные сведения о литературных новинках – император Александр говорил, что не имея времени много читать по причине государственных дел, он обязан императрице сведениями обо всем, что выходило в свете любопытного, - но не более…
Елизавета Алексеевна вела, пожалуй, самую замкнутую жизнь среди русских императриц: «…императрица живет в полном уединении. Она кушает у себя, одна со своей сестрой принцессой баденской Амалией, по крайней мере 3 раза в неделю. В другие дни, когда она обедает у императора, она появляется в столовой за минуту до подачи кушанья, удаляется немедленно после кофе и возвращается в свои внутренние комнаты, откуда она высылает даже фрейлину или придворную даму, несущую при ней дежурство...».*******

«К портрету императрицы Елизаветы Алексеевны»

Кто на блистательной видал ее чреде,
Тот все величия постиг очарованье;
Тому, как тайный друг, сопутником везде
Благотворящее о ней воспоминанье.
В царицах скромная, любовь страны своей,
И в бурю бед она душой была спокойна,
И век ея свой суд потомству даст об ней:
Была величия и счастия достойна.
(В. Дорошевич)

Однако, несмотря на почти полную отстраненность от двора, императрица была прекрасно осведомлена и имела собственное мнение обо всех событиях, как внешней, так и внутренней жизни России: переживая войну 1805 года, она с негодованием отмечает трусливое, изменническое по отношению к России поведение австрийцев и с восторгом отзывается о героизме русских солдат. Но после этой австрийской измены она, обнаруживая серьезные политические способности, высказывается за открытие мирных переговоров. Тильзитский мир вызывает в ней горькие чувства, но она глубоко возмущена оппозиционным поведением императрицы-матери и других членов семьи: «Императрица, которая, как мать, должна бы поддерживать, защищать интересы своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия... дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные... сплачиваются вокруг нее... Не могу Вам выразить, до какой степени это волнует меня».
И маркграфиня баденская в ответ сообщала своей дочери: «Ваш возвышенный и благородный образ мыслей известен вообще; это дает надежду благомыслящим людям, что император когда-нибудь поймет (особенно, если он переменит политику), что он не может следовать лучшим советам, чем ваши».
Но даже если мнения Елизаветы и Александра не совпадали, императрица ставила интересы мужа на первое место, и всегда помогала ему в трудные минуты, о чем свидетельствуют ее собственные слова: «Как только я вижу, что ему грозит несчастье, я вновь приникаю к нему со всем жаром, на который способно мое сердце…».

Такие же чувства, Елизавета питала и к стране, ставшей ее второй Родиной. Однажды она написала матери: «Незадолго до моего отъезда из Карлсруэ, когда …я пожаловалась на свою судьбу, Вы сказали мне: „Вы так молоды, что через некоторое время будете воспринимать Россию как Вашу родину“. В отчаянии я не могла в это поверить, но теперь… должна признаться Вам, Мама, что до глубины души привязана к России. И это не слепой энтузиазм, мешающий мне видеть преимущества иных стран перед Россией: я чувствую все, чего ей не хватает, но вижу также и то, какой она может стать, а каждый ее шаг вперед радует меня».
Предметом ее глубокого и пристального интереса и изучения становятся религия, история, обычаи России; в марте 1811 года, она пишет матери: «Два часа провела в любимом занятии русским языком. Это, действительно, сентиментальное изучение, ибо, конечно, наша литература еще в младенческом развитии, но когда проникнешь во все богатства языка, то видишь, что можно бы из него сделать, а всегда приятно открыть сокровища, требующие лишь рук, которые сумели бы их разработать. К тому же звуки русского языка, подобно музыке, приятны моему слуху».
Два месяца спустя императрица присутствует на торжественном акте открытия Царскосельского лицея: «Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринужденною своею приветливостию ко всем - она как-то умела и успела каждому из профессоров сказать приятное слово». ********
Сильное впечатление императрица Елизавета производит на юного Пушкина. Спустя много лет он напишет:

Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.

(Между тем, некоторые историки и исследователи жизни и творчества Пушкина считают, что его чувства к Елизавете Алексеевне были очень глубокими, и что именно она являлась той самой «утаенной любовью», загадка имени которой до сих пор не раскрыта).
Также, вполне возможно, что знаменитые строки из «Руслана и Людмилы»:
Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов ряд,
Ни песни лести и веселья
Ее души не веселят;
Напрасно зеркало рисует
Ее красы, ее наряд;
Потупя неподвижный взгляд,
Она молчит, она тоскует.;
были навеяны портретом Елизаветы Алексеевны, работы Ж.-Л. Монье, 1802 г. или гравюрой с этого портрета работы Ч. Тернера.

Чувство восхищения императрицей Елизаветой, с Пушкиным разделяли многие современники.
Отзывы дипломатов свидетельствуют, в первую очередь, об уме и образованности императрицы: «Она много занимается серьезными вещами, много читает, много рассуждает о наших выдающихся писателях, мало говорит и в общем производит впечатление обладательницы крайне холодного ума. …ее характер остался неизвестен даже тем, кто ее обычно видит... Она воспламеняет воображение чтением наших трагиков: это женщина, которую было бы легче покорить умом, чем сердцем. Никогда не было политических интриг при этом дворе, являющемся обиталищем обыкновенного частного лица. Я считаю императрицу Елизавету женщиной очень тонкой с очень изощренным умом…»;*******
«она более талантлива, чем умна, у нее много такта и проницательности, и она лучше знает человеческое сердце, чем можно было бы думать. Она образованна и продолжает учиться с удивительной легкостью». ***
Помимо этого отмечается необыкновенное достоинство, с которым держится императрица, ее скромный образ жизни, нежелание пользоваться правами, принадлежащими ей как царственной особе.
Значительные перемены в жизни императрицы произошли с началом русско-французской или Отечественной войны 1812 года.
Разумеется, Елизавета Алексеевна не могла остаться равнодушной к происходящему: разыгравшиеся драматические события вынужденно оторвали ее от личных переживаний, вызвали в ней небывалый подъем духа и подвигли ее к совершенно новой деятельности.
Знаменитая французская писательница мадам де Сталь, находившаяся в это время в России, пишет о своей встрече с Елизаветой Алексеевной: «Императрица предстала передо мной как ангел России. Её манеры очень сдержаны, но то, что она говорит, полно жизни, а её чувства и мнения приобрели силу и жар в горниле благородных идей. Слушая её, я была взволнована чем-то неизъяснимым, шедшим не от величия, а от гармонии её души. Уже давно я не встречала такой соразмерности силы и добродетели».
Возможно, именно это, столь тяжелое для страны и народа время, стало для императрицы тем самым случаем, о котором упомянул граф Ф. Головкин, характеризуя Елизавету Алексеевну: «Но в этом очаровательном лице скрывается великий гений; когда-нибудь случай может его внезапно развить. Тогда увидят женщину высшего порядка, но она сама этому будет удивлена более, чем другие».
В письмах к матери в Германию она подробно описывала ход военных действий, восхищалась героизмом русских воинов:
«Надо, подобно нам, видеть и слышать ежедневно о доказательствах патриотизма, самопожертвования и геройской отваги, проявляемых всеми лицами военного и гражданского сословий... О, этот доблестный народ наглядно показывает, чем он является в действительности, и что он именно таков, каким издавна его считали люди, принимавшие его, вопреки мнению тех, которые упорно продолжали считать его народом варварским».
«Я уверена, что вы в Германии плохо осведомлены о том, что происходит у нас. Может быть, вас уверили, что мы бежали в Сибирь, тогда как мы не выезжали из Петербурга.
Мы приготовились ко всему; поистине, только не к переговорам о мире. Чем дальше будет продвигаться Наполеон, тем менее должен он надеяться на возможность мира.
Это единодушное желание Государя и всего народа во всех слоях, и, благодарение Богу, - по этому поводу царит полное согласие. Вот на это-то Наполеон и не рассчитывал; в этом он ошибся, как и во многом другом. Каждый шаг в этой гигантской России приближает его к бездне. Посмотрим, как проведет он в ней зиму.», - письмо от 26 августа 1812 года.
Ей открылась и оборотная сторона войны: сотни раненых и искалеченных воинов наполнили Россию, многие семьи остались без кормильца. В это трудное время она возглавила женское «Патриотическое общество для вспомоществования разоренных войной». Не будучи автором идеи, но чутко воспринимая настроения в обществе, императрица подхватила инициативу и обеспечила ей развитие в дальнейшем. Вот как об этом вспоминает современник событий: «в самом разгаре военных действий составился в Петербурге небольшой кружок дам, задавшихся целью прийти на помощь вдовам и сиротам воинов, пострадавших на войне. 12 ноября 1812 года был утвержден устав Общества, принятого с самого своего возникновения под покровительство государыни Елисаветы Алексеевны». Его задачи были многообразны: выдача пособий, размещение больных и раненых в больницах, создание сиротских домов и казенных школ для обучения детей погибших офицеров.
Первым практическим результатом деятельности Общества стало Училище для сирот воинов, из которого позднее был образован женский Патриотический институт. Впоследствии это учебное заведение, постоянное опекаемое императрицей, стало называться Елизаветинским институтом.

(В 1816 году в ведение Общества поступает Дом трудолюбия, и с этого момента Общество расширяет сферу приложения своих усилий. Теперь оно ориентируется на воспитание и профессиональное обучение детей из бедных семей).
После изгнания Наполеона из России, Елизавета Алексеевна решает выехать вслед за мужем, в действующую армию. Однако, осуществить это намерение ей удается только в конце 1813 года; ее путешествие начинается 19 декабря.
Весь следующий год Елизавета Алексеевна проводит в Германии, навещая многочисленных родственников – своих и Александра.

Супругу императора-освободителя всюду ожидал самый восторженный прием.

19 сентября 1815 года императрица прибывает в Вену на знаменитый «танцующий конгресс», который должен был определить будущее освобожденной Европы.

Муж ее уже два дня назад прибыл туда из Санкт-Петербурга. Вместе с австрийской императорской четой царь выехал встретить жену в Шёнборн. В Вену две монаршие семейные пары въезжали в открытой государственной карете. Императрица российская сидела бок о бок с императрицей австрийской. В честь приезда русской императрицы на пути следования кареты к императорскому дворцу был выстроен почетный караул. Звучала музыка военного оркестра. Тысячи венцев высыпали на улицы посмотреть на жену русского царя и поприветствовать ее. Комнаты для Елизаветы были подготовлены в императорской резиденции.

Красота и обаяние русской императрицы вызывали самые восторженные отзывы. Один из участников конгресса, граф Огюст де ла Гард писал о ней: «Этот ангел, спустившийся с небес, соединяя в себе все прекрасные черты, олицетворяла собой все то, что касалось счастья и успеха ее мужа. Ее выражение лица было очаровательно, в ее глазах отражалась чистота ее души. Ее прекрасные пепельно-белокурые волосы свободно спадали ей на плечи. Ее фигура была элегантной, стройной, гибкой. Скользящая походка выдавала ее даже тогда, когда она на балу надевала маску. Было невозможно, увидев эту женщину не применить к ней строки Вергилия: “Incessu patuit Dea” (Казалось, она была богиней).

К ее любезному характеру добавлялся еще и живой дух, и любовь к прекрасным искусствам, и безграничное великодушие. Изящной грацией, благородным поведением и неисчерпаемой добротой она покорила сердца всех присутствующих».

На Венском конгрессе императрица Елизавета была далека от политических вопросов. Она посещала балы, обеды, приемы, бывала на многочисленных концертах.
Императрица Елизавета была восторженной поклонницей таланта Бетховена. 29 ноября 1814 года она присутствовала на бетховенском концерте в Академии. При личной встрече русской императрицы и великого композитора, которая состоялась в покоях эрцгерцога Рудольфа, Елизавета сказала Бетховену много восторженных слов.
Еще одна встреча Бетховена и Елизаветы Алексеевны произошла предположительно в самые первые дни 1815 года. Бетховен передал Елизавете при аудиенции полонез (опус) № 89. За свое произведение композитор был щедро вознагражден: он получил 50 дукатов от императрицы и еще 100 дукатов – за признание посвящения сонаты для виолончели, опуса № 30, написанного еще в 1803 году для императора Александра I.
Елизавета Алексеевна уехала из Вены 9 марта: «Обладающая любезным, человечным и снисходительным характером, всеми любимая и почитаемая русская императрица, после того, как она простилась во вторник и в четверг, сегодня рано утром, около 9 часов во всей тишине отправилась из Вены…».
Путь Елизаветы на родину в Карлсруэ проходил через Мюнхен – императрица хотела навестить сестру Каролину – королеву Баварии.
В Баден Елизавета Алексеевна приехала 19 июня. На родине она провела все лето и часть осени.
Несомненно, после столь долгого отсутствия, Елизавета была очень рада возвращению в родные места: «Вот уже четыре недели я нахожусь в одном из красивейших мест на земле. Я рада жить в старом замке, все этажи которого украшены семейными портретами. Это настоящая колыбель моей семьи, окруженная скалами и древними дубами!»
Увы, муж писал ей очень редко, а единственным знаком внимания стала походная церковь, присланная императором в конце августа.
Наконец, 16 октября, из Берлина Елизавете доставили долгожданное письмо от мужа. Император говорил, что ожидает свою жену, и 25 числа должно состояться ее путешествие. В последние дни пребывания в Брухзале императрица заболела. У нее было сильное воспаление горла. Это задержало ее отъезд. Александру написали об этом в Берлин. Но у него не было ни дня, ни часу времени ждать, пока Елизавета выздоровеет.
Александр уехал из Берлина в Варшаву, потом в Петербург. Елизавета простилась с матерью и 1 ноября выехала в Петербург. Она не долечилась, в дороге вновь заболела и вынуждена была из-за этого задержаться еще на две недели в Веймаре. И только после этой двухнедельной задержки отправилась наконец-то в Петербург, где не была два года – с 19 декабря 1813 года…

................................................................

* - стихи Г. Р. Державина;

** - фрейлина императрицы С.А. Муханова;

*** - Ф.Г. Головкин;

**** - письмо Елизаветы Алексеевны матери от 10 июня 1804 г;

***** - К. Вильмот;

****** - запись из дневника принцессы Амалии Баденской, сестры Елизаветы Алексеевны;

******* - генерал Савари;

******** - И.И. Пущин.

За все время их пребывания на юге, Александр предпринял лишь одну краткую поездку в Крым, но именно она оказалась роковой.
30 октября личный врач императора Виллие заметил у Александра первые признаки недомогания, а на следующий день император сам попросил у медика средство от лихорадки.
На обратном пути состояние императора Александра ухудшилось, а по прибытии в Таганрог он слег в постель.
Елизавета Алексеевна в письме к своей матери так описывала причину болезни: «…Не в госпитале подхватил он болезнь, а переохладился на южном побережье Крыма... Он отправился вечером верхом на лошади в монастырь Св. Георгия, вырубленный в скале, поэтому жилые помещения там влажные. Три часа провел он в этой поездке и без всякого пальто… А оттуда он направился в Севастополь, где полтора дня провел в бесконечных инспекционных поездках (это военный морской порт). Потом он побывал в госпитале, но заразных больных там не было. Далее последовал длинный объезд окрестностей, а земля в тех местах источает ядовитые пары, и он уведомил Виллие только тогда, когда уже в течение двух дней чувствовал себя плохо. Вот в том-то и причина болезни».
Императрица все время была рядом с мужем. Именно к ней обратились врачи, желая психологически воздействовать на императора и убедить его в серьезности положения, поскольку Александр категорически отказывался от лечения.
Когда Елизавета заговорила с Александром о принятии причастия, он спросил:
— Разве я так болен?
— Нет, друг мой, — возразила императрица, почти сквозь слезы, — но Вы отказались от всех средств земных, испытайте небесное!
— Очень oxoтно, — отвечал больной.
Об этом же император спросил и своего лейб-медика.
Виллие ответил императору:
— Вы отринули мою помощь, теперь не как врач, но как христианин, почитаю долгом объявить Вам, чтo нельзя терять времени.
15 ноября император исповедался и причастился, и с сего времени позволил врачам делать все, что хотят, и принимал их лекарства. Однако, в последующие два дня его состояние становилось все более тяжелым.
18 ноября наступило кратковременное улучшение и это продолжалось до вечера; тогда жар снова усилился, опасность была неминуема, жар 6олее и более умножался. Император открыл глаза, взором искал императрицу; имея еще память, но, не могши говорить, сделал движение рукою, как бы звал государыню, взял ее руку, поцеловал и прижал потом к груди своей; другим поклонился. В 11 часов и 40 минут вечера не было более надежды; беспамятство продолжалось.
19 ноября 1825 года, в 10 часов 50 минут государя не стало, он в безмолвной тишине скончался! Императрица была при нем безотлучно. Когда он стал кончаться и начали читать отходную, она все еще держала его за руки; когда же он испустил дух свой, то сама закрыла ему глаза, перевязала платком подбородок, сложила руки, перекрестила, поцеловала, заплакала, поклонилась и сказала: «Прости, мой друг!» Потом встала, обратилась к Образу, помолилась и сказав: «Господи! прости мое согрешение; Тебе угодно было лишить меня его», пошла в свои комнаты, где дала полную свободу слезам. Вскоре, ободрившись, приказала при теле служить панихиду, взяла свечу, молилась и не плакала: но скорбь ужасная была на лице ее!..
Императрицу просили переехать в частный дом, на что она не хотела согласиться и сказала князю Волконскому: «Я уверена, что вы разделяете мое несчастие; неужели вы думаете, что одна корона привязывала меня к моему мужу? Прошу вас не разлучать меня с ним до тех пор, пока есть возможность». После сего никто не смел ее просить, и она оставалась целый день одна в своих комнатах и без свидетелей ходила беспрестанно к телу.
Письма императрицы этих дней полны неподдельного отчаяния. В них вылились те чувства, которые Елизавета Алексеевна питала к своему супругу всю жизнь и которые таила в глубине души. Потеря была особенно непереносимой потому, что именно в последние месяцы началось ее новое сближение с мужем.
«Я неспособна передать то, что испытываю, — писала она матери, — это беспрерывная скорбь, чувство печали, которые, я иногда опасаюсь этого, убьют во мне религию... Если бы еще я не получала от него столько ласк, столько проявлений нежности почти вплоть до последнего мгновения! И, кроме того, пришлось видеть, как угасало это ангельское существо, сохранявшее способность любить, уже утратив способность сознания. Что мне делать со своей волей, которая была всецело предана ему, со своей жизнью, которую я любила посвящать ему!..
Мама, мама, что делать, как быть! Впереди все темно...
...Здесь все окружающее напоминает мне его нежную заботливость, его радость, которую он испытывал, когда ему казалось, что он нашел какую-нибудь вещь, которая могла доставить мне лишнее удобство, когда он спрашивал меня раза три, четыре в день: “Хорошо ли тебе? Все ли у тебя есть?”
...Что касается меня, я могу сказать совершенно искренно: для меня, отныне, не существует ничто. Для меня все безразлично, я ничего не жду, я ничего не желаю, я не знаю, что я буду делать, куда я поеду, я знаю одно, что я не вернусь в Петербург: для меня это немыслимо!
...Я давно уже принесла ему в жертву свою волю, как в повседневной жизни, так и в более важных делах: вначале это требовало усилия, со временем это стало отрадою; я смешивала свою покорность его воле с покорностью воле Божией, так как я считала это своим долгом; когда я колебалась в чем-нибудь, я говорила: он этого хочет! И хотя это не совпадало с моим желанием, но я была довольна. Теперь я не знаю, как устроить свою жизнь.
Я ничего более не вижу перед собой. Я останусь здесь, пока он будет находиться здесь; когда он отправится, я тоже отправлюсь; я не знаю, когда, куда пойду я. ...Я ничего не могу сказать Вам больше, моя добрая матушка, — я здорова, не слишком беспокойтесь за меня, но если бы я смела, как бы я желала последовать за тем, кто составлял цель моей жизни».
5 декабря Елизавета пишет матери:
«Матушка, могли ли вы ожидать, что первое выражение сочувствия, которое я получила, было от великого князя Константина! Благодарю за это Провидение и дивлюсь путям Его. Константин, бесспорно, есть то существо, которое из всей семьи прекрасный его брат любил больше всех, и это вполне естественно: с самого раннего детства они всегда воспитывались вместе. Мне сладостно и дорого получить от него письмо, полное выражений сочувствия и дружбы, тем более, что получено оно только от его брата, а не от преемника его».
29 декабря 1825 г. похоронная процессия двинулась из Таганрога на север. Елизавета Алексеевна находит в себе силы присутствовать на последней панихиде, и прощается с телом своего супруга… Оплакивая Александра, она вновь и вновь возвращается к годам прожитой ими совместной жизни: «Друзья с детства, — пишет она матери, — мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились; очутившись наконец на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это-то время она была отнята от меня!»
Елизавета Алексеевна не могла решить ничего определенного насчет устройства своей будущей жизни, хотя, Николай I писал князю Волконскому о своих распоряжениях относительно императрицы: «Я всё оставляю на прежнем положении и всё уже разрешил и приказал указами. Лонгинов для неё вместо 250 000 миллион получать будет; сверх того Ораниенбаум и Каменный остров суть наследственная собственность Императрицы, а Царское Село остается по жизнь ея в ея распоряжении; об этом ей не пишу, ибо не знаю и не умею как».
Однако, императрица отказалась от столь значительного денежного содержания, а Ораниенбаумский и Каменноостровский дворцы, завещанные ей мужем, уступила Великому князю Михаилу Павловичу и его жене.
Обсуждался вопрос о том, чтобы поселиться в каком-нибудь из подмосковных имений, и ей было предложено несколько вариантов. Но к решениям она пока была не готова.

Хотя императрица продолжала скорбеть по супругу, она не могла оставить без внимания восстание 14 декабря.
10 февраля, она писала матери:
«Вы спрашивали, знала ли я об отречении великого князя Константина. Да, я знала, что он уже давно о нем объявил, знала в свое время и то, что обнародованные теперь письма действительно были написаны. Но вместе со многими я думала, что когда время придет, он не исполнит того, что говорил. Будучи уверена, что не увижу сей жестокой минуты, я мало об этом думала и не знала, что существует акт, облеченный в столь строго законную форму. Мой Государь считал, что все затруднения, связанные с неизвестностью престолонаследия им предотвращены: всю же беду вызвала поспешность Николая, которую хочу приписать только излишнему его усердию. Он знал о существовании формального акта: кроме того, несколько часов спустя по прибытии печального известия, Совет вскрыл копию акта, хранящуюся в Сенате. Следовало не торопиться с приведением к присяге Константину; но, как Николай действовал стремительно, то Совет потерял голову и, казалось, будто смеются над присягами. Мне было известно, какое это произвело впечатление на многих. Некоторые говорили: «как же мы можем давать две присяги, притом произносить вторую, не будучи освобождены от первой?» Поэтому и полк, восставший первым, ошибся, думая, что партия, благоприятствующая Николаю, хотела захватить власть над Константином, которого она считала законным государем. Странно, что вообще государем предпочитали иметь Константина. Свидетель-очевидец, имеющий возможность судить о виденном, говорил мне, что если бы в этот день, 14-го Декабря, не поспешили приказать стрелять в бунтовщиков, то еще несколько полков готовы были к ним присоединиться. Но, великий Боже! Что за начало царствования, когда первый сделанный шаг — приказ стрелять картечью в подданных! Говорят, Николай это почувствовал и, уже отдав приказ, ударил себя в лоб, говоря: “какое начало!” Дай Бог, чтобы это чувство оставило в нем глубокий след. Это может быть для него полезно. Да, матушка, вы правы, будь он (т.е. император Александр - [Ростислава]) жив, никогда бы этот заговор не вспыхнул; он внушал им слишком большой страх и сумел бы подавить заговор, в этом все убеждены. Задача Николая очень трудна. Промысел Божий жестоко нас поразил.
Благодарю вас за то, что прислали мне копию с письма императора Николая. Оно, как и все прочее, благонамеренно, но плохо выражено: слишком много утверждать, что я найду душевный покой и утешение в их семье, как и вообще я нахожу, что говорить вам о моей будущности значит не иметь тонкости чувств: это имеет вид, будто вас уверяют, что не оставят меня умереть с голоду. Мне всегда хочется сказать: “пусть говорят за себя поступки, вы же не объявляйте ничего!” Как тоже, например, в своих манифестах Николай объявляет, “что его царствование будет продолжением царствования его брата”. Легко это сказать, но трудно исполнить, особенно когда характеры столь различны!…
Между мною и Николаем нет ни доверия, ни задушевной дружбы. Он совершенно от меня отдалился со времени своей женитьбы… Объяснял он это необходимостью щадить свою мать, которая, говорил он, неохотно смотрела на то, чтобы со мной были хороши он и Михаил. Не говоря уже о том, насколько такое возражение лживо и оскорбительно для императрицы-матери: если это существовало тогда, то существует и теперь еще и не может сделать мое пребывание в их семье приятным в то время, когда нет дорогого мне существа, под покровительством которого я жила, того, кто одним дружеским словом мог вознаградить меня за все и заставить забыть всякую неприятность; но этого существа нет больше на свете. Когда, после моих семейных дней, какие иногда бывали, мы оставались с ним одни, обмениваясь взглядами, мы понимали друг друга; испытанное мною стеснение вознаграждалось его непринужденностью, от которой мне бывало так хорошо! Дружеское пожелание покойной ночи, причем я всегда целовала его сначала в обе щеки, а потом в лоб, заставляло меня забыть все, что я могла испытать неприятного за день.
Будьте на мой счет совсем покойны и уверены, что я приложу все старания, чтобы ни в чем не нарушить своего долга, ни во внешнем обращении, ни в поступках относительно кого бы то ни было из семьи, а всего более относительно императрицы-матери. Значение матери настолько для меня священно, и я нахожу так естественным принятие подобающего мне тона покорности, что мне ничего не стоит обращаться к ней для достижения того, что в данном положении моем я уже могу получить исключительно через нее или через нового Государя. Признаюсь, мне всегда нужно некоторое усилие над собой, чтобы назвать Николая Государем! Так я была уверена, что не проживу достаточно для того, чтобы видеть его на этом месте! Но это усилие над собой я делаю и буду его делать всегда. Что в течение многих лет меня возмущало немного против императрицы-матери, это то, что я видела, как она всегда старалась отстранить меня от места, Небом данного мне рядом с моим мужем. А теперь, когда все заставляет меня стремиться к уединению и безвестности, она же как будто желает склонить меня вернуться опять к светской жизни с ее суетным величием».
Похороны императора Александра состоялись 13 марта 1826 года, а Елизавета Алексеевна оставалась в Таганроге до конца апреля, потому что состояние ее здоровья исключало возможность переезда.
12 апреля князь Волконский писал императору Николаю: «Долгом почитаю Вашему императорскому величеству всеподданнейше донести, что слабость здоровья вдовствующей государыни императрицы Елисаветы Алексеевны вновь увеличивается. Сверх того, ее императорское величество чувствует в груди иногда сильное удушье, которое препятствует даже говорить…
В прошедшую субботу, 10-го числа, государыне императрице угодно было повелеть переставить походную церковь в ту комнату, где покойный государь император скончался; может легко быть, что воспоминание горестного происшествия производит сие действие над ее величеством: не менее того не могу скрыть перед вашим величеством крайнего опасения худых от сего последствий».
Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога 21 апреля, и в Калуге должна была встретиться с вдовствующей императрицей Марией Федоровной, выехавшей ей навстречу. Но она успела доехать только до Белева. О последних ее днях сохранились подробные записки ее секретаря Н. М. Лонгинова, сопровождавшего императрицу в этом путешествии.
Долгая дорога, по-видимому, оказалась для нее непосильным испытанием. За день до смерти Елизаветы Алексеевны ее кортеж прибыл в Орел, и она пожелала тут же отправиться дальше, в Белев.
«Ее Величество, на мой взгляд, выглядела очень плохо; на ней была шляпа с большими полями, и она старалась скрыть под ними свое лицо. Хотя в комнате был полумрак, но я все-таки заметил, что ее лицо горело, глаза ввалились и были тусклы; голос ее прерывался и был беззвучен, словно она охрипла. Баронесса Розен получила позволение стать в зале на ее проходе и стояла подле Валуевой. Государыня подошла к ней и, когда баронесса нагнулась, чтобы взять руку Ее Величества и поцеловать ее, императрица отняла руку и нагнулась, чтобы поцеловать ее. Это движение, вероятно, очень утомило государыню, которая, наклонясь, чувствовала всегда сильную боль в желудке. К тому же императрица не любила, чтобы ей целовали руку даже тогда, когда она была здорова. Государыня была так слаба, что, отходя от баронессы, она шаталась.
Дойдя до половины зала, Ее Величество попросила подать ей мантилью. Лакей набросил ее на плечи государыни так ловко, что поправлять ее не было надобности, но государыня не двигалась с места, делая вид, что она оправляет вуаль и мантилью то с одной, то с другой стороны. Я прекрасно видел, что она делала это только для того, чтобы отдышаться. Сделав три-четыре шага и не будучи в состоянии идти дальше, она села в кресло, неподалеку от дверей, и, просидев минуты две, встала и пошла. Пройдя переднюю, она попросила князя Волконского дать ей руку, чтобы сойти с лестницы. Это было необычайно, так как ее величество спускалась всегда одна. На лестнице она снова была вынуждена остановиться, чтобы отдышаться, но не пожелала сесть в предложенное ей кресло. Отдохнув с минуту, она сошла с лестницы и села в карету. Из Орла в Белев поездка была не по ее силам, дальняя и трудная, тем более что дорога была испорчена дождями...».
Откуда брались силы у умирающей женщины не только выдерживать тяготы такого путешествия, но и пытаться сохранять то достоинство и независимость, которые ей всегда были свойственны? Но по приезде в Белев, вечером, она поняла, что не сможет продолжать путь, и велела известить об этом Марию Федоровну, ожидающую ее в Калуге, прося ее приехать в Белев. Поистине драматично описание Н. М. Лонгиновым ее последней трапезы, когда, пытаясь скрыть от присутствующих свое состояние, она совершала поистине героические усилия: «Я сидел за столом напротив Ее Величества и был в самом затруднительном положении, боясь взглянуть на нее, ибо это заставляло ее говорить, а говорить ей уже было трудно: она насилу дышала.... За обедом Ее Величество кушала только суп, но всякая ложка супа производила жесточайший кашель, и это так утомляло ее, что от этого одного у ней мог пропасть аппетит. ... Подали вареную рыбу. Ее Величество долго ловила ее вилкой, пока ей удалось захватить и положить в рот кусочек величиной с горошинку».
Отправившись спать, Елизавета Алексеевна не разрешила никому ночевать в ее комнате, ссылаясь на то, что ей это может помешать. Она уверила всех, что у нее хватит сил позвонить, если понадобится какая-то помощь. Ночью она звонила несколько раз, прося то поправить подушки, потому что она могла спать только в полусидячем положении, то дать ей лекарства. В последний раз она вызвала к себе горничную в четыре часа утра, спросив, нет ли поблизости кого-нибудь из врачей. Но когда ей предложили врача привести, она отказалась. Горничная тем не менее отправилась за врачом, и он явился через пятнадцать минут, но императрица уже спала вечным сном, и ему оставалось только констатировать смерть. Это произошло в ночь с 3 на 4 мая 1826 года.
Она ушла так же тихо, как и жила. «Ее мало знали при жизни, - говорил князь П. Вяземский. - Как современная молва, так и предания о ней молчаливы».
Елизавета Алексеевна не оставила никакого завещания: она всегда говорила, что не привезла с собой в Россию ничего и потому ничем распоряжаться не может. Только после кончины императрицы узнали о многих раздававшихся ею негласных пенсиях и пособиях. Бриллианты государыни, на 1 300 000 рублей ассигнациями, были куплены в Кабинет, и сумма эта обращена на Патриотический институт и Елизаветинский институт, как заведения, ею основанные и пользовавшиеся особенной ее Монаршей заботливостью. В городе Белеве, в память государыни, учрежден вдовий дом для призрения 24 человек из всех сословий…
Из Белёва тело Елизаветы Алексеевны направили в Петербург через Торжок, Вышний Волочёк, Тосно и Чудово. Без остановки в Царском Селе прямо к Чесменскому дворцу траурный поезд подошёл 13 мая. Пока тело умершей с подобающими почестями медленно направлялось по последнему пути, в Петербурге готовилась новая печальная церемония.
14 июня Петербург наблюдал торжественное шествие печального кортежа Елизаветы Алексеевны от Чесменского дворца к Петропавловскому собору: «При въезде печальной колесницы многие в народе плакали… Этот день вначале был освещён лучами солнца, но когда шествие печальное двинулось, то облака сгустились и даже дождик начал кропить землю. – Должно припомнить, что в день въезда тела в Бозе почившего Государя Александра I шёл снег и погода была пасмурна. Природа принимает участие во всеобщей горести».*
21 июня 1826 года, императрица Елизавета Алексеевна была похоронена в Петропавловском соборе, рядом с мужем.

***

Вскоре после смерти Александра I, получила широкое распространение легенда о том, что на самом деле император инсценировал свою смерть, и взял себе другое имя.
Чаще всего императора Александра отождествляли с неким старцем Федором Кузьмичом, появившимся в Пермской губернии осенью 1836 года. Почти сразу же он был приговорен к ссылке в Сибирь за бродяжничество и 26 марта 1837 года, прибыл вместе с партией каторжников в село Зерцалы.
В общей сложности, он прожил в Сибири почти 27 лет, и скончался в Томске 20 января 1864 года.
Был ли Федор Кузьмич императором Александром I – неизвестно до сих пор.
Почти такая же легенда возникла и об императрице Елизавете Алексеевне: ее отождествляли со странницей Верой Александровной или Верой Молчальницей, появившейся в Тихвине в 1837 году.
Впоследствии Вера Молчальница поселилась в Сырковском монастыре Новгородской епархии, прожила там 20 лет, и скончалась 6 мая 1861 года.
Однако, позднее выяснилось, что Вера Молчальница, в действительности была дочерью генерал-майора А.Д. Буткевича, а вовсе не Елизаветой Алексеевной.

***

«Ответ на вызов написать стихи в честь государыни императрицы Елизаветы Алексеевны»

На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Кастилийский ток шумел,
Я, вдохновленный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.

(А.С. Пушкин, 1818 г.)

* - А.Д. Соломко.

Также использованы материалы документа «Таганрог, или подробное описание болезни и кончины императора Александра Перваго, в бозе почивающаго», составитель Н.В. Данилевский, сайт http://historydoc.edu.ru;

книг:

Д. Исмаил-Заде «Императрица Елисавета Алексеевна. Единственный роман Императрицы»;

С. Привалихиной «Das russische Schicksal einer badischen Prinzessin. Die Kaiserin Elisabeth Alexiewna (1779 – 1826)», сайт http://www.russianvienna.com;

воспоминаний:

В.Н. Головина «Мемуары»;

«Императрица Елисавета Алексеевна. Воспоминания бывшей фрейлины княгини
Софии Александровны Мадатовой»;

и следующих статей:

«Елизавета Алексеевна», сайт http://www.greatwomen.com.ua;

О. Видова «Души неясный идеал…», сайт http://www.nasledie-rus.ru;

Н. Забабурова «Елисавету втайне пел…», с сайта http://www.relga.ru;

Б. Измайлов «Загадочная императрица» (интервью с С. Привалихиной), с сайта http://tomsk.aif.ru;

Н. Ковалева «Благое дело в истории России», с сайта http://www.owl.ru;

Ю.А. Молин «Анализ версий смерти императрицы Елизаветы Алексеевны», с сайта http://www.kirshin.ru;

А. Рожинцев «Она принадлежит не этому свету…», с сайта http://www.patrio.org.ru;

А.Н. Шебунин «Пушкин и “Общество Елизаветы”», с сайта http://www.feb-web.ru

...Старший сын наследника престола великого князя Павла Петровича и его второй супруги Марии Федоровны великий князь Александр Павлович в то время и в самом деле мало задумывался о женитьбе. Он родился в 1777 году и был на три года старше Луизы. Как каждого шестнадцатилетнего мальчишку, его больше интересовали обычные для этого возраста шалости и забавы.

С самого раннего детства Александр воспитывался в непростой обстановке, обусловленной скрытым противоборством между его бабкой и отцом — то есть императрицей Екатериной Великой и наследником престола Павлом Петровичем.

Императрица Екатерина, никогда не испытывавшая теплых материнских чувств к собственному сыну, тем не менее решила сама воспитывать внука. В это ответственное и совсем непростое дело императрица-бабушка вложила много ума, сердца и любви. Говорить и писать о внуке стало потребностью и любимым занятием Екатерины.

“Я бьюсь об заклад, что вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду вам говорить, — писала счастливая Екатерина барону Гримму. — Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, который родился 12-го этого месяца в десять и три четверти часа утра. Все это, конечно, значит, что у великой княгини только что родился сын, который в честь св. Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром... Но, Боже мой, что выйдет из мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит; а это имя знаменито... Жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает почти все остальное”.

Судя по ее письмам, он рос исключительным, гениальным ребенком: на четвертом году Александр уже читает, пишет, рисует; за полчаса усваивает столько сведений по географии, сколько когда-то учителя сумели преподать Екатерине за несколько лет; он знает немецкий, французский и английский языки; на пятом году учится рисовать и обнаруживает удивительную склонность к чтению. В семь лет он уже с успехом разыгрывал сцены из комедии “Обманщик”. Десятилетним ребенком Александр читает Плутарха и “Илиаду”, восторгается величественным римским сенатом и негодует, видя его у ног Цезаря.

Одаренный тонкой душевной интуицией, ребенок умел угадывать любые желания бабки и прилагал все старания казаться таким, каким его хотела видеть императрица. Детские письма Александра к Екатерине обнаруживают совсем не детскую льстивость: он неизменно целует ручки и ножки бабушки; он умеет шепнуть кому следует, что высшее его желание как можно больше походить на бабушку.

С родителями отношения складывались иначе. Вспыльчивого и строгого отца Александр побаивался, стараясь при случае избежать встреч с ним. К матери, великой княгине Марии Федоровне, Александр относился почтительно, но довольно спокойно.

“Положение, в котором провел свои юные лета Александр, — писал историк Богданович, — деля время между императрицей и стоящим тогда во главе оппозиции наследником престола, было весьма затруднительно и оказало неблагоприятное влияние на его характер. Нередко случалось ему, проведя утро на парадах и учениях в Гатчине, среди тамошних, большей частью необразованных и грубых офицеров, являться в тот же день в Эрмитаж, где двор великой монархини блистал столько же внешним блеском, сколько изящным обращением, умом и талантами избранных гостей ее. Необходимость применяться к тону столь различных обществ, взвешивать каждое слово развила в Александре уменье хранить тайну и вместе с тем скрытность, что впоследствии подало повод упрекать его в двуличии. Быть может, эти же обстоятельства поселили от самой юности в Александре недоверчивость к людям, что, мешая открывать истинное достоинство, неразлучное с скромностью, нередко побуждало его удостоивать своим доверием искательную бездарность либо лукавство, прикрытое личиною безлестной преданности. Подобно Екатерине, он более любил оказывать милости, нежели воздавать за заслуги”.

В 1786 году воспитателем Александра стал швейцарец Фредерик Сезар де Лагарп, горячий приверженец идей просвещения и гуманизма. Лагарп сумел привить своему воспитаннику идеалы правды, справедливости, глубокое уважение к человеческому достоинству, благодаря которым в дальнейшем Александр сделался одним из самых просвещенных и гуманных монархов Европы. Однако своеобразная атмосфера двора Екатерины Великой сформировала и совершенно иные черты характера и привычки Александра, о которых с осуждением говорили современники. Постоянные нашептывания бабки о его грядущей славе, ее сравнения с Александром Великим не прошли бесследно, развив тщеславие и потребность в лести. От отца Александр унаследовал приверженность к прусской воинской дисциплине и порядку, на всю жизнь полюбил торжественные парады и военные церемонии.

По замечанию одного из педагогов, генерал-майора А.Я. Протасова, Александр еще в ранней юности усвоил несколько правил, которых потом придерживался всю жизнь: он рано вставал, скоро одевался, был умеренным в пище и питье, хорошо обращался с людьми, не позволяя, однако, им фамильярности, неизменно хранил дружбу и любовь с братом Константином, никогда не говорил с окружающими о своих горестях и неудачах, не пускал к себе в кабинет больше трех человек, постоянно стремился работать над собою, развивая свои познания.

Основным недостатком Александра, по мнению многих современников, было отсутствие воли и развившаяся вследствие этого неискренность в отношениях с окружающими. Как многие люди, не обладающие сильным характером, Александр старательно скрывал свои подлинные мысли и чувства. В юности он боялся обнаружить себя перед тем, кто был более сильным, в зрелости его отличало безудержное стремление рисоваться перед окружающими. При дворе императрицы Екатерины он — беззаботный, элегантный кавалер в духе маркизов XVIII столетия, скромно, подчас даже льстиво беседующий в Эрмитаже с императрицей и ее фаворитами. Он играет в карты, слушает оперы, концерты, иногда играет сам, переводит Шеридана. В Павловске и Гатчине он — офицер, затянутый в военную форму, строго муштрующий своих солдат. Вольтерьянец, либерал, поклонник принципов революции в беседах с молодыми друзьями, критикующими самодержавную систему правления, мечтающий уничтожить крепостничество и проливающий слезы о гибели Польши в беседах с князем Чарторыйским, он у себя дома становился барином, иногда забавляющимся грубыми шутками.

Когда незадолго до смерти, в сентябре 1796 года, Екатерина решила объявить Александра своим наследником в обход его отца Павла Петровича, он дал императрице согласие принять престол, но в то же время присягнул в верности отцу, признавая его законным престолонаследником. В глубине души Александр был на стороне отца, и мысль о необходимости вступить на престол временами приводила его в отчаяние. “Мое положение меня вовсе не удовлетворяет, — писал Александр спустя некоторое время в письме к Лагарпу. — Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу, для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша... Одним словом, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь и еще менее предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или иным способом”.

Насколько искренними были эти признания, сказать сложно, но в дальнейшем Александр не раз говорил о своем желании освободиться от бремени власти, вести жизнь простого обывателя где-нибудь “на берегах Рейна”. Однако судьба этого безусловно незаурядного человека сложилась иначе.

В воскресный вечер 31 октября 1792 года баденские принцессы въехали в столицу Российской империи Санкт-Петербург. “Когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: “вот мы в Петербурге”, то, пользуясь темнотой, я быстро взяла руку сестры, и, по мере приближения, мы все больше и больше сжимали свои руки: этим языком мы выражали чувства, волновавшие наши души”, — вспоминала впоследствии Луиза.

У входа в особняк Шепелева, в котором должны были расположиться принцессы, их встречали гофмаршал и придворные. Сама Екатерина, спрятавшись за графиню Браницкую, наблюдала за девочками, но Луиза быстро узнала ее. Из письма принцессы к матери можно восстановить картину этого волнительного свидания:

“Прежде всего мы приезжаем, затем поднимаемся по лестнице. Г. Барятинский, обер- гофмаршал, подает мне руку, и нам предшествуют два камер-юнкера. Они проводят нас через несколько комнат, мы подходим к закрытой двери, она раскрывается, моя сестра Фредерика и я — входим, дверь за нами закрывается. Это была комната, в которой нас ожидала императрица. Я вижу ее; мне хотелось думать, что это она, но так как я не думала, чтобы она была там, я не хотела все-таки подходить к ней, опасаясь, как бы это не был кто-либо другой. В первое мгновение я не хорошенько всмотрелась в нее, все-таки я должна была бы узнать ее, видавши так много ее портретов. Одним словом, мгновение я остаюсь точно остолбеневши, когда вижу по губам г. Зубова, что он говорит, что это императрица, и в то же время она приближается ко мне, говоря: “Я в восторге от того, что вижу вас”. Тогда я целую ей руку, тогда же является графиня Шувалова, и за нею шествуют все остальные. Затем императрица удаляется”.

Девушка быстро завоевала симпатию Екатерины и всего двора. По словам статс- секретаря императрицы А.В. Храповицкого, “никто при виде ее не мог устоять перед ее обаянием”. Графиня Головина, ставшая в дальнейшем близкой подругой принцессы Луизы, писала в своих воспоминаниях: “ Принцессе было 13 с половиной лет... Мне бросились в глаза прелесть и грация принцессы Луизы; такое впечатление она произвела и на всех, которые видели ее до меня. Я к ней особенно привязалась; ее молодость и мягкость внушали мне живое участие к ней... Чем больше я имела честь видеть принцессу Луизу, тем более охватывало меня чувство беспредельной привязанности к ней. несмотря на ее молодость, мое к ней участие не ускользнуло от ее внимания; и я с радостью это заметила”.

Елизавета Алексеевна была потрясена происшедшим преступлением. Спустя два дня она написала большое письмо, адресованное матери, в котором подробно описывает трагедию, разыгравшуюся в Михайловском замке.

“Петербург 13(25) марта 1801.

Дорогая матушка! Начинаю свое письмо, хотя наверное еще не знаю, скоро ли оно пойдет. Сделаю все, что возможно, чтобы отправить к Вам эстафету сегодня вечером; очень боюсь, как бы Вы не узнали об этом событии раньше, чем получите мое письмо, и знаю, как Вы будете тревожиться.

Теперь все спокойно, ночь же с третьего дня на вчера была ужасна. Случилось то, что можно было давно ожидать: произведен переворот, руководимый гвардией, т.е. вернее офицерами гвардии. В полночь они проникли к Государю в Михайловский дворец, а когда толпа вышла из его покоев, его уже не было в живых. Уверяют, будто от испуга с ним сделался удар; но есть признаки преступления, от которого все мало-мальские чувствительные души содрогаются; в моей же душе это никогда не изгладится.

Вероятно, Россия вздохнет после 4-летнего гнета и, если бы Император кончил жизнь естественной смертью, я, может быть, не испытывала бы того, что испытываю сейчас, ибо мысль о преступлении ужасна. Вы можете себе представить состояние императрицы: несмотря на то, что она не всегда с ним была счастлива, привязанность ее к Государю была чрезвычайная.

Великий князь Александр Павлович, ныне Государь, был совершенно подавлен смертью своего отца, то есть обстоятельствами его смерти: чувствительная душа его будет этим навсегда растерзана.

Дорогая матушка, постараюсь передать Вам некоторые подробности того, что я запомнила, ибо ночь представляется мне теперь тяжелым сном. Невозможно дать Вам отчет в шуме и криках радости, доносившиеся до нас и до сих пор раздающиеся у меня в ушах.

Я была у себя в комнате и слышала одни крики ура. Вскоре после того входит ко мне великий князь и объявляет о смерти своего отца. Боже! Вы не можете себе представить нашего отчаяния. Никогда я не думала, что это будет мне стоить столь ужасных минут. Великий князь едет в Зимний дворец в надежде увлечь за собой народ; он не знал, что делал, думал найти в этом облегчение. Я поднимаюсь к императрице; она еще спала, однако воспитательница ее дочерей пошла подготовить ее к ужасному известию. Императрица сошла ко мне с помутившимся разумом, и мы провели с нею всю ночь следующим образом: она — перед закрытой дверью, ведущей на потайную лестницу, разглагольствуя с солдатами, не пропускавшими ее к телу Государя, осыпая ругательствами офицеров, нас, прибежавшего доктора, словом всех, кто к ней подходил (она была как в бреду, и это понятно). Мы с Анной1 умоляли офицеров пропустить ее, по крайней мере, к детям, на что они возражали нам то будто бы полученными приказами (Бог знает от кого: в такие минуты все дают приказания), то иными доводами. Одним словом, беспорядок царил как во сне. Я спрашивала советов, разговаривала с людьми, с которыми никогда не говорила и, может быть, никогда в жизни не буду говорить, умоляла императрицу успокоиться, принимала сотни решений. Никогда не забуду этой ночи!

Вчерашний день был спокойнее, хотя тоже ужасный. Мы переехали, наконец, сюда, в Зимний дворец, после того как императрица увидела тело Государя, ибо до этого ее не могли убедить покинуть Михайловский дворец. Я провела ночь в слезах то вместе с прекрасным Александром, то с императрицей. Его может поддерживать только мысль о возвращении благосостояния отечеству; ничто другое не в силах дать ему твердости. А твердость ему нужна, ибо, великий Боже, в каком состоянии получил он империю!

Мне приходится сократить свое письмо, так как добрая императрица благоволит искать утешение в моем обществе; я провожу у нее большую часть дня; кроме того, г-жа Пален, муж которой сейчас отправляет эстафету, сидит у меня и ждет моего письма.

Я вполне здорова, все эти волнения совсем не отозвались на мне, только голова еще не пришла в порядок. Приходится думать об общем благе, чтобы не впасть в уныние при мысли об ужасной смерти, какова бы она ни была, естественная или нет. Все было бы тихо и спокойно, если бы не общее, почти безумное ликование, начиная с последнего мужика и кончая всей знатью. Очень грустно, но это не должно даже удивлять. Ах, если бы эта перемена могла мне дать надежду снова вас увидеть! Нужно переждать первое время и, если на это достанет у меня жизни, главнейшее препятствие устранено. Но увы! мысль быть обязанной своим спокойствием преступлению не вмещается в моем уме и сердце. Никак не кончу письма: давно я не говорила с Вами на свободе. Прощайте, обожаемая матушка, целую ручки батюшке, свидетельствую свое почтение дедушке, а Вас неизъяснимо люблю”.

Вступивший на престол Александр I, в отличие от своего отца, был молод, красив и доброжелателен.

Народ ликовал при известии о смерти бывшего монарха, как при сообщении о победе над грозным супостатом. Немедленно на улицах явились дотоле бывшие в запрете цилиндры, фраки, сапоги с отворотами; незнакомые люди обнимались и поздравляли друг друга с новым царем. Казалось, что раньше положенного наступил день Светлого Воскресения. Один из убийц царя, Платон Зубов, на другой вечер после покушения устроил в своем доме попойку, на которой объявился во всем запрещенном: во фраке и жилете из трехцветной материи. Вдрызг пьяный, иссиня-бледный, он сквернословил, похваляясь собственной доблестью, с которой нанес роковой удар золотой табакеркой в висок своему императору.

Но были и другие настроения. Князь Кочубей делился в приватном письме переживаниями: “Желать перемены было каждому естественно, и никто оной более меня не желал, но насилие такого роду, каковое, сказывают, было, должно быть как гнусно, так и опасно для переду”. Жаль, что здравомыслящие люди всегда, во все времена, оказываются в меньшинстве и не у дел...

Сам Александр I тяжело переживал смерть отца и свое восшествие на престол. “Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают, — сказал он жене. — Могу ли я царствовать? Не могу. Предоставляю мою власть тому, кто ее пожелает”.

Елизавета Алексеевна пыталась успокоить и ободрить Александра: “Она умоляла его быть энергичным, посвятить себя всецело счастью своего народа и в данную минуту смотреть на свою власть, как на искупление”.

Первые годы царствования Александра I прошли для Елизаветы Алексеевны в постоянной заботе о супруге, поддержке его духа. Между ними установились теплые, доверительные отношения. По словам великого князя Николая Михайловича, “как и Александр, Елизавета ненавидела всякий этикет и церемонию; она любила жить просто и тогда получала полное удовлетворение”. По воспоминаниям фрейлины императрицы княгини Софьи Мадатовой, “вкусы императрицы были до крайности просты, она никогда не требовала даже самых пустячных вещей для убранства своих комнат, даже не приказывала никогда приносить цветы и растения; однако надобно заметить, что это делалось ею отнюдь не из равнодушия к этим предметам, а единственно из желания никого не беспокоить. Любимейшими ее удовольствиями были морские купания и верховая езда...”. Елизавета Алексеевна продолжает оставаться одной из самых обворожительных женщин Европы, чести написать ее портрет добиваются лучшие европейские художники.

О красоте императрицы говорили не только художники — самые обычные, простые люди восторгались прелестной внешностью императрицы. “Жена Александра Павловича была красоты неописанной, совершенно ангельское лицо”, — бесхитростно восторгалась московская барыня Елизавета Янькова, делясь с внуками своими воспоминаниями.

“Трудно передать всю прелесть императрицы: черты лица ее чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и прелестнейшие белокурые волосы, — писал в ту пору один саксонский дипломат. — Фигура ее изящна и величественна, а походка чисто воздушная. Словом, императрица, кажется, одна из самых красивых женщин в мире. Характер ее должен соответствовать этой приятной наружности. По общему отзыву, она обладает весьма ровным и кротким характером; при внимательном наблюдении в выражении ее лица заметна некоторая меланхолия... Общественная жизнь императрицы так же проста, как и жизнь ее августейшего супруга. Чтение, прогулки и занятия искусствами наполняют ее досуг”.

От внимательного взгляда дипломата не укрылась тень грусти и меланхолии на лице императрицы. Увы, причин для этого со временем становилось все больше.

Вскоре после восшествия на престол Александра из Германии пришло горестное сообщение: в результате несчастного случая погиб ее отец маркграф Карл-Людвиг Баденский.

Но главная беда состояла в том, что начиная с 1803 года отношения между Александром и Елизаветой становятся все более прохладными. В первую очередь это связано с новой влюбленностью Александра в графиню Марию Антоновну Нарышкину, красивую, но недалекую и пустую светскую даму. Интимная связь царя и жены обер-егермейстера, длившаяся долгие годы и не скрывавшаяся при Дворе, несомненно оскорбляла чувства Елизаветы Алексеевны. Императрица знала, что от Нарышкиной Александр имел дочь Софью, родившуюся в 1807 году. Едва забеременев, графиня поспешила поделиться новостью с законной супругой своего любовника.

“Я говорила Вам, любезная Мама, что впервые она (госпожа Нарышкина) имела глупость сообщить мне первой о своей беременности, столь ранней, что я при всем желании ничего бы не заметила. Полагаю, что для такого поступка надо обладать бесстыдством, которого я и вообразить не могла. Это произошло на балу, тогда еще ее положение не было общеизвестным фактом, как ныне, я говорила с ней, как со всеми прочими, спросила о ее здоровье, она пожаловалась на недомогание: “По-моему, я беременна”. Как вы находите, Мама, каким неслыханным бесстыдством надо обладать?! Она прекрасно знала, что мне небезызвестно, от кого она могла быть беременна. Не знаю, к чему это приведет и чем кончится, но знаю только, что я не стану убиваться из-за особы, которая того не стоит, ведь ежели я до сих пор не возненавидела людей и не превратилась в ипохондрика, то это просто везение”.

3 ноября 1806 года у Елизаветы Алексеевны родилась вторая дочь, названная, как и мать, Лизой. Был издан соответствующий случаю царский манифест, с Петропавловской крепости дан пушечный салют, но в императорской семье радостное событие было воспринято более чем прохладно. К тому были причины. Сам Александр I не раз заявлял матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне, и своим наиболее близким людям, что давно не имеет супружеских отношений с женой. Он признался, что во время крещения второй дочери он чувствовал себя весьма двусмысленно и что проявлял мало внимания к новорожденному ребенку, лишь испытывал огромное облегчение от мысли, что это была девочка, а не мальчик, который должен был бы стать наследником русского престола.

Многие историки рождение второй дочери императрицы Елизаветы Алексеевны связывают с именем кавалергардского ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова. Именно о драматической истории любви императрицы и гвардейского офицера рассказывал в “тайной” главе трехтомной биографии Елизаветы Алексеевны великий князь Николай Михайлович.

Алексей Охотников происходил из рода богатых воронежских помещиков. Он родился в 1780 году и в двадцать один год, как и положено было каждому русскому дворянину, вступил в воинскую службу эстандарт-юнкером, избрав один из самых престижных и дорогих полков русской гвардии — кавалергардский. Уже через четыре месяца Охотникова производят в офицеры — он становится корнетом, спустя всего два года — поручиком и полковым казначеем, а в марте 1806 года его производят в штабс-ротмистры.

Молодой кавалергард был хорош собой, умен, остроумен, имел успех у женщин. Благодаря своему положению и связям Охотников был хорошо известен в свете, часто бывал на балах и приемах.

Но начало XIX столетия — время не только блестящих балов и куртуазных историй, но и эпоха глобальных войн. Вовлеченный в борьбу с Францией, Александр покинул в сентябре 1805 года Петербург, отправляясь в злополучный Аустерлиц. Вся русская гвардия находилась в походе. В столице оставались лишь немногие офицеры, занятые по службе обеспечением тыловых хозяйственных и финансовых дел.

Одним из таких интендантов был Алексей Охотников. Вероятно, их знакомство состоялось в то время, когда армия уже вышла в поход. Точную дату установить невозможно, потому что записки, дневники главных действующих лиц этой истории были сожжены младшим братом Александра I, вступившим после него на престол, — императором Николаем I. Однако, по словам великого князя Николая Михайловича, тот имел неосторожность показать эти записки своей жене — императрице Александре Федоровне, а та переписала наиболее поразившие ее воображение любовные письма в свой дневник, сохранившийся для потомства. Не будь этих свидетельств, тайная любовь императрицы Елизаветы Алексеевны канула бы в вечность.

“По нашему разумению, это кратковременное увлечение императрицы нисколько не умаляет ее симпатичного облика, — разумно писал великий князь Николай Михайлович. — Напротив того, увлечение это, столь страстное, более чем понятно. Ведь государыня была женщина и притом молодая, неопытная, выданная замуж 14 лет от роду: жизни она не знала и знать не могла. Оставленная мужем, она наглядно, чуть не ежедневно видела его измену и постоянно встречала предмет его любви — лукавую Марию Антоновну... Было от чего впасть в отчаяние и раздражение. И как часто бывает в таких случаях, в это самое время подвернулся молодой кавалергард, который влюбленно смотрел на Елизавету”.

В дневниках императрицы Александры Федоровны сохранилась история этой любви, однако прочитанная не с пониманием и прощением, а скорее с осуждением и пристрастием — теми чувствами, которые не могла не испытывать верная супруга и примерная мать многочисленного семейства к безнравственному, по ее мнению, поступку своей старшей родственницы и подруги.

“4 (16) июля 1826.

Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее “моя маленькая женушка, мой друг, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя” и т.д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2—3 часа. С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Елизы, — вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка. Мне кровь бросилась в голову от стыда, что подобное могло происходить в нашей семье, и, оглядываясь при этом на себя, я молила Бога, чтобы он уберег меня от такого, так как один легкомысленный шаг, одна поблажка, одна вольность — и все пойдет дальше и дальше, непостижимым для нас образом.

“Дорогая Элиза, позволь мне дать тебе один совет, а вернее, не откажи в небольшой просьбе: не меняй время твоей прогулки, это сможет показаться странным и встревожит Императора. Вспомни, что он тебе говорил намедни”.

В другом месте написано: “Не беспокойся, часовой меня не видел, однако я поломал цветы под твоим окном”, затем идут чудовищные любовные заверения: “Если я тебя чем-то обидел, прости — когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, что женщина уступила бы нашим желаниям, отдала все, что более ценно, чем сама жизнь”. Чувствуется, что он испытывал настоящую страсть; он любил женщину, а не императрицу; он обращается к ней на “ты”, называет ее своей женой, потому что уже привык к этому и не может смотреть на нее иначе. Он говорит о назначенном свидании, мечтает, чтобы ночь была безлунной, так как только в темноте он может отважиться забираться по стене. Однажды он заболел и был вне себя, что не придет к ней. По-видимому, передавала письма и была посредницей некая М. Когда императрица еще носила свою Елизу, он умер в страшных мучениях; она узнала об этом, и в то время по ней действительно было видно, как тяжело она страдает и скорбит, о чем рассказывала мне императрица-мать”.

Если убрать осуждающие акценты в рассказе Александры Федоровны, то восстает из небытия очень красивая и трогательная история любви двух молодых людей, сумевшая преодолеть немало препятствий.

Если что и удивляет в романе императрицы и кавалергарда, так это искусство, с которым им удавалось сохранить свою тайну от окружающих. Никто из придворных или сослуживцев Охотникова не догадывался об отношениях этих, столь далеких по своему социальному положению людей. Знали о связи лишь самые близкие и заинтересованные лица. По мнению Николая Михайловича, определенно знал о любовной интриге императрицы младший брат Александра I — цесаревич Константин Павлович. Желая оградить брата от оскорбительных слухов, цесаревич решил положить конец этой истории. А что может быть проще в подобных случаях, чем услуги наемного убийцы?

Поздно вечером 4 октября 1806 года, когда Охотников выходил из театра, к нему приблизился неизвестный и нанес удар кинжалом в грудь. Его привезли в карете домой и уложили в кровать. Вскоре появился врач, перевязавший рану и давший надежду на выздоровление. Но тогдашняя медицинская наука находилась только на этапе своего становления: надежных средств и методов лечения подобных ранений еще не существовало. Законы асептики, антисептики, искусство лечения гнойных ран, эффективные лекарственные средства будут открыты много позже. А в ту эпоху лечили пиявками, кровопусканием, в лучшем случае обезболивающими средствами...

Состояние больного ухудшалось, и врачи признались в своей беспомощности. Охотников с мужеством выслушал приговор и попросил бумагу и перо, чтобы написать последнее письмо своей возлюбленной. Это послание дошло до адресата.

Елизавета Алексеевна была потрясена и решилась на поступок, свидетельствующий о мужестве этой незаурядной женщины. Она тайно приезжает в дом Охотникова, чтобы проститься с любимым человеком.

Великий князь Николай Михайлович приводит в своей “тайной” главе выдержки из записок гувернантки, жившей в доме Охотниковых: “Доктор вышел встретить ее, но быстрее молнии Елизавета уже оказалась у кровати больного. Ее рука погладила голову молодого человека, в то время как потоки слез окропили его лицо. Они оба заплакали, обрывочные слова сквозь рыдания были свидетельствами их общей муки. В последнем усилии молодой человек схватил ее руку и покрыл жгучими поцелуями, в то время как, склонившись над ним в порыве глубокого отчаяния, Елизавета видела лишь милые черты, искаженные страданием, мертвенную бледность, просвечивающую сквозь румянец от жара, и ужасную уверенность в том, что родное существо должно покинуть ее навсегда...”

30 января 1807 года Алексей Охотников умер. Его похоронили в Александро-Невской лавре на Лазаревском кладбище. Спустя полгода на могиле возлюбленного Елизавета Алексеевна поставила мраморное изваяние, изображавшее плачущую женщину на скале с урной, рядом находится разбитое молнией дерево. Этот памятник сохранился до наших дней. С трудом на нем еще можно разобрать слова: “Здесь погребено тело кавалергардского полку Штабс- ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова, скончавшегося генваря 30 дня 1807 года, на 26 году от рождения”.

Никакого следствия по делу ранения офицера элитного полка заведено не было, лишь цесаревич Константин Павлович, командовавший войсками гвардии, распорядился выяснить, “действительно ли он к службе неспособен, а что по тому окажется, мне донести”. Ходили разговоры о тайной дуэли, но и они после смерти Охотникова вскоре стихли.

“Единственный, первый и последний роман был глубоко драматичен и навеки сломил женщину, которая в душе носила скорбь до гроба”, — считал Николай Михайлович.