«Ничего не поделаешь — нужна картечь»

Историческая аналогия оказалась соблазнительной и для «стороны власти», то есть для политтехнологической кампании по дискредитации московского протеста. «Метафору мятежа», хотя не очень настойчиво и эффективно, попытались использовать, чтобы продвинуть один из главных контрпропагандистских тезисов: страшно далеки «они» от народа. Один из основных разоблачителей «болотной оппозиции» Дмитрий Киселев, ведущий и зам. гендиректора ВГТРК, приписывал этот тезис самому «мнению народному»:

«Наших новых революционеров уже называют в народе декабристами, и не только потому, что первый митинг прошел на Болотной площади в декабре, но еще потому, что идеалы и методы у современных декабристов схожи с теми, что были у их предшественников двести лет назад» [11].

Этим заявлением Дм. Киселев открыл ток-шоу «Исторический процесс» 21 марта 2012 года [12]. Передача, вышедшая в эфир после президентских выборов, по замыслу была посвящена декабристам 1825 года и протесту декабря 2011-го. Дмитрий Киселев выступал в предусмотренной форматом роли обвинителя и обвинял как декабристов, так и протестное движение. Одна из основных задач передачи, судя по названию «Дело о политических заключенных», состояла в подведении исторической базы под судебное преследование задержанных участников протестных акций. Задачу сценаристы решали, опираясь на советскую мифологию о декабристах. Не прибегая к каким-либо «вновь открывшимся» фактам и конспирологии, те, кто готовил передачу, лишь поставили твердый акцент в исторических экскурсах на борьбу за власть и, соответственно, охарактеризовали мотивы актуального движения. Из ролика, предваряющего дискуссию и позиции сторон, мы узнали, что декабристами назвали себя лидеры внесистемной оппозиции (а не «народ», как до этого заявил Киселев), и это было проиллюстрировано развернутым высказыванием Ксении Собчак: «лучшие люди вышли на площадь», «креативный класс», «с холостыми патронами». В этом же введении в предмет предстоящей дискуссии (предварительно обозначая позицию Киселева) лидерам оппозиции приписали ожидание жертвы («а еще лучше нескольких») как повода для моральной дискредитации власти и организации жесткой борьбы против нее. В студии Киселев развил историческую параллель: декабристы повели себя предательски по отношению к обществу, а не только к государю, поскольку после восстания (которое было предательским) Николай никому не доверял. «Декабристы загнали его в этот коридор» [13]. «Свидетели со стороны обвинения» приписывали нынешней оппозиции кровожадность, параллель с декабристами нужна была им для обозначения логики революции и резюме: жертвы неизбежны, если не остановить. Оппонирующая сторона, как выяснилось, не склонна или не готова была проводить аналогии между протестным движением и декабристами.

Более того. Николай Сванидзе, возглавлявший сторону «защиты», сказал, что еще нет той исторической дистанции от последних событий, которая позволяла бы делать аналитические заключения. А сторона обвиняющая, как быстро выяснилось, могла апеллировать к взглядам и действиям декабристов лишь в пределах расхожих стереотипов из того же советского мифа и уже в начале передачи перестала это делать из-за риска «подставиться» в агональной дискуссии. Вернулся к «декабристскому» сюжету в конце передачи единственный среди участников специалист по русскому девятнадцатому веку академик Пивоваров. Когда полемика вспыхнула по поводу определения арестованных участников акций протеста как политических заключенных, Пивоваров отчетливо выделил аргумент «защиты» для выстраивания в один ряд декабристов и протестного движения (на который во вступлении намекнул Сванидзе): и в том и в другом случае речь идет о сопротивлении всевластию (самодержавию).

Кампания контрпропаганды после протестной зимы внесла еще один существенный нюанс в «подачу» темы декабристов в публичном пространстве: востребованным для «вертикали власти» оказался конспирологический подход. Одна из самых выразительных версий, заостренных против внесистемной оппозиции, прошла по федеральному каналу ТВЦ также после президентских выборов и называлась «Мираж пленительного счастья» [14]. Задача не скрывалась: фильм посвящен декабристам, но еще перед титрами была заявлена параллель между событиями декабря 1825 года и протестным декабрем 2011 года: «Иногда призраки возвращаются. Они вернулись в 1917, в 1991, в 2011». Один из «экспертов», представленный в субтитрах как «писатель, специалист по истории спецслужб», именовал декабристов в лексике минувшей зимы: «Аристократический протестный электорат». Декабристы предстали агентами зарубежных врагов России и были вписаны в вековую историю иностранной спецоперации (прозрачные намеки на Англию), достигшей своей цели в 1917 году, а именно, установления нелегитимной власти. В эту же логическую линию мятежей и нелегитимности включен и финал Советского Союза: события августа 1991 года также представлены как выход на площадь (и проиллюстрированы кадром, в котором человек ложился под танк). Политически актуальное резюме: «Фактически 14 декабря 1825 года Николай I сорвал грандиозную и тщательно готовившуюся спецоперацию». Декабристы, вместе с ними вся революционная традиция в России и, соответственно, те, кто включался в поддержку перестройки и в нынешние оппозиционные акции, предстали марионетками по корысти или недомыслию. Акценты в кратком изложении истории декабризма были поставлены на оторванности от народа, безответственности и на том, что аристократы не понимали, кого и что они пробуждали, побуждая к освобождению (Муравьев-Апостол потакал солдатским погромам, боясь прогневить солдатскую массу). Авторы разоблачают бездумный идеализм декабристов, идеализм тех, кто унаследовал их марионеточные функции, и, наконец, идеализм интеллигентского (=советского) мифа о декабристах. Собственно, это — идеализм декабристского мифа — подчеркнуло название передачи, обыгравшее название культового советского фильма, и отметила ведущая, появившись в заключительных кадрах. И в финале звучат имена «настоящих патриотов», оболганных или преданных забвению, в отличие от воспетых. Один патриот (Илларион Васильчиков), видя колебания Николая, твердо заявил ему о необходимости расстрела мятежников: «Государь, уничтожив несколько человек, Вы спасете империю. Ничего не поделаешь — нужна картечь». Второй (Карл Толль) еще до получения распоряжения отправил подчиненных на склад получить боевые патроны. Третий (Александр Чернышов) — особо знаковая фигура. Олицетворяя служение России («первый российский прототип знаменитого Штирлица»), он жестко (читай: принципиально) вел следствие и был за это оболган. В «Послесловии» автор-ведущая опять обращается к злобе дня: «Парадоксально, но факт: до сих пор девяносто процентов сведений о декабристах в школьных учебниках — из тех самых следственных протоколов», т.е. основаны на показаниях самих декабристов, которые «сотрудничали со следствием», рассчитывая этим, по версии автора, смягчить наказание. Декабристский миф и его присутствие в школьных учебниках, из которых вычеркнуты имена настоящих патриотов, боровшихся за страну, а не за ее развал, предстает причиной повторений «выходов на площадь», протестных движений: «Сенатская будет повторяться снова и снова, пока не развеется мираж пленительного счастья, за которым мы можем потерять собственную страну».

Трудно сказать, относятся создатели данной телепередачи к «русской партии» или к «партии власти». В реакции на протестное движение эти две политических группы совпали в пункте, который очень хорошо высвечивает декабристская тема: гражданское действие, оппонирующее власти, рассматривается либо как корыстное, либо как бездумное и безответственное, потрясающее основы. Сошлись «партия власти» и «русская партия» на разоблачении социального идеализма, не санкционированного властью. Каковы основы, трактуется в чем-то по-разному, в чем-то созвучно, но главное послание, которое читается как в пропагандистской передаче на государственном телеканале, так и в конспирологических «расследованиях», — истинная гражданственность в служении государству и поддержке власти.

Декабристы как исторический пример несанкционированного гражданского действия если и пригодились для пропагандистской утилизации, то, скорее, с негативными коннотациями безответственности и недомыслия. Со стороны власти — контекст посягательства/заговора. Сторона протеста, по сути, этот пример не использовала. Высказывания Собчак стали исключением и были подхвачены оппонентами. Использовать помешали те же негативные коннотации безответственности и недомыслия, которыми обернулся советский миф. Контекст — тема поражения. В советской мифологии она не замечалась, поскольку поражение было временным, а победа революции неминуемой. И безответственностью предстало то, что раньше было прикрыто исторической невозможностью.

Если подытожить, что внесли события протестной зимы и реакция на эти события в судьбу декабристского мифа, то пока можно говорить лишь о сиюминутной и малонасыщенной актуализации темы. Станет ли эта актуализация предисловием к дискуссии о декабризме в ближайшие годы или дискуссия и переконструирование мифа (либо его умирание) будут отложены до двухсотлетия восстания, сказать трудно.

«Мы умрем, как славно мы умрем»

Когда декабристов вписывают в некую выпрямленную Лениным и сталинским «Кратким курсом» линию русской революционной традиции для их дискредитации, в прицеле оказывается социальный идеализм как враг государственности. В исполнении Дм. Киселева в вышеописанной передаче это звучало так:

«Идеалы у декабристов возвышенны, а методы порочны. В результате поражение, кровь и разочарование. Культуры бунта, культуры протеста в России не родилось до сих пор. И в этом смысле так называемый креативный класс не очень изобретателен. Поэтому, я считаю, сегодня крайне важно обсудить суть декабризма: трагический разрыв между высотой помыслов и идеалов и порочностью методов переустройства общества и воздействия на власть».

Если не врагом, то критиком власти был идеализм советской интеллигенции позднего времени, переработавший декабристский миф под себя. И политтехнологи сегодня наносят удары именно по этой советско-интеллигентской версии мифа. А у тех, кто разделяет идеалы несанкционированной гражданственности, то есть у тех, кто «вышел на площадь» зимой 2011–2012 года, — упорное нежелание замечать линию исторической преемственности с декабристами. И это серьезный показатель не только нежизнеспособности советского декабристского мифа, но и уязвимости сегодняшнего социального идеализма. Казалось бы, основания для аналогии безусловны — выход на площадь и протест против самодержавия, однако немногие из движения решились на эту аналогию. Ксения Собчак, для которой довод «мне есть что терять» был важным публичным аргументом для обоснования продуманности сделанного ею лично выбора, — скорее, исключение. Протянуть нить исторической преемственности от стояния на Сенатской с требованием Конституции к митингам и шествиям «за честные выборы» нужно было через советский идеализм, которому принадлежал декабристский миф последние десятилетия. В этом, а не в выстреле Каховского или проектах Пестеля, крылись внутренние трудности и боязнь (либо нежелание) задеть тему. Вытеснение из исторической памяти «креативного класса» декабристского мифа — неготовность обозначить линию преемственности с советским идеализмом.

В очерке, посвященном Юрию Трифонову, где одна из основных идей — преемственность советского от русского, утраченная «постсоветским», Дмитрий Быков заметил, что любимые советские писатели обращались в русскую революционную историю за социальным идеализмом, помогающим противостоять мерзостям жизни, отвлекаясь при этом от того очевидного обстоятельства, что революционные устремления оборачиваются тиранством:

«Приходится ценить вот эту декабристскую готовность переть против рожна, то вещество идеализма и нонконформизма, которое при этом выделяется» [18].

Впервые этот очерк писатель опубликовал за четыре года до протестной зимы [19]. Весной 2011 года Дмитрий Быков выступает в рамках своего цикла публичных лекций «Прямая речь» с темой «К типологии русского декабризма». Движение декабристов он трактует как восстание элиты, как один из случаев бунта тех представителей господствующего слоя, которые не хотят и не могут «прогибаться» перед неограниченной верховной властью. И, рассматривая собственно движение декабристов как самый значимый из бунтов элит, дающий название феномену, Быков уже никак не касается социального идеализма в причинах и мотивах выступления декабристов, делая упор на противостояние неограниченной силе:

«Когда мне было семь лет, мама мне рассказывала, что декабристы не такие уж хорошие, но они правы потому, что не давали себя унизить» [20].

Обращался ли Дмитрий Быков к параллели между людьми на Сенатской и людьми на Болотной, когда стал одним из спикеров протестного движения, с полной определенностью ответить не могу: мне таких обращений найти не удалось. Преемственность между идеалами гражданственности в современной России и советским идеализмом — сложная и крайне противоречивая, что и проявилось рельефно в протестную зиму. Случай Быкова здесь особенно важен и интересен, потому что он никогда не только ни стеснялся говорить о своих симпатиях к советскому веку, но и говорил об этом не без вызова. Вот отчетливо выраженный взгляд с позиции исторического миропонимания советского интеллигента на неожиданный протестный взрыв, высказанный в период между декабрем 2011 года и мартом 2012 года:

«Я смотрю на этих людей и не верю в то, что они победят. Но то, что они это делают, я одобряю. Знаете, они больше всего ассоциируются у меня с декабристами: ни с Октябрьской революцией, ни с кем иным там. А вот когда декабристы собирались на Сенатскую площадь, там, помните, Каховский ходил по рядам и говорил: “Мы умрем, как славно мы умрем”. По мне, это люди необыкновенной силы духовной, потому что ощущение общности людей, подъема духовного очень нужно. И это подпитывает, безусловно» [21].

Это цитата из монолога Натальи Иосифовны Быковой (московский учитель литературы, мать писателя и публициста Дмитрия Быкова). Озвучивая взгляд советского идеализма, Наталья Иосифовна одновременно осознает его как взгляд со стороны; не сомневаясь в нем, она сомневается в исторической востребованности идеалов гражданственности. И через тему обреченности гражданской активности звучит мотив кризиса социального идеализма.

«Но я не верю, Дима со мной спорит безумно — но я не верю в целесообразность этого, я не верю в победу этого. И я смотрю на этих людей, как на людей, обреченных жертве. И вот сегодняшние люди — большинство — идущие на эти митинги, мне представляются вот такими: они тоже мало кто верит в победу своего дела. Помните этот знаменитый тост: “За успех нашего безнадежного дела”? Вот это я так воспринимаю. А вся эта история мучеников — народовольцев, террористов, декабристов — она, к сожалению, сегодня никому не нужна. Потому что каждому человеку хочется прожить жизнь осмысленно. Но это очень страшно» [22].

Устойчивость советской мифологии объяснялась не столько силой советской пропаганды, сколько тем, что многие ее конструкции сочетали советскую форму и язык с культурным наследством русского девятнадцатого века, то есть были исторически санкционированы русской классикой. Одной из таких конструкций, поддерживавших «связь времен», была и декабристская мифология. Теперь советский декабристский миф не выглядит надежной родословной для социального идеализма. Нечто утеряно или осознано как сомнительное — прежде всего, «советское массовое» в нем, т.е. поступь революционных поколений, звучавшая в ключевой официальной формуле, и романтика исторически обреченного гражданского действия.

Дистанцирование от советского тех, кто выходит на площадь сегодня, — неизбежное дистанцирование от традиций социального идеализма. Не от идеализма как такового (без которого был бы невозможен тот масштаб акций, который мы видели зимой 2011–2012 года), а от его родословной, поскольку родословная прошла через «советский век». Дистанцируясь от советского идеализма, дистанцируются от его кризиса. Но от советского века родословную социального идеализма в нашей стране можно отделить только при больших усилиях. Если же усилия посвятить не этому, а саморефлексии социального идеализма, то родословную надо постараться принять в полном объеме. И «декабристы» — одна из тех тем, которые помогают это сделать. Точнее, может помочь, пока сохраняется преемственность темы через представителей разных поколений советской интеллигенции, то есть через тех людей, для которых социальный идеализм — российская культурная традиция. И для учителя словесности Наталии Быковой, и для историка-академика Юрия Пивоварова, заявившего на упомянутой выше телепередаче о борьбе с самодержавием, декабристы — естественный образец гражданственности, несмотря на то (и благодаря тому) что они хорошо представляют, сколько в декабристский миф внесено советским веком. Сам миф в его сегодняшнем состоянии, когда основные конструкции оказались уязвимыми, питать социальный идеализм уже не способен: преемственность очевидна, а ссылаться на нее нельзя.

Нетрудно бросить взгляд с высот исторического объективизма и признать, что, вернувшись из небытия в эпоху реформ Александра II, декабристы оказываются ненужными ни тем, кто считает себя реформаторами современной России, ни тем, кто требует более решительного реформирования. Но трудно смириться с тем, что вместе с декабристским мифом будет отброшено за ненадобностью наследие декабристов. В наследстве — не только программы, с которыми мятежники подошли к революционному действию, но сам опыт гражданского действия и поражения, и, может, в первую очередь опыт их переосмысления российской истории, собственной судьбы и взглядов.

Почему в первую очередь? Потому что есть трудность, гораздо более существенная, чем желание/нежелание предстать наследником советской интеллигенции. Трудность превращения социального идеализма в идеализм практический.

Без-мятежная память. Часть третья. За стенами комендантского зала
И вновь о «мятежниках государевых»: заключительная часть трилогии Михаила Рожанского.

…14 декабря стреляли картечью в самых трезвых и здравомыслящих людей страны.
Яков Гордин [1]

Они были организованными, умными и добрыми людьми, но в деле организации заговоров — беспросветными дилетантами и глупцами. В событиях 14 декабря 1825 года эти свои качества они проявили в ярчайшей степени. Они имели столько шансов победить и ни один — надо же так: буквально, ни один! — не использовали!
Владимир Томсинов [2]

Сопротивление демонизации декабристов начали сами декабристы. Ал. Поджио в своих «Записках» энергично разоблачает представление о тайных обществах декабристов, приписывая «судьям», то есть тем, кто вел следствие после декабрьских восстаний и входил в Следственный комитет, намеренное создание этого представления [3]. Со школьных лет зная, что Союз Спасения сменился Союзом Благоденствия, а затем возникли Северное и Южное общества, сначала впадаешь в некоторое недоумение от той полемической энергии, с которой Поджио отрицает общеизвестное. Составитель и комментатор тома Поджио в серии «Полярная звезда» предположила даже, что Поджио приносил правду факта в жертву своим главным идеям и рассчитывал, что через сорок лет после событий примут на веру его свидетельства [4]. С этим трудно согласиться читателю «Записок»: их автор совершенно искренне убежден, что все организации, в которых он участвовал и которые впоследствии были названы декабристскими и объявлены тайными, не были таковыми. При этом Александр Поджио нигде и никак не отрицает, что восстание готовилось. Возможно, если бы Поджио довел свои «Записки» до рассказа о самих обществах, то никакой загадки и не было бы. Но мы не знаем, был ли такой рассказ в замысле автора: тот текст, который он оставил, посвящен не воспоминаниям о революционной деятельности, а исследованию вопроса, что стоит за этой демонизацией. Опровержение «тайности» адресовано тем, кто вел следствие и выносил приговор. И опровергает декабрист не существование обществ, а именно то, что они якобы были тайной для «общества» и в том числе для тех, кто допрашивал его и других декабристов. Особенно мысль Поджио занимают те, кого он увидел в момент оглашения приговора в качестве приговаривающих. Им понадобилось отделить подследственных некой зловещей чертой («заговорщики»!) от себя, хотя они знали о намерениях, а многие и сочувствовали если не намерениям, то целям. До событий сочувствовали, а после событий, призванные верховной властью, стали делать все, чтобы не просто откреститься от побежденных, а вписаться в новые правила игры, приняв их, эти правила, как логику жизни. История, вроде привычная и психологически объяснимая. Но почему сюжет, в котором те, кто вчера разделял твои взгляды и цели или, как минимум, готов был понять тебя, сегодня, когда взгляды объявлены ложными, а цели преступными, становятся твоими искренними и непримиримыми обвинителями — этот сюжет оказывается ключевым для русской истории. Сюжет настолько привычный, что для его остранения необходимо стать обвиняемым. И настолько ключевой, что для его объяснения необходимо заново посмотреть на русскую историю. Странным, если не абсурдным предстает момент оглашения приговора: лица (и голоса) у судей не просто знакомые, а родные, можно сказать, но они — судьи, и они вычеркивают своих прежних товарищей и близких из жизни. В памяти Поджио происходит остранение, или он пережил это впечатление тогда, в полдень 10 июля 1826 года в комендантском доме Петропавловской крепости, мы не знаем. Но Поджио как человеку историческому недостаточно объяснений бытовых и психологических. Странность ситуации, в которой кто-то отмеряет дозы твоей жизни, заставляет искать логику поведения этого кого-то в истории России и попытаться уложить русскую историю в какую-то логику, чтобы понять, как она, история, формирует людей и отношения.

Исторический человек в отсутствии работы

Президентские выборы 2012 года. Телеэфир доверенных лиц Владимира Путина и Михаила Прохорова. Участниками дебатов были соответственно Никита Михалков и Ирина Прохорова. Монолог о декабристах произнесла Ирина Прохорова в ответ на вопрос оппонента, а зачем, собственно, ее брат — богатый и красивый — баллотируется в президенты. Пример декабристов понадобился, чтобы подчеркнуть, что в политической активности могут быть не только корыстные мотивы, а, напротив, готовность «поставить все на карту» ради обновления России. Причем в тех же дебатах через несколько минут Прохорова подчеркнет, что брат идет во власть не ради революционной ломки, а ради системных изменений, то есть идеал гражданственности в этой позиции достаточно четко отделен от романтики революции. Никита Михалков прореагировал на монолог о декабристах репликой об «умах незрелых», выступив не столько как доверенное лицо кандидата, сколько как полномочный представитель сословной державы. Этим эпизод и характерен — встречей различных отношений к истории, за которыми две разных функции интеллигенции, если не сказать две различных интеллигенции. За репликой об умах незрелых (которые оттого и внимания не заслуживают) не только имперское сознание, но и сознание сословное, в данном случае представителя интеллигентского сословия. В свете этой сословности история — часть символического капитала, выгодный или невыгодный объект для работы, ресурс, как полезные ископаемые для предпринимательского сословия. Для интеллигенции как субъекта исторического действия история — человеческий опыт, в данном случае опыт социального идеализма, нацеленного на практическое действие. Поражение — часть этого опыта, как и осмысление поражения. Понятно, что сословность и историческая субъектность (или практический идеализм) могут совмещаться и в одном человеке. Но это совмещение крайне противоречиво и делает само существование интеллигенции проблематичным. Сословность интеллигенции предполагает такие типы поведения, как обслуживание власти ради ее просвещенности или, например, обращение к обществу от имени нравственных и культурных ценностей. Эти типы поведения могут совпадать, и тогда мы видим морализаторство на службе у власть предержащих, а могут разойтись, когда морализаторство или демонстрация культурной избранности становятся profession de foi. Но и в том и в другом случае интеллигенту трудно выстраивать самостоятельные отношения с историей: он оказывается либо в слишком плотной — политической — связи с ней, что дает иллюзию участия, но не дает возможности отстраниться, либо, напротив, оказывается в роли полпреда истории, раздающего от ее имени моральные оценки современности и современникам. И в том и в другом случае рефлексия социального идеализма оказывается не только невыполнимой задачей, но даже и не артикулированной. Именно эту ситуацию мы и переживаем сегодня, определяя ее как исчезновение интеллигенции.

Что означает умолчание о декабристах сегодня — эпизод или изъятие декабристов из исторической памяти за ненужностью и неудобством употребления? [17] Для публичных высказываний как адептов постсоветских изменений, так и их критиков с позиций «всего цивилизованного мира» (то есть европейско-западнических), тему декабристов делает неудобной сама причинно-следственная связь между дворянами-революционерами и советской утопией, которая прочно закреплена декабристским мифом. А деконструкция мифа в том случае будет его переосмыслением, если будет устойчивой потребность в открытии актуальных смыслов, что, собственно, и делает историю предметом общественной дискуссии. Но первое условие такой работы с историей — существование самой общественной дискуссии. Агональная риторика доминирует в дебатах по поводу истории и, в целом, определяет атмосферу публичной презентации взглядов. Подобные дебаты часто предстают в медиа-пространстве как имитация общественной дискуссии, но только в исключительных случаях поднимаются до уровня таковой, т.е. рождают новое (для участников и наблюдателей) знание, формулируют новые смыслы. Атмосфера полемики акцентирует в историческом наследии не «что сказано» (и требует прочтения), а «кем сказано». В регистре «кем сказано» декабристы оказываются заложниками ленинской формулы. Место декабристов как исторических предтеч большевистской революции затвержено нынешними полемистами со школы, и они предпочитают не только не читать Трубецкого или Поджио, но просто не поминать их. Распад советского мира, импровизация нового социально-экономического и политического устройства России актуализировали те «вечные» вопросы устройства страны, которые в свое время вызвали и движение декабристов, и «великие реформы». Но еще актуализировали и те «вечные» трудности, которые ведут к поражению гражданских движений (еще до того, как они возникают) и к срыву реформ.

На самом излете советской истории, в 1990 году, в тот момент, который можно назвать если не моментом истины для советской интеллигенции, то преддверием момента истины, Вячеслав Пьецух опубликовал книгу «Роммат», жанр которой определил как роман-фантазия на историческую тему. Советское, впрочем, не входит в предмет размышлений автора, а слово «интеллигенция» встречается разве что в производном термине «интеллигентщина», когда Пьецух рассуждает о причинах рождения исторического героя, явившегося России в личностях декабристов. Роман Пьецуха нередко вспоминают, когда речь заходит о декабристах, но исключительно чтобы привести пример альтернативной истории: писатель рассматривает версию возможной победы дворянских революционеров. Однако и эта альтернативная история, и художественная реконструкция истории, состоявшейся в книге, напоминающей больше историософский трактат, нежели какой-либо жанр художественной прозы, подчинены обоснованию концепции «романтического материализма» («роммат»). Романтический материализм Пьецуха представляет историю как накопление человеческого в человеке. Декабристы — не просто звено русской истории, понимаемой так, а доказательство предложенного понимания истории. Иначе как исторической непреложностью накопления человеческого [18] не объяснить то, что на смену, с одной стороны, скорбномыслящим одиночкам, обличавшим самодержавие, а с другой стороны, интриганам и корыстолюбцам, совершавшим дворцовые перевороты, пришли революционно настроенные герои, способные к жертве ради высших исторических смыслов, пришел исторический человек.

За полтора десятилетия до выхода в свет романа Вячеслава Пьецуха в научной литературе о декабристах появилась одна из самых заметных и цитируемых работ, посвященная как раз процессу происхождения исторического человека. Это статья Юрия Лотмана, которая открывала сборник о литературном наследии декабристов [19], вышедший к 150-летию восстания на Сенатской. В фокусе исследования Лотмана не столько их литературное творчество, сколько творение собственных биографий теми, кто был объединен после восстания именем «декабристы». Лотман предложил перенести акцент в оценке декабристской традиции с идеологического плана (т.е. с не названной в статье концепции «трех поколений – трех классов») на «человеческий» аспект — на традицию «определенного типа поведения», основанную декабристами [20]. Бытовое, а не только политическое поведение декабристов было направлено на разрушение лицемерия или (чтобы не вносить морализации) «принципиальной двойственности» поведения европеизированного дворянского общества александровской эпохи [21]. Открытость поведения будущих декабристов — жест, который они утверждали ради изменения нормы [22]. Норма состояла в том, что параллельно существовали сфера «идеологической речи» (как уровень усвоенной европейской культуры) и «сфера практического поведения, связанная с обычаем, бытом, реальными условиями помещичьего хозяйства, реальными обстоятельствами службы» [23]. С точки зрения первой сферы вторая «как бы не существовала». Вот эту иерархию речевого поведения будущие декабристы нарочито игнорировали, отсюда отмечаемая современниками их «разговорчивость», резкость, прямота, стремление называть вещи своими именами вопреки ритуализированной светскости [24]. По сути, Лотман подвел концептуальную базу под романтизацию декабристов, продемонстрировав инструментальность своего подхода на решении трудных для героического романтизма вопросов: «болтливость» будущих декабристов, то ли не умевших, то ли не желавших скрывать свою тайную деятельность, демонстративность поведения некоторых их них (Лунина или, например, Чаадаева), поведение на следствии [25]. Этот подход позволил убедительно сказать и о сложных смыслах подвига декабристок, не обращаясь при этом ни к теме христианства, ни к лирическому романтизму. Речь у Лотмана, скорее, о романтизме историческом — о специфическом поведении группы людей, сознающих, что они делают историю, о том, что люди 1812 года (воевавшие или бывшие детьми и подростками Отечественной войны) стали людьми 14 декабря благодаря тому, что стали историческими людьми. Когда Лотман пишет о человеческом типе, проявленном в декабристах, он пишет именно об историческом человеке, рассматривающем свои поступки (в т.ч. слова) с точки зрения высшего смысла и памяти потомков [26].

Тип поведения, о котором говорит Лотман, он называет «школой гражданственности». В статье написано, что эта школа оказала «значительное воздействие на целое поколение русских людей» [27], но читателю середины 70-х было понятно, что статья решала не только задачи исследования XIX века, но и содержала публицистическое послание о декабристах как школе гражданственности. Понятие исторического человека предполагает не только поступки как нравственные жесты, но и движение мысли — работу с историческими (высшими) смыслами и с путями их реализации, но в середине 70-х актуальным представлялся прежде всего нравственный аспект в поведении интеллигенции. Ситуация России рубежа XX и XXI веков возвращает к теме поражения исторического человека: дискредитация высших (то есть исторических) смыслов приводит к тому, что он, исторический человек, оказывается лишним и неуместным. Более того, и в ипостаси либерального интеллигента, и в роли радикального революционера человек, для которого исторические смыслы являются доксой, может как подвергаться осмеянию, так и вызывать чувство общественной опасности, поскольку дискредитация исторических смыслов произошла не без активного участия этого социального типа.

В романе-фантазии Вячеслава Пьецуха в силу некоего случайного стечения обстоятельств декабрьская революция 1825 года побеждает и вызывает цепь событий, меняющих знакомый нам ход российской истории. Правда, самодержавие, в конце концов, реставрировано, но все же страна к началу XX века всерьез европеизируется, Первая мировая война хотя и не отменяется, но для России завершается не революцией, а по-европейски — парламентскими дебатами. И дорогая нам русская культура XIX века меняет свою физиономию в сторону бюргерской Европы — становится попроще, не столь критичной, масштабной и всемирной. Однако писатель возвращает свою фантазию из полета обратно на Сенатскую площадь, причем не для того, чтобы рассмотреть вопрос, почему восстание не победило (дворцовые перевороты века восемнадцатого совершались в Петербурге куда более малыми усилиями), а для того, чтобы разобраться, зачем «понадобилось, чтобы оно закончилось именно поражением» [28]. Именно этот вопрос Вячеслав Пьецух считает вопросом № 1, отодвигая на вторую очередь вопрос о причинах поражения: в истории случайностей не бывает, и если поражение случилось — значит, это человечеству понадобилось. А декабристы — проводники исторической целесообразности, они «потерпели поражение потому, что перед ними стояла цель распространения нравственности, а не упразднения самовластья» [29].

Историки в советское время альтернативную историю не моделировали. Исключение — глава «Фантастический 1826-й» в книге Натана Эйдельмана о Сергее Муравьеве-Апостоле [30]. Автор позволил себе в биографической повести то, что не позволили бы ему коллеги в научном труде. Историк разворачивает достаточно убедительную картину возможного развития событий в первые месяцы 1826 года. Фактором, определяющим иной исход дел, нежели состоявшийся (принцип реконструкции — «Не было. Могло быть»), становится присоединение 2-й армии по частям к мятежному Черниговскому полку. Версия событий по Эйдельману разворачивается последовательно, логично, без вбрасывания «джокера» (разве что союз новых русских властей с новыми польскими против Пруссии и Австрии), но хронология через пару месяцев ускользает из прогнозирования, веер вариантов расширяется, и в то же время все жестче напоминают о себе ограничения, накладываемые на действующих лиц историческими условиями и мировоззрением. Кажется, все вернется на круги своя. Кроме, разве что, отмененного крепостного права и вмененной Конституции. Но это главное, это совершилось, и в этом победа декабристов, даже если лично они потерпят поражение.

Почему не победили, и что было бы, если бы победили? Казалось бы, на этих вопросах и вырастает альтернативная история. Но это квазивариативность, имитация альтернатив, поскольку версии оборачиваются логикой «краткого курса» (не случилось — значит, исторически не созрело) и карамзинской вертикали (историю России определяет верховная власть). Альтернативная история — это взгляд на Россию как на страну альтернатив, в которой сосуществуют и взаимодействуют альтернативы. И живут они не столько во власти и в тех, кто за власть борется, сколько в повседневности, в многообразии укладов, в персональных моделях социального поведения. Политические альтернативы тогда состоятельны и имеют смысл и силу, когда обращаются к этим социальным альтернативам. Для самих декабристов альтернативой стала не проекция неслучившейся победы, а сибирская жизнь. Если открыть их письма и мемуарные записи, явно или скрыто пульсирует сибирский духовный опыт, позволяющий смотреть на Россию из внесословного мира, а на историю из мира внеисторического. Не взгляд путешественника, а взгляд и мысли людей, для которых Сибирь стала местом повседневной жизни и местом оставшейся части жизни. Большинство из них — во всяком случае те, кто оставил письменные следы, — не доживали, а жили полноценной жизнью, исходя из того, что другой земной жизни не будет. Вопросы, вызвавшие мыслительную работу Поджио, выросли из несовпадения его имперско-сословного и сибирского опытов. Точно так же, как вопросы Чаадаева к русской истории выросли из внутреннего диалога русского и европейского опытов, а интеллектуальное напряжение «Бориса Годунова» — из невозможности совместить мир Царскосельского лицея и светского Петербурга с миром деревенской Псковщины, именуемой сегодня Пушкиногорьем.

Наследство до востребования

Отношения человека с историей в России — синоним отношений с властью. Главная особенность исторического существования России в том, что с момента вхождения страны в историю, то есть с начала XVIII века, всегда роль субъекта истории, монополия на эту роль узурпировалась властью. Поэтому личный исторический опыт мог быть рожден только отстранением от власти, и это было поступком. А значит, отношения с властью нужно было объяснить — если не людям, то по крайней мере самому себе. Логика «Краткого курса» — не авторское изобретение Сталина и даже не ленинская формула о трех революционных поколениях. Его логика — безальтернативность, которая начинается с запрета историческому человеку быть субъектом истории, если он не отождествляет себя с империей, то есть централизованной имперской властью. Отношения с властью оказываются импульсом для философии истории и ее предметом. И философия истории сама по себе как заявление о личном неотчуждаемом историческом опыте, как заявление о странности привычного хода вещей, а значит, оправдание/обоснование возможных альтернатив была поступком. Достаточно вспомнить «Бориса Годунова», «Философические письма», «Былое и думы». Пушкинское «и я бы мог…» рядом с фигурками повешенных — переживание поэта, избежавшего расправы, но и вопрошание к историческим смыслам, и образ русской истории, в которой личный выбор уже ищет себе место, в которой человек пытается быть собой и найти общий путь к стране, где он мог бы быть собой. Для Пушкина быть собой — значит быть наследником Пугачева и Вольтера, собеседником Чаадаева и Николая I. Из этого же полдня 10 июля 1826 года, в который нас возвращают «Записки» Поджио, рождается «Философическое письмо» Чаадаева и его, Чаадаева, спор с Пушкиным.

Осмысливая человеческий опыт, отношения человека с историей человек из России тем самым отстаивает право быть субъектом истории, оппонирует власти или порывает с нею. Потребность в философии истории пульсирует в русской культуре ХIX–XX веков, однако, назвав имена Пушкина, Чаадаева, Герцена, Толстого, Георгия Федотова, вспомнив «Вехи» и «Из глубины», мы обозначим индивидуальные прорывы, высокие образцы, но не традицию. Необходимость определиться в отношениях с властью — предмет столь насущный и кровоточащий, что придавливает мыслительную работу, мешает философскому обращению с историей. Человеку с кровоточащей раной трудно философствовать — не позволяет прерывистое дыхание. Оттого и редки прорывы в философию истории, поэтому так просто избежать интеллектуальной работы, соблазнившись справедливостью нравственных приговоров.

Социальный идеализм нуждается в наследстве декабристов как в ресурсе интеллектуальном, что было недостаточно осознано в рамках советского декабристского мифа. Отношение к наследию декабристов как к ресурсу нравственному точно так же оставляет нас в пределах политики, как и умолчание о декабристах. Необходимая сегодня рефлексия социального идеализма — пересмотр им своих оснований, ориентация в принципиально иной эпохе, когда исторический человек должен учиться жить в неисторическом мире, где история — лишь одна из форм человеческого существования (значимая и необходимая, но одна из).

Когда для продвижения страны (жизни) к социальному идеалу (из истории выведенному и усвоенному с образованием и средой) исторического опыта не хватает. Исторический опыт — еще необходимый ресурс для такого движения, но уже недостаточный Претензии исторических смыслов на доминирование разрушительны для самих основ жизни, поскольку смыслы истории не абсолютны, а их доминирование навязано политикой и инерцией мировоззренческих форм. Необходим социальный опыт, приобретаемый во внеисторических обстоятельствах, где дыхание глобального мира, вектор прогресса, напор мейнстримов воспринимается как нечто внешнее, чужое (и даже чуждое). Переплетение исторического и внеисторического — пространство, время и альтернативы страны, которая называется Россия. Политтехнологические схватки и идейные битвы происходят вне этого пространства и времени и без какого-либо интереса к альтернативам. Поэтому задачи сегодняшней работы с историческими смыслами сродни той, к которой принуждены были своим выбором и судьбой те, кого назвали людьми 14 декабря. Вовлеченные в историю 1812 годом и мечтой о переустройстве российской жизни, они заново устанавливали свои отношения с историей после Сенатской площади и Петропавловской крепости. Их работа с историческими смыслами не сводилась к выяснению отношений с самодержавием или, переводя на сегодняшний язык, происходила не в пределах политики. Переживание Александра Поджио вызвало в комендантский зал Петропавловки всех действующих лиц русской истории не ради морального суда над теми, кто выносит приговор ему и его товарищам, и не ради тривиального вывода: есть те, кто обслуживает власть, а есть те, кто дерзнул изменить ход вещей. Его интересовало, обречена ли страна на расхождение между властными предписаниями и индивидуальным выбором в пользу высших смыслов. Логику происходящего в маленьком зале, ставшим пространством русской истории, нельзя было постигнуть, если, всматриваясь в лица присутствующих современников, не пытаться разглядеть черты предков и потомков. История оказалась личным духовным опытом, в котором необходима интеллектуальная составляющая, а не только готовность давать нравственные оценки. А на место высших смыслов становится простой и понятный вопрос: может ли история позволить человеку быть самим собой? Или эта цель так же недоступна, как и высшие смыслы?

Шаги, которые предполагает актуализация декабристского наследия уже за рамками советского мифа, сопряжены с экзистенциальными трудностями и интеллектуальными усилиями: признание себя наследником не только побед (империи), но и поражений, и принятие мысли, что в России — в ее истории и в настоящем — существуют альтернативы, а не «социальный материал», который сопротивляется. И существуют эти альтернативы за стенами комендантского зала, где напротив друг друга те, кто остался элитой, и те, кто из элиты выброшен.

Ведь здесь напрасно ждал Наполеон
Ключи от Петропавловска-Камчатска,
Поскольку Петропавловская крепость
Тогда была закрыта на учет
Сидевших декабристов (между прочим,
Их в крепость засадил какой-то Герцен,
Которому они мешали спать) [31].

Юрий Нестеренко, 1997 г.

Примечания:

1. Гордин Я. События и люди 14 декабря: Хроника. М.: Советская Россия, 1985. С. 284.
2. Томсинов В.А. (проф. Владимир Томсинов) Сперанский. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 372.
3. Поджио А.В. Записки // Поджио А.В. Записки, письма. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1989 (серия «Полярная звезда»). Это первая публикация авторского варианта текста, не подвергнутого предварительной редакции. Составитель тома и автор предисловия Н.П. Матханова показывает по содержанию «Записок», что они были написаны Александром Поджио во второй половине 60-х годов (там же, с. 53).
4. «Вероятно, Поджио стремился доказать свои основные идеи: народ не был готов воспринять идеи декабристов, а правительство в своих целях преувеличило размах и опасность движения. Стремясь обосновать их, Поджио, со свойственной ему склонностью к преувеличениям, отрицал даже очевидное — что восстание было подготовлено тайным обществом» (там же, прим. 128, с. 487–488).
5. Хотя в советское время Томсинову пришлось бы подобное мнение формулировать мягче.
6. Владимир Томсинов прямо сказал об этом в процитированном фрагменте. А Яков Гордин детально исследует, как именно декабристы могли победить 14 декабря 1825 года, в телефильме «Бунт на Сенатской» (3-я серия из цикла «Мятеж реформаторов», авторы А. Шишов, Е. Якович, 2000). http://video.yandex.ru/users/olgador-dor/view/120/
7. «Разные бывают в России награды — некоторые существуют в облике наказания. В самом деле, не казнь ли, не каторга ли декабристов зажгли огонь их славы, не погасающий до сих пор? Не император ли российский своей реакцией на их восстание возжег огонь? Сами-то восставшие дворяне смогли, пожалуй, только дров натащить для костра своей славы». Томсинов В.А. Цит. изд. С. 379.
8. «Личности названных людей отбрасывали благородный отсвет на их дело. Но вместе с тем заставляли думать, что открытое их выступление против самодержавия потерпит неудачу» (там же, с. 372).
9. Там же.
10. Там же. С. 373.
11. Вл. Томсинов приводит фрагмент записки из отчета Сперанского Дибичу о совещании 1 июня 1826 года «главных действующих лиц судилища над декабристами» (с. 374). Записка производит на опытного правоведа, исследователя деятельности и взглядов Сперанского «грустное впечатление» (с. 375): его герой «уже предрешал вынесение смертного приговора и беспокоился о том, чтобы в состав суда не вошли те, кто попытается этот приговор смягчить» (там же).
12. Там же. С. 375.
13. Там же. С. 376.
14. Там же.
15. Декабристы, как стремится показать Сергей Сергеев, научный редактор и один из ведущих авторов «Вопросов национализма», — наследники традиционного дворянского патриотизма, то есть имперско-великодержавного. Благодаря войне 1812 года дворянский патриотизм из династического трансформировался в националистический, верноподданные стали гражданами (см.: Сергеев С. Восстановление свободы. Демократический национализм декабристов // Вопросы национализма. 2010. № 2).
16. После публикации статьи Сергеева одна из организаций национал-демократического толка принимает решение провести акцию в честь 185-летия восстания, Сергеев записывает в своем ЖЖ: «Рад не только за себя как за автора, чьи идеи используют в политике, но и за декабристов. Их надо раскручивать. Они действительно главные русские националисты в нашем прошлом, с ними никто не сравнится… Они могут стать отличным брендом “предшественники” для национал-демократов, причем брендом незахватанным, свежим» (http://sm-sergeev.livejournal.com/2010/11/22/).
17. Наглядную картину дают системы поиска в русскоязычном Интернете. По количеству страниц и документов в Рунете, в любой из основных поисковых систем (Google, Rambler, Yandex, Mail) декабристы на несколько порядков уступают не только деятелям XX века, но, например, Петру I, Ивану Грозному, Александру III, Павлу I.
18. «Техническая цель истории есть последовательное накопление и распространение нравственности, а отнюдь не поражения и победы» (Пьецух В.А. Роммат: Роман-фантазия на историческую тему. М.: СП «Вся Москва», 1990. С. 159).
19. Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Литературное наследие декабристов. Л.: Наука, 1975. С. 25–74.
20. Там же. С. 72.
21. Там же, с. 31. Моральная оценка «двойственности» как лицемерия тоже становилась актуальной. Ее оглашал герой комедии Грибоедова. Но декабристы не были людьми обличения и фразы: «Бытовое поведение не менее резко, чем формальное вступление в тайное общество, отгораживало дворянского революционера не только от людей “века минувшего”, но и от широкого круга фрондеров, вольнодумцев и “либералистов”» (там же, с. 60–61).
22. «Декабристы проявили значительную творческую энергию в создании особого типа русского человека, резко отличного по своему поведению от всего, что знала предшествующая история» (с. 29). «Именно в создании совершенно нового для России типа человека вклад их в русскую культуру оказался непреходящим и своим приближением к норме, к идеалу напоминающим вклад Пушкина в русскую поэзию. Весь облик декабриста был неотделим от чувства собственного достоинства» (с. 69).
23. Там же. С. 31.
24. Там же. С. 30–31.
25. «Бытовое поведение сделалось одним из критериев отбора кандидатов в общество. Именно на этой основе возникало специфическое для декабристов рыцарство, которое, с одной стороны, определило нравственное обаяние декабристской традиции в русской культуре, а с другой — сослужило им плохую службу в трагических условиях следствия и неожиданно обернулось нестойкостью: они не были психологически подготовлены к тому, чтобы действовать в условиях узаконенной подлости» (там же, с. 38).
26. Лотман Ю. Цит. изд. С. 69.
27. Там же. С. 29.
28. Пьецух В.А. Роммат: Роман-фантазия на историческую тему. М.: СП «Вся Москва», 1990. С. 97.
29. Там же, с. 159. Впрочем, автор подчеркивает, что если исходить из исторических смыслов, то поражение революционной попытки декабристов — их победа. Свергнув власть и реализуя свои замыслы, они, очевидно, не выполнили бы или недостаточно исполнили бы свое нравственное предназначение.
30. Эйдельман Н.Я. Апостол Сергей. М.: Политиздат, 1975. 391 с. (серия «Пламенные революционеры»). Фрагмент, о котором здесь идет речь, на с. 255–264.
31. http://www.bards.ru/archives/part.php?id=9984