УЗНИК ТЮРЬМЫ БЕЗ СТЕН И РЕШЕТОК...

Не знал своей дальнейшей судьбы Федор Петрович Шаховской, несколько ободренный энтузиазмом губернатора Степанова. Была надежда, что и он сможет принести какую-то пользу далекому краю.

- Осторожность в поведении не оставит без внимания вашу тяжелую судьбу. Все еще образуется: надо уповать на монаршью милость. - Все это говорил ему Александр Петрович, снабдивший декабриста книгами по истории, наставлениями по огородничеству, животноводству. - Да, осторожность... Она нужна во всем. Особенно в переписке. - И об этом говорил Степанов, просил ни по какому поводу не упоминать его имени. Шаховской понял его: не страх за свою персону диктовал губернатору эти слова - слишком многие красноярские чиновники были связаны с ним и Батеньковым. А Степанов не терял надежды сделать еще что-то полезное для губернии.

С еще большей горечью, чем Красноярск, покидал Шаховской Енисейск, оживленный торговый город. Из него уходили на подвиг славные землепроходцы Дежнев и Атласов, Хабаров и Стадухин. Енисейские люди основали и Красноярск и Якутск, открыли Сахалин, Камчатку и Аляску и у истоков этих славных дел стоял другой его предок - Семен Шаховской.

До Енисейска декабрист ехал на лошадях. Ехал неспешно, делал остановки в больших селах, довольно частых по Енисейскому тракту, прямому, широкому, содержащемуся в отличном состоянии. Со слов губернатора Степанова, который и дал распоряжение - не гнать лошадей и делать для отдыха дневные остановки, Шаховской знал уже, что тракт благоустроили, вымостив своими костями, ссыльные пугачевцы: донские и яицкие казаки, волжане, казанские татары и башкиры Салавата Юлаева.

И по сей день в селах слышалась разноязычная речь, всюду встречались разноплеменные лица.

Села были, как и везде по Руси, расположены в две линии, вдоль тракта. Но это были не "потемкинские деревни" и хутора с размалеванными фасадами и бутафорскими яблонями и вишнями. Дома стояли добротные, рубленные из вековых сосен и лиственниц, крытые серебристо-серыми досками из осин, а некоторые, побогаче, и фигурными лемехами, как купола древнерусских церквей. Бескрайние леса, обширные луга тянулись и тянулись без конца и края.

Особой зажиточности не было заметно, но не бросалась в глаза и ужасающая русская нищета. Подметил острым глазом Шаховской и другое: сибирские крестьяне не ломали шапок перед начальством, держались независимо, отвечали с достоинством, даже с откровенной, вызывающей дерзостью, не молились истово, заслышав колокольный звон. Он даже заметил, что многие не носят нательных крестиков. Сказывался дух вольницы, позабытого бунтарства, раскольничества. Сибиряки не знали крепостничества.

После бешеной скачки в неизвестность, словно не на вечную ссылку везли его, а с фельдъегерской депешей, Шаховской имел возможность, наконец, осмотреться. В пути до Красноярска возок был крытый, и он, по большей части, видел только спины кучера и жандарма да физиономию второго жандарма справа.

Теперь он имел возможность осмотреться. По-настоящему Енисей поразил его в районе Широкого Лога, на месте впадения в него другой великой реки - Ангары. Енисей открылся во всей красе уже в Красноярске. А вот сейчас, после Енисейска, река поражала уже не только особой, первозданной красотой, но неукротимой, подавляющей мощью и величием.

Теперь, когда определилось место ссылки и когда Туруханск, даже после жестокой характеристики Степанова, уже не казался таким страшным, как предполагаемые колымские поселения, душа Шаховского несколько поуспокоилась. Неопределенность окончилась. Все стало на свое место. Впереди тысячекилометровый путь. Он был необычен своей новизной, и Шаховскому, как человеку любознательному по натуре, все вокруг было просто интересно. И новизна, пусть даже подневольного путешествия, вызывала размышления. Поражала мощь необузданной реки, нескончаемые леса по ее берегам, нетронутые земли, обширные луга и горы, наверняка таящие несметные богатства.

Шаховской, обучавшийся в Московском университетском пансионе, увлекался естественными науками, высоко ценил труды Александра Гумбольдта и под влиянием его книг и страстных статей Михаилы Ломоносова изучал естествознание, химию, медицину и горное дело.

И вот сейчас, разглядывая на стоянках совсем свежие осколки горных пород с явными следами железа и золота, находя повсюду по берегам Енисея обломки угля, чудесные кристаллы горного хрусталя, дымчатого топаза, обкатанную рекой яшмовую, халцедоновую, сердоликовую, опаловую гальку, - хоть сейчас в серьги и броши! - Шаховской думал о богатствах этого края, которые до сих пор лежат втуне.

Исправник, сопровождающий Шаховского от Енисейска до Туруханска, был человеком, когда-то получившим приличное образование, но основательно забывшим учение за исключением свода законов и уложений Государства Российского. Притеснять Шаховского он не решался, так как окружной начальник как-то неопределенно промямлил, что скоро предстоит торжественная коронация императора Николая I и кто знает, как далеко распространится монаршая милость. Старый служака помнил времена, когда не успевшие по повелению царя Павла дойти до поселения воинские части с командирами и сосланные петербургские сановники возвращались повелением императора Александра. Исправник уяснил: соблюдая законность и предписания, - не проявлять чрезмерного служебного рвения. Да и обогнала Шаховского весть, что губернатор обошелся с ним милостиво. Ну, а коли губернатор... Однако исправник, как-то услышав упоминание о Радищеве, не выдержал: "А господин Радищев, помнится..."

- Радищев, господин исправник, был возвращен из вечной ссылки императором Александром, - не сдержался Шаховской и тут же одернул себя... "А, черт, ведь давал слово - не вступать в разговоры с чиновниками!" - Добавил примирительней: - Я вспоминаю слова Радищева, одобренные императором Александром: "Могущество Государства Российского будет произрастать Сибирью".

Невольное опасение исправника при одном упоминании имени Радищева заставило задуматься и Шаховского. Воспоминания захватили его. Снова раздумья овладели им. Но странное дело! - почему-то сейчас они не были так мрачны и безысходны, как в камере Петропавловской крепости.

"Радищев, - повторил про себя Шаховской, - вопреки прощению императора и приближению ко двору - даже здесь, во глубине Сибири, ты остался для чиновника, как опасный вольнодумец... Но только ли чиновника? А в душе народа? Матушка- императрица, в гневе великом, объявила тебя злодеем "пуще Пугачева". Значит и Екатерина понимала зажигательность твоих идей? А народ? Народ русский охочь до "красного петуха" и до топора, к коему призывали гневные строки "Путешествия" и "Вольности". - Шаховской зябко передернул плечами: - Бунт черни подобен лаве вулкана. Она неотвратима и всесокрушающа".

И Шаховской невольно вступил в давний, но так и неразрешенный спор с самим собой. Вспомнились строки "Путешествие из Петербурга в Москву". Один из счастливо сохранившихся полных списков произведения дал ему прочитать член тайного Общества Михаил Александрович Фонвизин. Это было незадолго до ареста. Генерал Фонвизин - один из блистательных героев Отечественной войны, как и многие молодые офицеры, страстно ненавидел самодержавие, деспотизм, тупую солдатскую муштру и крепостничество. И тем не менее он твердо стоял на своих позициях. Глубоко и искренне уважая Пестеля, он доказывал ему, что в настоящих условиях республиканская Россия - утопия.

- Республика, - говорил Фонвизин, - это значит, Павел Иванович, упразднение классовых привилегий, иначе - дворянства. Вспомните, какую борьбу, тяжелую и кровавую, пришлось выдержать Петру Великому, чтобы боярскую Думу заменить Сенатом? А ведь он, царь, не покушался на самое суть: на дворянство. Вы, я, Никита Муравьев, получивший недавно в наследство новые десятки тысяч десятин земли, готовы пожертвовать всем во имя общего дела. Да только ли мы? Но разве сотня-другая дворян, членов Общества, это вся дворянская Россия? Подумайте, как воспримут другие, живущие только одним - подневольным трудом крепостных, упразднение не только рабства, но и ликвидацию всех привилегий? На ближайшем обозримом этапе я вижу Россию как конституционную монархию.

Постель, это была их последняя встреча в Москве, после которой его, боясь новых, еще более серьезных разногласий, не пригласили на московский съезд двух обществ в 1823 году, нервно заходил по комнате.

- Но ведь вы, лично вы, Михаил Александрович, еще в семнадцатом году одобряли план Лунина, направленный на убийство царя! И, насколько я знаю, одним из первых вызвался осуществить этот план князь Шаховской, за что получил прозвище "тигра". Но сегодня я не слышу от Федора Петровича могучего и смелого рыка. Разве, что мяуканье, - Пестель доброй улыбкой попытался сгладить резкость своих слов.

Все это до мельчайших подробностей всплыло в памяти Шаховского. Обо всем этом, о трудном и прекрасном десятилетии он вспоминал не раз, а сотни раз. Но что "воспоминания" в Петропавловской крепости! Их требовала Следственная Комиссия. Нужно было не вспоминать, а забывать детали, чтоб не навредить товарищам. Именно тогда, после горячего спора с Пестелем, когда тот упрекнул Шаховского в нерешительности, воскликнув на прощание: "А все-таки будет республика", - Фонвизин неожиданно сказал:

- Да, Павел Иванович. Я тоже убежден: в России будет республика! - Все замолчали вдруг, пораженные. Но Фонвизин опередил вопрос вопросом.

- Но когда? Вы настаиваете на немедленном государственном переустройстве. Я же говорю о будущем. Почему мы отказались тогда, в семнадцатом году, от убийства тирана? Пришли к верному убеждению: нас мало, и Союз спасения, кучку патриотов, надо расширять, реорганизовать, выработав более обширную программу. Группа военных заговорщиков, даже убив царя, не могла бы осуществить переустройство государства, как ничего не смогла сделать группа Палена, убив императора Павла. Но тогда на повестке дня не стоял даже вопрос о конституционной монархии. Была ставка на просвещенного монарха. А достаточно ли сегодня у нас сил, чтобы свершить коренное переустройство? Кто пойдет за нами? У нас много своих роялистов. Не получим ли мы свою Вандею? Подумайте, наконец, и о возможных, непредвиденных сейчас, но ужасающих последствиях неуправляемого бунта. Радищев и Дмитрий Фонвизин, мой дядя, работали над проектом конституции. И право, их планы были не плохи...

Михаил Александрович не закончил тогда свою мысль, но вскоре пригласил к себе Шаховского, подал книжку Радищева.

- Прошу, Федор Петрович, читать здесь, у меня дома.

Это был экземпляр первого издания книги "Путешествие из Петербурга в Москву". В 1806 году вышло собрание сочинений Радищева. "Путешествие" не было включено в него. Важнейшая работа первого революционера оставалась под строжайшим запретом.

Шаховской несколько раз перечитал подчеркнутый рукой Фонвизина абзац.

"О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили "железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ и кровью нашей обагрили нивы свои, что бы тем потеряло государство?

Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени, но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены.

Не мечта сие, но взор пронзает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающее".

И тогда, впервые, Шаховской честно признался себе, что он не видит этого будущего, где вместо веками сложившейся элиты просвещенных людей будет царствовать ныне безграмотный мужик. Нет. Шаховской вовсе не был ограниченным, с кастовым предрассудками человеком. Он знал, что великий Ломоносов вышел из крестьянской семьи, что зодчий Воронихин, художник Тропинки, актер Щепкин были из крепостных.

Но мужики во главе государства? Это было выше его понимания. Да и не только его. И откровенно пугал его ужасающий призыв Радищева к всенародному восстанию, к избиению племени дворян.

Женившись на княгине Наталье Дмитриевне (урожденной Щербатовой), женщине высоких нравственных качеств, высоко образованной, что было редкостью среди аристократок, он, уйдя в отставку в чине майора, переехал в Нижегородское имение Ореховец, чтобы создать образцовое хозяйство.

Но молодожены застали там ужасающие последствия пожара и в первую очередь оказали крестьянам большую помощь.

Действия молодого помещика вызвали резкое неудовольствие соседей и настороженность властей: Шаховской отдал крестьянам всю пахоту, снизил оброк и вместо барщины нанимал работников за оплату.

Губернатор Крюков (отец двух сыновей-декабристов) донес царю, что Шаховской "...наполнен вольнодумством и в разных случаях позволяет себе делать... суждения, совсем неприличные и не могущие быть терпимыми правительством".

Императору Александру уже было известно имя Шаховского по причастности к возмущению Семеновского полка, где служил Шаховской, у него на квартире был произведен обыск. То, что никаких бумаг не было обнаружено, насторожило еще более: царь знал о существовании Союза Спасения. По делу Семеновского полка Шаховского не привлекли; жандармы еще не догадывались, что роспуск Союза - фиктивный и что вместо него созданы тайные общества: "Северное", "Южное" и "Соединенных славян". Кроме того Шаховской уволился из армии, "уединился от общества, отошел от активной деятельности" (так определило следствие).

Еще до доноса Александр I получил от Шаховского "Особую записку". Она вызвала раздражение советами по его (Шаховского) примеру улучшить агрономическую обработку земли, сельхозорудий и рядом других нововведений.

Но она была изложена, хотя и откровенно, в духе благожелательном:

- "...Проживая в краю, столь щедро одаренном природой, - писал Шаховской, - с удивлением замечал я, что вместо возрастающего благосостояния бедность в народе, особенно между помещичьими крестьянами, - увеличивалась ежегодно. Прилагая все силы к исследованию предмета, столь близкого сердцу российского гражданина, осмеливаюсь подвергнуть к стопам государя моего сделанные мною замечания". Придраться было не к чему: все было благопристойно.

Не написал Шаховской о главном "замечании" - о программе тайного общества - отмене крепостного права и упразднении монархии...

Аресты обошли стороной нижегородского помещика, но Шаховской, наивно полагая, что деятельность общества, направленная единственно на благо любимого отечества, ничего предосудительного не имеет и аресты - только выяснение обстоятельств, пишет 2 марта 1826 года губернатору:

- "Желая ускорить оправдание мое перед лицом Государя Императора (Николая I), покорно прошу отправить меня в С.-Петербург".

Шаховской не считает себя виновным перед Николаем: он вызывался убить царя, но Александра. Да и было это давно - в 1817 году.

Ответы его Следственной комиссии откровенны, полны достоинства, но не задевают никак остальных членов.

- "В содействии Союза Благоденствия движим был убеждением, что в оном, кроме добродетели и нравственности, - ничего не было".

Шаховской был единственным из декабристов, не назвавшим ни одного имени руководителей, не сообщившим о "сокровенной сути" - Конституции, отрицавшим деятельность Союза Спасения.

Он начисто "забыл за давностью лет" совещание 1817 года, где он вызвался убить царя, за что получил прозвище "тигра", и царь припомнил его "забывчивость" и "злостное отсутствие чувства раскаяния". Шаховской не знал, что в делах Следственной комиссии лежит донос Блудова:

"Во время сих прений (об Уставе. - Ж. Т.) на одном собрании, где находились Александр, Сергей, Матвей, Никита Муравьевы, Якушкин, Фонвизин, Лунин и кн. Шаховской, родилась или, по крайней мере, была объявлена в первый раз ужасная мысль о цареубийстве".

Шаховской отрицал и этот факт. И вот - вечное поселение в Сибирь. Царь издевательски определил местом ссылки Туруханск. Ранее он назывался Новой Мангазеей, у истоков которой стоял Мирон Шаховской.

Воспоминания о прошлом не мешали Шаховскому пристально наблюдать и все свои наблюдения заносить в дневник, о чем настойчиво советовал ему Степанов.

- Судьба ваша, Федор Петрович, - говорил на прощание губернатор, - может перемениться самым неожиданным образом. А то, что видите вы дорогой, мало кому из людей любознательных и образованных доводилось видеть. Наблюдения ваши могут сослужить несомненную пользу для науки, для просвещения народа. Сибирь не столь ужасна, как кажется издали. Все дело в развитии ее. А для развития нужны обширные знания. Очень сожалею, что наш местный естествоиспытатель Прохор Селезней в путешествии. Человек он обширнейших знаний и горячий, прямо-таки неистовый патриот Сибири. Он дал бы вам более основательные советы.

Но и Александр Петрович был человеком незаурядным, жадным к знаниям: он сумел заразить Шаховского идеей, что наблюдения его и записки могут быть полезными для будущности Сибири. А приобщение тамошних жителей к земледелию было бы практической пользой сегодня.

И теперь, ведя дневник и вспоминая последнюю ночь в Петропавловской крепости и "казнь", придуманную императором Николаем, и злую реплику Ивана Якушкина, и горячие слова Михаила Лунина, Шаховской улыбался как человек, пришедший к какому-то важному и новому решению.

Михаила Лунина он уважал и несколько побаивался за острый язык. Язык у Лунина, действительно, был, как бритва. Рассказывали, что царь Александр, недовольный его проделками, бросил ехидно в обществе:

- Говорят, Лунин, вы немного не в своем уме?

- То же самое говорили и про Колумба, государь! - дерзко ответил тот.

Дерзкими были и слова Лунина, обращенные к товарищам-декабристам после свершенной экзекуции. По приказу императора над узниками была совершена "политическая казнь". Пущин, Якушкин, Лунин и другие "перворазрядники" были приговорены "за умысел цареубийства" к смертной казни. Затем была объявлена "милость царя" - вечная каторга. Шаховской был приговорен к вечной каторге, замененной, по заранее спланированному сценарию, вечной ссылкой в Восточную Сибирь. Но это было еще не все. Всех заключенных вывели во двор до рассвета. Ярко пылали костры. Их построили в отдельные каре. Над головой каждого ломали заранее подпиленные шпаги, что должно было символизировать лишение дворянской чести. На кронверке крепости в утреннем сумраке виднелось очертание виселицы. Шаховской был бледен, но внешне спокоен. Он, как и все, шел в каземат в колонне узников, уже облаченных в арестантские халаты, с насмешливой улыбкой на губах, переговариваясь последний раз в жизни с Иваном Якушкиным. Тот говорил нарочито громко:

- Паяцы чертовы! Толком шпагу надпилить не могли. Треснули меня по голове, чуть не привели в исполнение первый приговор.

А Лунин оглянулся, помахал им рукой. Шаховской невольно улыбнулся - вид Лунина был смешон: гусарские лосины, шлепанцы на босу ногу и короткий арестантский халат.

Перед тем, как их построили в колонну, Лунин собрал вокруг себя друзей.

- Нас считают авантюристами? Клевета! Не гибель династии, а свобода нашему народу - вот наша цель. И нам надлежит раскрыть истинную нашу задачу. Ради только этого нужно сохранить жизнь на каторге! Мы не оперные злодеи. Это над нами устроен фарс. И я найду силы поведать миру, как всей этой подлой комедией дирижировал самый подлейший из всех комедиантов - Николай!

Шаховской невольно поморщился: слова Лунина показались ему в ту тяжелую минуту неуместными.

"Снова никчемные, громкие фразы о нашей "великой цели". Цель впереди - каторга и ссылка. Мы опозорены в глазах общества. Мы заговорщики, дворцовые интриганы. С этим клеймом мы и уйдем из жизни. К чему высокие слеза? Наши имена будут забыты раньше, чем мы уйдем из жизни".

С этой мыслью покинул он Петропавловскую крепость. Эта мысль терзала Шаховского всю долгую дорогу до Красноярска. Нет, не всю! Он не мог не замечать трогательные знаки внимания со стороны простых людей, сочувственные, какие-то извиняющиеся улыбки встречных офицеров, чиновников. В Красноярске приятно удивил его порывистостью и неприкрытой восторженностью юный Николай Степанов. Сам губернатор, умудренный опытом, был более осторожен, чем его сын, и, как ни странно - более понятен. Он подробно рассказал о своей деятельности, о планах, как бы приглашая принять в них посильное участие и уж никак не предаваться отчаянию. Этот деловой разговор более всего успокоил Шаховского. И призыв Лунина "рассказать всю правду" - казался еще более неуместным, никчемным.

Кому нужна эта правда? Насмерть перепуганному свету? Забитым шпицрутенами солдатам?

И все же где-то в глубине души теплилась и зрела мысль: "Мы не забыты. В глазах народа мы мученики за них, а не "государственные преступники". Нужно ли убивать своими показными добродетелями и смирением это святое зерно? А если оно, вопреки всему, не мертво, а стремится прорасти?"

Федор Петрович Шаховской был доставлен в Туруханск 7 сентября 1826 года. Туруханский исправник Воскобойников донес об этом событии рапортом. А чтоб начальство не усомнилось в личности "государственного преступника", прибывшего на поселение, дал словесный портрет с чисто полицейской тщательностью:

"...Федор Шаховской ростом 2 аршина 8 1/2 вершков. От роду - 30 лет. Волосы на голове и бровях светлорусые, бакенбард не носит, глаза темно-голубые, лицом бел и худощав, нос прямой, подбородок выдавшийся вперед. Особенные приметы: на верхней губе, с левой стороны, небольшая бородавка". (Приведенный выше и все последующие документы, рапорты, донесения, письма взяты без изменения с копий и подлинников с сохранением орфографии и пунктуации (Прим, авт.).

Да, губернатор Степанов сказал правду: только несколько древних, вросших в землю, домов, со следами мастерской рубки, сохранили на себе отблеск "златокипящей Мангазеи".

Давно прошли те времена, когда каждую весну мимо Туруханска на Нижнюю Тунгуску проходило по 500 - 700 человек на промысел пушного зверя, когда туруханская ярмарка собирала по нескольку тысяч людей: вольные промышленники, веселые свободолюбивые поморы, гости из Новгорода, Ярославля и самой Москвы-матушки разгоняли вековую глушь. Прошли времена, когда вольные промышленники спокойно жили бок о бок с инородцами, когда жизнь держалась не на страхе, не на оружии, а на взаимном доверии. Да и ясак когда-то был терпим. Оскудела тайга, ушли промышленники, обеднели тунгусы, а налоги возросли. И какие налоги! На дорогу, на дома, на бани. Это для кочевниковто? Налоги шли в карманы чиновников. В ход пошли водка, обман, грабеж. Остались жить те, кому деваться некуда, забывшие дела своих дедов и забытые миром. Томились насильно водворенные казенные крестьяне, военнопоселенцы - озлобленные казаки, кляня "гиблую" землю, остались мелкие купчишки, надеясь обмануть вконец, разоренных тунгусов и обманывая между делом своих, русских, которых и русскими-то уже назвать было нельзя. Забыли они земледелие, забыли веселый перестук топоров своих дедов, ставивших дома-теремки, оплетенные деревянными кружевами. Ни ремесла, ни промысла. И ютились обрусевшие тунгусы и отунгусившиеся русские кто в чумах, кто в голомо-полуземлянках. Жизнь остановилась на месте. Вот о таких поселениях и людях сто лет спустя писал Вячеслав Шишков: "Кругом простор и нет простора: ноги крепко вросли в землю, душа без крыл. Удивительно живут люди - камни какие-то".

Наверное, таким же было первое впечатление Шаховского, когда обходил он Туруханск в поисках жилья. Одни дома были слишком бедны, в других встречали неприветливо, прослышав, что доставлен со стражниками и даже с енисейским исправниками - государственный преступник.

Та вольнолюбивая струнка, которую приметил Шаховской у сибиряков, словно лопнула, накалясь от мороза. Они были слишком оторваны от цивилизованного мира и придавлены не то чтобы нуждой, а постоянной борьбой за существование. У них не было даже привязанности к земле, как у самых бедных крестьян России; они жили одной надеждой на Енисей-батюшку да тайгу-матушку. Только тайга чаще оборачивалась злой мачехой.

Обойдя безрезультатно село, Шаховской вернулся в приказную избу. Даже официальные лица, не говоря о жителях, называли так, по старинке, канцелярию Окружного управления - "приказ", "приказная изба".

- Не пускают, господин Шаховской? - ухмыльнулся исправник Воскобойников. - Ну я им, шельмам, сейчас мозги просветлю. Ишь, разборчивые варнаки.

- Я бы не хотел так, вопреки желанию хозяев, господин исправник, - возразил Шаховской. - Я готов купить дом или часть дома. На зиму. Ну, а будущей весной, пожалуй, и начну свой строить, с вашего разрешения. Жить, полагаю, не один год. - Он спокойно и чуть иронически улыбнулся.

- Господин исправник! - вмешался писарь, разбитной и смазливый, - ежели господину... Шаховскому желателен дом, не пройти ли мне с князем... прошу прощения, с господином Шаховским до Анисьи Сусловой? Дом просторный, а. бабка в нужде. Это вдова отставного сотника. Утоп он три года назад, - пояснил писарь Шаховскому с учтивостью. Писарь смекнул: коли дом купить собирается - то уж чаевые, они, почитай, уже в кармане звенят.

Бабка Анисья оказалась не бабкой, а пожилой женщиной строгой иконописной красоты. Смуглость кожи, следствие северного солнца и жестоких ветров, оттеняла белоснежная кайма домашнего платка. Поверх него другой, черный платок. Из-за спины Анисьи выглядывала сероглазая девочка лет четырнадцати.

То, что Шаховской назвал ее не бабкой Анисьей, а по имени-отчеству, как госпожу какую-то, Анисьей Семеновной, удивило хозяйку.

Гость не был похож на каторжника. А какие они, государевы преступники, Анисья не знала. Муж когда-то говорил о таких: "...стало быть, супротив государя", но и сам толком не знал, что это такое; в Туруханск же еще никого не ссылали, кроме как в Троицкий монастырь провинившихся монахов.

Дом был чистый и довольно просторный: кухня и две горницы, соединенные прихожей. Шаховской уже знал от словоохотливого писаря, что Анисья живет с внучкой Ариной. Родители девочки осели в дудинском зимовье, куда бабушка Арину не пускает. Да и родители не настаивают очень: лишняя обуза в маленьком холодном домишке. Мужик промышляет зверя и рыбу - надеется встать на ноги. Да не фартит.

Шаховской, опять удивив хозяйку, спросил разрешения сесть.

- Вы, Анисья Семеновна, вероятно, уже прослышали, что я - государственный преступник? Но поверьте мне - я никого, кроме врага на войне, не убивал. Не грабил, не тратил казенных денег. Вина моя в том, что ослушался государя-императора. Веры я православной. Женат. Есть сын. По причине малого возраста сына и беременности своей жена не могла следовать со мной. Но может и приехать.

- Да чего ты передо мной, как перед попом на исповеди, милай? - растаяла Анисья. - Знаю уже - жилье тебе надобно. Чего же сразу не зашел? И я не супротив, да вот и внучке ты вроде приглянулся. А касаемо провинности - не моего это бабьего ума дело. По обличью вижу - не варнак.

- Ну и расчудесно, - ответил Шаховской. - А если Арина кое-что по хозяйству мне поможет - так я отдельно заплачу.

- А сейчас, любезный, - повернулся Шаховской к писарю, - будь добр, найди людей, чтоб принесли вещи. И вот что еще, - он протянул ассигнацию, - купи пару бутылок вина, сладостей...

Наутро Анисья вернулась из приказной избы расстроенная. Шаховской, напротив, был впервые за долгое время оживлен, почти что весел: вечером, "на минутку", справиться, как устроился новый житель Туруханска, забежал исправник Воскобойников. За бутылкой вина он был прост и обходителен, разговоров неприятных не вел, а подчеркивал даже, что жилье будет спокойным и никто притеснять, он многозначительно произнес, "опального князя Шаховского" не будет. Повернувшись к хозяйке, произнес еще более многозначительно: - Знаешь, Анисья, какого я тебе жильца направил? Не знаешь. А вот кого: у Федора Петровича был предок, звали его боярин князь Мирон Шаховской, и он основал Мангазею. И по его повелению пришли люди сюда, заложили Туруханский острог. Разумеешь?

Исправник Воскобойников оказался довольно образованным человеком. Намекнул между прочим, что и сам оказался здесь не по доброй воле и ждет не дождется нового назначения. И человеком он казался неплохим.

Все началось лучше, чем предполагал Шаховской. Потому и проснулся он поутру в прекрасном расположении духа. Спросил хозяйку с улыбкой

- Что-то вы не в духе, Анисья Семеновна? А утро-то просто чудо! Вот не думал, что на Севере может быть такая дивная осень.

- Расстроишься, барин, - села на лавку Анисья. - Недоимки требуют, да и подушную подать раньше сроку.

- Да вы не расстраивайтесь, Анисья Семеновна. - Шаховской отодвинул чашку. - Я уплачу вам сейчас за постой вперед за год. Или давайте так: продайте мне половину дома? Я вас не сживу, не бойтесь. А если дом построю - пусть ваша половина у вас и остается. Глаза у Анисьи просветлели. Она затеребила край платка

- Это как же, барин? Полдома купишь, а он вроде и наш? Не пойму что-то...

- Ну, ладно, - рассмеялся Шаховской. - Полдома я куплю тотчас. Дело к зиме, и вам для хозяйства деньги нужны. Верно и шубки у Арины нет? А ежели построю дом, вы будете со мной рассчитываться по частям, лет десять. Мне ведь не к спеху...

- Добрый ты человек. Вон исправник-то вчера сказывал про тебя - князь, вельможа, а ты прост, как самый ни есть простой человек.

- А я и не князь и не вельможа, - усмехнулся Шаховской, - все это в прошлом. Нет у меня титулов, как я у тебя, Анисья Семеновна. И не зови меня барином.

- Спасибо, барин... Федор Петрович. Я спокойна теперь. И суседам помогу. А другим-то - худо. Не избежать порки.

- Как это порки? - Шаховской встал. - За что пороть грозился исправник?

- За недоимки, барин, - Анисья вздохнула. Шаховской, накинув бекешу, вышел из дому.

- Господин исправник, господа! - прямо с порога обратился он к обоим исправникам. - Хозяйка только что сказывала мне - вы собираетесь... наказывать недоимщиков?

- Господин Шаховской, - ехидно улыбнулся енисейский исправник. - А как, позвольте спросить, поступал ваш управляющий с вашими крепостными, не уплатившими оброк? Шаховской побледнел, но сдержался.

- Как только я вступил во владение поместьем, я раздал пахотные земли крестьянам, назначил оброк сообразно действительному положению в хозяйствах, полностью отменил барщину и стал нанимать работников. Разоренным после страшного пожара крестьянам села Ореховец оказал безвозмездную помощь. - Усмехнулся. - Господин нижегородский губернатор Крюков, кстати отец двух таких же, как и я, государственных преступников, написал донос, что я развращаю своих крестьян, подавая дурной пример соседним. И это также мне было поставлено в вину. - Помолчал, вновь повторил вопрос:

- И как велики недоимки туруханских жителей? Исправник Воскобойников заглянул в журнал, ответил сокрушенно: триста семьдесят рублей.

- У меня есть в наличии четыреста рублей, - Шаховской полез в карман - соблаговолите принять их. И прошу вас, избавьте людей от наказания.

- Господин Шаховской, - усмехнулся енисейский исправник, - ваша филантропия делает вам честь. Только позвольте спросить - вы всех туруханских жителей намерены взять на свое попечение? Благотворительность не лучшее средство против лени. Так вы очень скоро наплодите нам бездельников. И притом принять от вас взнос...

- Господин Шаховской, - поспешил вставить слово исправник Воскобойников. - Ваше доброе намерение избавляет нас от лишних хлопот. Но ваш взнос... Как записать его, если у каждого жителя различные подати? Не лучше ли... - мягко закончил он, стараясь не замечать колючего взгляда енисейского исправника. - Не проще ли будет вам самим раздать деньги жителям? И каждый житель, как полагается по закону, явится сюда, уплатит подать и получит соответствующую расписку?

Как ни странно, Анисья Семеновна разделила мнение исправника и наотрез отказалась разносить деньги по домам.

- Ты, барин, своим деньгам хозяин, тебе видней как поступить. Только доброта без меры и ребенку помеха. Иному и розги нужны. Думаешь, всех только нужда задавила? Ан нет! Иных и лень, и вино. Эвот как. Вот на летней ярмарке увидишь, как загуляют мужики. Таким помога, что лишняя чарка - во вред. Позовука я старосту. Он человек справедливый. Подскажет, кому дать в руку, а кому и в морду...

После этого случая отношение местных жителей к Шаховскому резко переменилось. Рыбаки частенько посылали ребятишек со свежей рыбкой - побаловаться то стерлядкой, то осетринкой, то нельмой, то муксуном. А уж о жирной, тающей во рту селедке-туруханке и говорить нечего. Ребятишки шли к Шаховскому охотно: и карамелькой угостит, и сказку интересную скажет. Потянулись к нему и взрослые, "на огонек", послушать о войне с Бонапартом.

Шаховской, между тем, узнавал впервые так близко условия жизни того самого народа, о котором так много говорили, спорили... Мужики, становясь откровеннее, поругивали порядки и местную власть, да так, что Федор Петрович переводил разговор.

Чаще он рассказывал о земледелии, помня совет Александра Петровича. Мужики смущались, почесывали затылки.

- Мерзнет здесь все. Как есть все мерзнет. Репу сеяли - вымерзает. Одна редька кое-как держится. Да чего с нее проку? Разве что с квасом, на опохмелку, - посмеивались они.

- А вот будущей весной попробуем! - не сдавался Шаховской. - Велик ли труд несколько гряд вскопать возле дома? Семена у меня есть, и я дам их безвозмездно.

- Коли так - попробуем, - соглашались мужики без энтузиазма. - Чего там! Однако - померзнет.

Шаховской, не желая обострять отношения с исправником, несколько раз заходил к нему, приглашал послушать беседы. Воскобойников посмеивался.

- А я и без присутствия знаю темы ваших бесед. Ничего предосудительного в них пока не вижу и взаимоотношения с местными жителями считаю пристойными. А вот рассказы о кампании с Наполеоном - послушаю. Намерение ваше открыть школу для детей - на мой взгляд - полезное. Но надобно испросить согласия губернатора.

В очередном рапорте о поведении "государственного преступника, находящегося на поселении", написал, однако, двусмысленно: "...Шаховской из 400 имеющихся в наличии рублей 370 раздал местным жителям, отчего от жителей имеет особое расположение..."

Все изменилось с внезапным отъездом исправника. Простились они довольно дружелюбно и тот шепнул на прощание Шаховскому:

- Исполняющим мои обязанности остается сотник Сапожников. Он, разумеется, будет выслуживаться изо всех сил. Постарайтесь не портить с ним отношений.

Легко сказать - не портить. Старый, малограмотный служака из кожи лез, чтоб добиться постоянной должности исправника - не очень обременительной в этом, богом забытом краю, но при определенной ловкости весьма доходной. Для него Шаховской был всего лишь "государственный преступник", не более. И о вверенном его попечению лице, как гласило предписание жандармского управления, он, Сапожников, исполняющий обязанности исправника, должен нести неукоснительное наблюдение. И он вел это "наблюдение", заходя, когда ему вздумается, в комнату Шаховского, бесцеремонно, в его отсутствие, ворошил бумаги на столе, допекал расспросами, описывал в рапортах каждый шаг. 10 ноября 1826 года в рапорте за № 816 он написал:

"Государственный преступник Шаховской ведет себя благопристойно и никаких за ним закону противных поступков не замечено, кроме того, что он, Шаховской, намерен был отправить куверт".

Этот "куверт" - подробная записка на имя директора Петербургского ботанического сада академика Фишера и гербарий северной флоры - вызвал серьезные столкновения и окончательно испортил отношения Шаховского с Сапожниковым.

Еще по пути в Туруханск Шаховской отметил, как с приближением к северу меняется растительность. Он пришел к правильному выводу: чем выше широта, тем ниже растения. Низкорослые, карликовые деревья - не особая порода, а изменение вида под воздействием температуры, состава почвы и наличия вечной мерзлоты. И Шаховской был первым, кто заметил эту закономерность и сделал важнейший вывод: многие виды растений - деревьев, овощей, злаков могут приспосабливаться к другим климатическим условиям. Растения можно "приучить к Северу, как привык к нему человек".

Сапожников несколько раз спрашивал, заходя к Шаховскому, с какой целью он рисует карту. Это была климатическая схема. Шаховской вначале пытался разъяснить ему, что это такое, но безуспешно.

Задержав "куверт". Сапожников решил таким образом отомстить строптивому ссыльному. Вызвав Шаховского, он потребовал объяснить, что и с какой целью он направляет в Академию.

Письмо он вскрыл, хотя и не имел на это права: по существующему положению этим официально занималось III отделение - иначе жандармское управление. Ничего не поняв из прочитанного, он и потребовал объяснения.

Посланный за Шаховским писарь, уже не просто из определенного расчета, а из искреннего расположения убеждал Федора Петровича не вступать в спор с исправником.

Вы уж помягче, господин Шаховской, ведь, как говорят в народце, плетью обуха не перешибешь.

Но "помягче" Шаховской не мог. Едва глянув на конверт и поняв, что его вскрывали, не сдержался:

- Как вы смели, господин Сапожников?

- Но-но, сударь, не забывайтесь! Шаховской, поняв, что "забылся", сказал, приведя исправника в робость:

- господин Сапожников! Как вы изволили прочитать, адресую я письмо не просто Российской Академии, а Императорской! Надеюсь, вам понятно, что это официальное учреждение и письмо предназначено лицам, пользующимся доверием его Величества? Я вынужден буду сообщить о задержке и вскрытии письма в департамент полиции!

Отлично понимая, что вконец портит отношения с Сапожниковым, он все же написал на имя Бенкендорфа жалобу на задержку писем, уведомляя, что и без этого они крайне редки: почта приходит раз в месяц, а в весенне-осеннюю распутицу и того реже. Не знал Федор Петрович, что большинство его писем, даже к жене, задерживается именно III отделением. Оторванный от мира, он испытывал тяжелейшие душевные муки, что вскоре сказалось и на здоровье. Появлялись мысли о смерти. Поэтому он писал:

"Жену свою оставил в тяжелой беременности, с мучительными припадками, с нею сын наш Дмитрий по 6 году... Но если несчастье постигнет меня и последняя отрада исчезнет в душе моей с ее жизнью, то одно и последнее желание мое будет, что сын мой останется на руках ее семейства, в роде отца ее князя Дмитрия Михайловича Щербатова..."

В ответ на отчаянное письмо - гробовое молчание. Даже радостное письмо жены о благополучных родах было задержано на три месяца.

17 декабря Шаховской был вызван в канцелярию окружного управления. Он знал: прибыла почта и есть что-то "касательно его" и шел торопливо, прикрывая лицо от ледяных порывов ветра. По лицу Сапожникова понял ссыльный, что произошло нечто необычное. И не ошибся. Жалкая кроха монаршей милости согрела отчаявшуюся душу. Губернатор Степанов, едва получив в связи с коронацией царский указ, со специальным фельдъегерем отправил его в Туруханск, чтобы чуть-чуть обнадежить несчастного изгнанника. "По чувствам милосердия, желая в сей торжественный для нас и России день, облегчить еще более жребий сих преступников, повелеваем: сосланного в Сибирь на поселение бессрочно Шаховского, оставить на поселение на 20 лет". Облегчить еще более! Каков цинизм! Но все же, хоть есть теперь какая-то надежда. Посмотрел на преисполненного важностью момента исправника.

- Господин губернатор, - продолжал Сапожников, - предписал о таковом Высочайшем Его Императорского Величества повелении объявить находящемуся в Туруханске Шаховскому. Что я и сделал. Имею сообщить еще одно важное известие. - Сапожникову казалось, что сейчас-то отыграется он, а не этот бывший князь. - Господин губернатор... - уткнулся в бумагу, - "разрешает посылать письма кому угодно"... но! - исправник поднял палец, - "требует разъяснить: все письма будут препровождаться из почтовых контор ему, Степанову, для отсылки в III отделение".

Шаховской к изумлению исправника улыбнулся почти весело. Он уловил во внешне грозном предупреждении губернатора хитрую уловку и тонкий расчет: до него дошла история с тем злосчастным "кувертом" Фишеру и Степанов решил как-то помочь ссыльному. Шаховской ответил со всей серьезностью, на которую он был способен при виде самодовольного служаки:

- Господин исправник! Прошу покорно отписать господину губернатору Степанову о том, что государственный преступник Шаховской с подобающей его положению внимательностью выслушал предупреждение. Впредь Шаховской будет отправлять почту с ведома туруханского исправника, дабы на казенном втором конверте ставился адрес на имя господина губернатора.

- Извольте! - Польщенный и обрадованный своей "победой" Сапожников расшаркался даже. - Именно так, слово в слово я и отпишу господину губернатору.

Большего Шаховскому и не нужно было: он знал - Сапожников передаст все дословно и Степанов все поймет правильно.

Действительно, исправник так и отписал, присовокупив в состоянии вдруг вспыхнувшего душевного расположения: "...ведет себя благопристойно и никаких за ним закону противных поступков не замечено".

Но что можно взять из этих дурацких рапортов? Степанов попытался втолковать исполнительному служаке: "Рапорта ваши совершенно неудовлетворительны, ибо всякая неблагопристойность и противозаконные поступки сами по себе преследуются законом; но поведение разуметь должно - отношение и к самой нравственности".

Сапожников, прочитав суровое письмо губернатора, взопрел от расстройства. Перечел еще раз и загрустил - "нравственность". - А как изволите понимать это слово, господин губернатор?

Наконец, после тяжелых душевных терзаний, отписал.

Несмотря на досаду, Степанов, не утративший чувства юмора, громко хохотал. "№ 5, от 1 февраля 1827 года. Господину гражданскому губернатору и кавалеру!

Честь имею донести, что нащет нравственности Шаховского наружного распутства никакого не замечено, но каков же настоящий образ мыслей, проникнуть совершенно мне невозможно, по той причине, что часто временного с Шаховским обхождения иметь не могу, находясь в беспрестанных занятиях по делам службы.

Относительно же расположения к нему жителей, как туруханскнх, равно и отживущих от Туруханска, вверх по Енисею, приобрел расположение через осуждение их деньгами, обещанием улучшить их через разведение картофеля и протчих огородных овощей, превозмещая им дешевизну хлеба и прочих вещей в быту необходимых, не сообразен ли таковой способ Шаховского в приобретении к нему от жителей расположения по настоящему роду жизни, о сем для благоусмотрения Вашему Превосходительству честь имею представить".

Больше вопросов о нравственности губернатор не задавал. На рапорты отвечал ясно, не давая пищи для превратного истолкования. "Не следует воспрещать хозяйственных занятий, - и потому, ежели он разведет картофель и другие огородные овощи, что прежде в Туруханске не было, и будет их раздавать, или продавать жителям,то сие не может принести никакого вреда, кроме пользы".

Несколько ободренный, Шаховской стал более деятельным. В свое время он прослушал курс знаменитого врача Лорера, приобрел некоторые познания в медицине и теперь решил пополнить знания, чтобы как-то помочь жителям Туруханска, в котором не было даже фельдшера. Удалось, наконец, начать занятия с детьми, правда не настоящие, школьные, как надеялся он, но и отдельные беседы и уроки письма и арифметики должны были в будущем дать какие-то плоды.

А рапорта следовали из Туруханска один за другим.

1 марта: "Шаховской занятия имеет чтением книг, составляет из оных лекарства, коими пользует одержимых болезненными припадками... но в таком занятии никакого успеху не замечено".

1 апреля: "Принял на себя обязанности обучению малолетних детей здешних жителей, за что отцы к нему расположены..."

С апреля у Сапожникова, преисполненного радужных мечтаний о карьере, прибавилась новая забота.

"ПО ЧУВСТВАМ МИЛОСЕРДИЯ..."
(п р о д о л ж е н и е)

Шаховской через Николая Степанова узнал о решении Синода и резолюции царя немного раньше, чем Бобришев-Пушкин, и переживал, волнуясь за судьбу его. Перед отъездом из Туруханска ему казалось, что Бобришев вроде бы отошел от своего намерения уйти в монастырь, во всяком случае он больше не заговаривал об этом. В последнее время никак не находилось оказии, чтобы отправить письмо через частные руки, укрепить надежду одинокого товарища, отговорить от роковой ошибки. И вот это известие от туруханского исправника на имя губернатора. Шаховской был в отчаянии. А его участь также складывалась не к лучшему. Губернатору Степанову пришлось сообщить Шаховскому горькую весть: "Государь не разрешил местом жительства Красноярск и определил Енисейск".

В конце мая 1828 года после двухлетней читинской каторги в Красноярск прибыли декабристы Сергей Кривцов, Иван Аврамов и Николай Лисовский. Они были полны надежд. Много поздней декабрист Розен писал: "Расстались мы, радуясь за них, что им будет свободнее за частоколом. Но вышло потом, на деле, что нам было лучше, чем им. Поселенцам нашим было очень худо в местах отдаленного Севера".

Но друзья сейчас не думали о будущем: они были на свободе!

В губернской канцелярии их принял молодой обходительный чиновник и несколько смущаясь, словно он был в чем-то виноват перед ними, сообщил, что местом жительства им определен Туруханск и что до отправления они могут жить в заезжей, или на частной квартире, уведомив в этом случае полицмейстера.

Догнав их на лестнице, оглянувшись, спросил тихо:
- Господа, из вас кто-либо знает Федора Петровича Шаховского?
Друзья недоуменно переглянулись, и Сергей Кривцов ответил неопределенно:
- Допустим...
- Господин Шаховской живет неподалеку от городской управы, в доме купца Мясникова... Он должен выехать в Енисейск, но сейчас несколько болен. Он будет рад видеть вас, господа. Он проживал в Туруханске и сможет ознакомить вас с тамошней жизнью.

Шаховской принял собратьев по изгнанию с радостью. Не скрывая правду, поведал им о тамошней жизни, о жителях, о том, что удалось сделать за время ссылки.

- Мы везем письмо от Павла Сергеевича - брату. Как его здоровье?

- К сожалению, я ничего определенного сказать не могу, - помрачнел Шаховской, - Николай Сергеевич совершил ошибку и, боюсь, непоправимую: он ушел в монастырь. Быть может, вам удастся переубедить его, спасти - срок послушания не истек и по существующим духовным законам он может покинуть монастырь.

...Вечером у Шаховского собрались красноярские друзья.
Федор Петрович предупредил новых товарищей заранее, что придут честные, хорошие люди, правда, излишне откровенные. -

- Неосмотрительность может довести их до беды, - заметил Шаховской. - Они носятся с идеей Общества, которое государь вряд ли одобрит, готовят к выпуску литературный альманах, но он тоже лежит без движения... Словом, - закончил он несколько иронически, - красноярцы хотят быть похожими на нас, в дни нашей молодости и даже бравируют этим.

Друзья удивленно посмотрели на Шаховского, но промолчали...

Пришли Алексей Мартос, сын известного скульптора, автор интересных записок об Отечественной войне и военных поселениях, которых не мог простить ему Аракчеев, Александр Кузьмин, по отзывам жандармов "чиновник не совсем благонамеренный", уже немного знакомый молодой чиновник Николай Галкин, который по характеристике завистников "выслужился из простых казаков"; прибежал редактор Иван Петров и оживленно начал рассказывать, что "Енисейский альманах" начали печатать в Петербурге.

Пришли неразлучные друзья поэт Владимир Соколовский и Николай Степанов. Соколовский крепко пожал руку трем изгнанникам, как пароль произнес три слова "...храните гордое терпенье", Николай передал привет от отца и с улыбкой добавил, что "красноярский сатрап" завтра просит их пожаловать к нему. И многозначительно подчеркнул, подмигнув товарищам: "Кон-фе-ди-ци-ально!"

Друзья стояли ошеломленные. То, что здесь собрались умные, образованные люди, прекрасно осведомленные о жизни России, хотя и было в какой-то мере удивительно и, конечно, радостно (как-никак Сибирь, Красноярск), но услыхать после декабря двадцать пятого года такие речи?! И слова Пушкина?

Иван Аврамов, чувствуя, как бешено колотится сердце, глядя в глаза Николаю Степанову, начал:
- Темницы рухнут и свобода... Степанов, протянув руку:
- Вас примет радостно у входа... На их руки легла третья рука. Это Владимир Соколовский:
- И братья меч вам отдадут!
- Вы знаете "Послание в Сибирь"?
- Да, знаем. Но не знаем ответа, хотя уже нам известно, что он есть.

И Аврамов, глядя поочередно на всех, прочел "ответ". Но имя автора - Александра Одоевского, не назвал... Помолчали.

- ..."Мечи скуем мы из цепей и вновь зажжем огонь свободы, и с нею грянем на царей, и радостно вздохнут народы!" - как эхо повторил Владимир Соколовский. - Как сказано! Это не то, что моя местная сатира "На смерть Александра I".

- Нет, почему же! - захохотал Николай Степанов. - Разве это не остро, господа? "Русский император в вечность отошел; ему оператор брюхо распорол..." - И он дочитал, под общий смех, памфлет до конца.

И снова пришли на память слова Одоевского, как общая клятва. Словно тяжкий груз слетел с души изгнанников.

"Да-да: "наш тяжкий труд не пропадет: из искры возгорится пламя". Вот они, непогасшие искры, вот оно-будущее пламя! Пусть Туруханск, долгое изгнание, пусть смерть! Она не будет напрасной. Их дело живет и будет жить!"

Пусть им казалось, что в действиях красноярцев что-то от позы - да разве не болели и они этой же болезнью? Но они сердцем, умом чувствовали: зреют новые силы! Они уже верили в будущность новых друзей и узнают позже, что Владимир Соколовский будет привлечен по делу Герцена, а сын губернатора будет сотрудничать в журнале "Искра", станет редактором герценовского "Будильника". До поздней ночи рассказывали декабристы о читинской "Каторжной Академии", о "сибирском прогрессе", намеченном ссыльными. На читинской каторге начали они самую серьезную учебу. Историю читали Бестужев, Муравьев, Муханов, Спиридов; Одоевский читал лекции по теории и истории литературы; Торсон вел географию и рассказывал о своем участии в кругосветной экспедиции Беллинсгаузена; ученый медик Вольф преподавал физику, химию, анатомию, физиологию; Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин - высшую математику; Завалишин и Вадковский - астрономию. Многие изучали иностранные языки, ремесла.

И очень часто разговоры сводились к их общему делу. Декабристы на каторге стремились осмыслить опыт своей борьбы с самодержавием, феодально-крепостническим строем, понять причины, приведшие их к неудаче 14 декабря. И постепенно складывалась широкая программа, в которой исходя из обстановки на первый план выдвигались просветительская и хозяйственная деятельность. Нет, декабристы не сложили оружия, они пришли к выводу о необходимости предварительного подъема Сибири как огромнейшей и неотъемлемой части России. Изменить систему налогов, создавать крестьянские банки, образцовые хозяйства, открывать школы, как общеобразовательные, так и сельскохозяйственные, помогать крестьянам в обзаведении инвентарем и привлекать сюда переселенцев из Европейской России - вот в чем видели декабристы выход для отсталой Сибири.

И главной политической задачей ссыльные декабристы считали уничтожение колониального гнета...

Уезжали друзья из Красноярска в Туруханск, напутствуемые добрыми пожеланиями, снабженные богатейшей библиотекой, воодушевленные тем, что и здесь есть единомышленники, преисполненные жаждой демократической деятельности. И еще теплилась у них надежда, что новые красноярские друзья, да и сам губернатор, сделают все возможное, чтобы облегчить их участь. Правда, первое впечатление об енисейском губернаторе, на другой день после встречи с молодыми красноярцами, сложилось самое тягостное.

"Не провокация ли якобинствующего сыночка вчерашние разговоры?" -холодом стиснуло сердце Аврамова, когда Степанов стоял и, недовольно выпятив нижнюю губу, начал выговаривать им:

- Ежели государь император, снизойдя к мольбам ваших родителей и надеясь на искреннее раскаяние государственных преступников, всемилостивейше соизволил заменить вам каторгу вольным поселением, то сие не даст вам права устраивать сборище! Не сметь оправдываться! - и он пристукнул ладонью по столу. - Мой сын зашел, чтобы передать вам срочный вызов ко мне и что застал он? Гусарское гульбище! Похвально! - Степанов глянул в сторону злорадно улыбающегося секретаря. - Прошу вас, друг мой, срочно разыщите указ его превосходительства графа Аракчеева от 1810 года - "О поселениях и хлебопашестве". Имею намерение направить деятельность этих "гусаров" сообразно мудрым указаниям канцелярий его императорского величества!

Проследив тяжелым взглядом за проворно удалившимся чиновником, Степанов сел и устало повел рукой:

- Прошу садиться, господа! - усмехнулся горько, кивнул на плотно закрытую дверь. - Дожил "его превосходительство"! Изволите видеть - ломаю комедию перед своим секретаришкой. Иезуит. Фискал. А выгнать - нельзя! Пока при мне -меньше напакостит. Кто-то из участников вашей встречи неосторожно обронил слово. А он - где рохля, а тут подхватил! Николай, ловкий шельма, сунул на лестнице бутылку Мартосу и Кузнецову и учинил им в приемной разнос за появление "в непотребном виде в присутственном месте". Он - чиновник. Ну, и... губернаторский сынок. Друзья во фрунт, оправдываются: "не отмякли еще после ночи. Виноваты!" Лицедеи! - Степанов спрятал улыбку, задумался.

Горько было на душе. Чувствовал: беда ходит рядом. Ответ императора на просьбу учредить Общество "Беседы об Енисейском крае" прозвучал, как предупреждение: "Я никакой пользы в сем Обществе не вижу и поэтому на оное не согласен!" От Бенкендорфа получил разнос за Шаховского.
А ведь не возражал, кажется, о перевода в Красноярск.
- Крутые времена...

- Вы что-то сказали, господин губернатор? - встрепенулся Кривцов, поняв тяжелое, двусмысленное положение Степанова.

- Простите, отвлекся. Заботы гложут, - Александр Петрович продолжал. - Господа, прошу вас быть осторожней в поступках и в переписке. Все что возможно в моих силах - сделаю для облегчения вашей участи. Об указе Аракчеева я не придумал. Сын объяснит вам его истинную пользу.

Заслышав шаги, друзья понимающе переглянулись, встали. Степанов с умной, иронически грустной улыбкой, кивнул одобрительно. Взял из рук вошедшего секретаря бумагу, бегло глянул на нее.

- Извольте заготовить письмо на имя туруханского исправника господина Вахрушева. Сделайте копию Указа Аракчеева... Спросите, что предпринято для развития земледелия... - Губернатор повернулся к ссыльным. - Вы можете идти. Все необходимые бумаги вам вручит чиновник по особым поручениям... Этим чиновником оказался Николай Степанов.

- Я ознакомлю вас с Указом Аракчеева, - он вытащил из папки еще один лист, прочитал: "О предметах, какие наблюдать по внутреннему хозяйству".
- Что, опять розыгрыш? - осторожно спросил Шаховской.

- Нет, Федор Петрович, это серьезный документ и отец очень сожалеет, что запамятовал о нем и не ознакомил вас перед отъездом в Туруханск. Послушайте:

...Вот что главное... Да!.. "...как по здешнему климату за неспособностью хлебопашества, то вместо оного чтопь огороды непременно у каждой семьи были и нужные овощи для лучшего содержания в оных насажены и посейны, как-то: картофель, редька, репа и прочие продукты были..."

- Чуешь! Бред аракчеевский! - Шаховской взорвался. - А как изволите понимать: "для лучшего их содержания"? Кто это знает? Кто этим занимался всерьез? Николай Степанов мягко остановил его.

- Федор Петрович, дорогой, поймите отца правильно. Он губернатор, должностное лицо. Он не может открыто критиковать официальные указы. А если ненароком кто-то сошлется на его слова? Отец честен и горд и в подобном случае он не станет отрицать своих слов. Даже если они и погубят его. - Николай пренебрежительно махнул рукой. - Ненужная дворянская щепетильность. Сколько прекрасных людей погубила она... - И осекся. - Простите, друзья... Я не имел намерения оскорбить вас.

Его слова больно ударили по сердцам ссыльных декабристов. Шаховской гордо вздернул голову. Лисовский пересилил себя, усмехнулся горько:

- К чему дворянская спесь, господа? Да и на дворяне мы уже, а "государственные преступники". Я сын бедных помещиков, рядовой армейский офицер. Но все мы были воспитаны в духе дворянской чести. В лучшем смысле этого слова...- Лицо Лисовского задрожало. - Но как же эта честь подвела нас, как подло она была использована! "Слово офицера!", "Слово дворянина!" - Кому в пользу, кому во вред неважно, но - "честное слово дворянина!" О-о! Мы как утопающие за соломинку хватались за это понятие, не замечая, что нам подсовывают крючок! И кто? Первый Дворянин России, - Сам Государь Император! "Будьте честны! Помогите понять боль России!" Даже слезы лил. И мы не сумели молчать. Лгать дворянин дворянину? Христианин - христианину? - Лисовский закончил глухо. - Я, например, сказал, где зарыты протоколы заседаний Общества соединенных славян. И другие гордо называли имена друзей. Я с ужасом думаю: а что если потомки прочтут документы допросов, наши показания? Ведь они назовут нас трусливыми предателями! Поймут ли они нас? Поймут ли, что мы были слишком горды, слишком правдивы, чтобы лгать? На его плечо легла дружеская рука.

- Не надо так, Николай. Я еще в каземате понял: с нами играют. И на одном из протоколов следственной комиссии написал - "специально для потомков":

Нас в крепость посадили
И право, по делам:
Вперед, чтоб не шутили,
Не верили людям.

Сергей Кривцов явно ерничал. Были у него и другие стихи и письмо, не для потомков, а для убитых горем родных, которое прочел не верящий ни в чье раскаяние Николай I, и которое не простил Сергею Кривцову, - лицемерно, как и всем, обещая прощение. Кривцов писал из каземата родителям:

"Может быть я уже невозвратно погиб для вас, но я не знаю за собой преступления; я мог заблуждаться, но душа моя чиста. Душа моя и теперь пылает святой любовью к отчизне; я не знал тщеславья, когда ставил своей целью добродетель..."

Тягостное настроение постарался разбить Иван Аврамов:

- Александр Петрович дает нам в руки план целой кампании. Растолкуй нам, Николай Александрович, что задумал твой "Пикколо Демосфена" (Маленький Демосфен - так называл его А. В. Суворов (авт.)). Николай Степанов глянул на Аврамова:

- Да, отец вовремя вспомнил об Указе Аракчеева. Указ, как таковой, - давно изжил себя. Но его никто не отменял! Вот в чем соль! Конечно, нелегко незнающим людям указывать, что, где и когда сеять. Но слушались, сеяли. И забросили. "Не получается". "Земля не та". Вот отец и выслал сегодня грозное письмо по всем уездам: "Как занимаетесь земледелием? А если нет, то почему?" И требования: учить мужиков "лучшему их содержанию"! Понимаете? А учить-то кто будет? Вот вам и дело, и школа! Кстати, подобрал я для вас интересные Указы. И Годунова, и Михаила, и Алексея, и Петра. С оcобым смыслом для наших дней. Глаза Шаховского заблестели:

- Подождите... - Вы, дорогой Федор Петрович, - обратился он к Шаховскому, - направляетесь в Енисейск, а там земли хорошие. Не огородиком можете заниматься, а хоть хутор берите. Есть уже распоряжение: всем желающим способствовать земледелию -выделять свободные земли. Помолчав, Николай Степанов добавил:

- Без ведома отца, но смею полагать, что он бы не возражал, позвольте подарить список его поэмы, или оратории "Поэзия и музыка". Она войдет в "Енисейский альманах", ежели не зарежут господа цензоры. Философия весьма прозрачна.

- Даже так? - поднял брови Сергей Кривцов.- Извольте послушать несколько строк.

Моя гремит потомству лира.
Она перун злодею шлет
И пальму правоте стесненной...

Не просто написать, отдать в печать произведение всего лишь полтора года спустя после расправы над декабристами, где слова "злодей" и "правота стесненная" могут быть поняты только в прямом смысле и отнесены к точному адресу - нужно было иметь недюжинную смелость. Цензор каким-то образом пропустил поэму. "Енисейский альманах" вышел без помарок. Но III отделение не пропустило этого факта. На издателя Селивановского было обращено "особое внимание". Ведь он был тем самым типографом, с которым вел переговоры Радищев об издании "Путешествий...". К тому же, но об этом губернатор Степанов еще не знал, выход альманаха совпал с новыми "возмутительными действиями". В Московском университете, "рассаднике разврата" по выражению Николая I, был раскрыт кружок братьев Критских, в котором "велись разговоры о цареубийстве", рассуждали, что "в России уничтожено человечество" и что самое страшное для царя: "декабристы раскрыли всем глаза".

В этой обстановке и вышел "Енисейский альманах" с поэмой Степанова, вызвавшей "особое внимание" тайной полиции. Ко всему этому губернатор Степанов обращается с прошениями на имя Государя Императора о разрешении учредить общество "Беседы об Енисейском крае". Опять Общество!

Все эти проекты еще припомнит губернатору Степанову император Николай I.

Сергей Кривцов, Николай Лисовский, Иван Аврамов прибыли в Туруханск вслед за весенним льдом, 20 июня 1828 года. Дорога казалась им нескончаемой.

Глядя вслед бесконечным караванам перелетных птиц, Иван Аврамов шутил невесело.

- Счастливые создания! Никто не выбирает для них места жительства. На Кавказ мчатся, на север. А может быть и они по чьей-то воле мотаются?

- По воле божьей! - изрекал невозмутимый Артемьев, квартальный надзиратель, сопровождающий их от Красноярска.

Внезапный вызов в губернскую канцелярию и перемену городского жилья на дальнюю дорогу принял он с душевным смятением и покорностью старого служаки. Его жена обливалась слезами.

- Один как перст, повезет трех каторжников! Да и сам квартальный только хорохорился перед женой и сослуживцами, а на душе кошки скребли: "На самого помазанника божьего руку подняли, а я чего им? - Раз плюнуть!" Но уезжал Артемьев, к удивлению всех, спокойный, улыбаясь многозначительно в усы. В канун отъезда пригласил его к себе сын губернатора, стакан водки поднес и наказал доставить государственных преступников с великим бережением и без излишней строгости. Когда же Артемьев робко высказал свой тайный страх, Николай хохотнул в кулак и доверительно, "одному ему", намекнул, что государственные преступники ждут милости от Государя Императора, а посему будут вести себя "отменно благопристойно", глянул хитро на бутылку: "... и люди они состоятельные".

...Николай Степанов тонко выполнил поручение отца, сыграв на честолюбии служаки, человека по натуре не злобливого и декабристы добрались до Туруханска со всеми возможными в такой дальней дорога удобствами. И в другом оправдался расчет губернатора: Артемьев сообщил исправнику Вахрушеву о "слухах, что будет преступникам послабление". Письмо же губернатора с запросом о том, как развивается огородничество, повергло туруханских чиновников в смятение: как соврать, коли губернаторский нарочный здесь? Вспомнили, как сами смеялись над Шаховскнм вместо того, чтобы показать пример и служебное рвение. Упоминание имени Аракчеева, по чьему указу село Туруханск превратилось в казацкое поселение, лишило исправника Вахрушева сна.

Бесхитростный Артемьев сообщил ему, что "преступникн" привезли с собой семян разных и мешок картофеля, закупив все в Красноярске и по дороге в Казачьем Логу, Енисейске и Ворогове.

К обоюдному согласию ссыльных и исправника Вахрушева вопрос с огородничеством решился быстро. И жители Туруханска, зная уже доброту ссыльных, ожидая хорошего угощения, охотно выкорчевали и вспахали для них свежевыжженную деляну. И чиновники, видя рвение исправника, наняли людей, чтобы засадить одну-две гряды.

Анисья Семеновна чуть ли не первой встретила новых поселенцев и объявила: половина дома, купленного еще Федором Петровичем, после ухода Бобрищева в монастырь, пустует, остались кое-какие вещицы: конторка, письменный стол, две кровати с одеялами, - словом, "милости прошу". Добрая женщина чуть не расплакалась, поняв, что троим, действительно, будет тесновато, тем более, что им нужна еще комната для занятий с детьми. К обоюдному удовольствию выход был найден: продавался соседний дом, небольшой, но теплый. В нем можно было устроить общую спальню и кабинет для работы. А для будущей школы определили комнату в доме Анисьи Семеновны, отчего Арина была в восторге. Девочке опять повезло.

Исправник Вахрушев зашел удостовериться, как устроились ссыльные, подивился обилию книг, полистал отлично изданные, с золотым обрезом, тома "Истории Государства Российского" Карамзина, постучал ногтем по титульному листу с надписью: "С одобрения личной канцелярии Его Императорского Величества", повертел в руках иностранные книги, поинтересовался: "О чем в них?"

Сергей Кривцов выставил на стол бутылку бордо, коньяк и улыбнулся.

- Эти французские и немецкие книги столь же опасны и вредны, как сии французские вина.

Исправник оценил и шутку, и вино. Размякнув, бросил вроде бы сочувственно, что с ними можно жить в мире, а не то что с этим бешеным Бобрищевым, который сейчас больше сидит в монастырском карцере, чем в молельном и трапезном залах. Отношения ссыльных декабристов с исправником Вахрушевым стали, разумеется, не дружественными, но зато и не сугубо казенными. И друзья осмелились попросить его о разрешении посетить затворника Троицкого монастыря, который находился от Туруханска вверх по Енисею, в 30 верстах.

- Одному из вас могу оказать эту любезность, - великодушно разрешил исправник и посмотрел на Сергея Кривцова, уже разобравшись, что он самый богатый из них и имеет в Петербурге влиятельных родственников: перевод на сумму в 1500 рублей кое- что значил.

Только на свидание пошел Иван Аврамов. Он не был знаком с Бобрищевым, но по своей бывшей должности квартирмейстера принадлежал к генштабу, а тот был офицером генерального штаба и мог запомнить его фамилию. Но самое главное - оба были членами Южного общества. Но вспомнит ли? Шаховской говорил, что на него иногда "находит затмение". Исправник уточнил: "В монастыре окончательно сошел с ума, буйствует и сквернословит. С ним невозможно разговаривать... Но извольте, я напишу настоятелю записку...- Помолчал, глянул на бутылку. - Это было бы лучше записки..."

Бобрищев вышел к Аврамову медленным шагом, скользнул по нему тусклым, безразличным взглядом, поскреб жидкую бороденку. Ряса (не ряса, а черный мешок, который одевают на приговоренных к казни) висела тяжело, волочась по мокрой земле монастырского двора.

Но заметив по одежде, что посетитель не служебное и не духовное лицо, и явно не местный житель, Николай Сергеевич ускорил шаг.

Аврамов опередил его вопрос, протянув руку с тщательно свернутым листком, шепнул:

- Это письмо брата вашего, из Читы, и тотчас добавил громко, явно в расчете на монахов, приблизившихся к ним. - Находясь в канцелярии Енисейского губернатора, я узнал, что Святейший Синод рассматривает ваше прошение об уходе из монастыря, Николай Сергеевич! - И не дав опомниться изумленному Бобришеву, взял его под руку.

- Дорогой Николай Сергеевич! Вы, конечно, уже поняли, кто я. Нас сейчас трое в Туруханске: Николай Лисовский, Сергей Кривцов и я - Иван Аврамов. Выслушайте меня: ваш настоятель, благодаря полдюжине бутылок вина, разрешил свидание на несколько минут. Он так был рад "подношению", что не удосужился спросить, кто я.

Прохаживаясь по двору монастыря, старательно уклоняясь от любопытной монастырской братии и особенно от одного, до наглости назойливого, Аврамов рассказал о Павле Сергеевиче Бобрищеве-Пушкине, о встрече с Шаховским в Красноярске, о тамошних друзьях, горячо желающих помочь ему, Николаю Сергеевичу.

- Если вы, дорогой собрат, не прониклись духом смирения и монастырского благолепия, - закончил Аврамов, - вам надобно подать прошения на имя губернатора и в Синод. Об рассматриваемом прошении я сказал нарочно. Не для вас. Для любопытных. Время есть, вы подумайте...

- Смирения? Благолепия!?-прервал его Николай Сергеевич, - о чем вы, Аврамов? Настоятель Апполос - наипервейший пьяница и развратник. Он сквернословит даже во время богослужения. К нему чуть ли не каждую ночь приводят женщин, особенно "новокрешенных" тунгусок. Здесь постоянная слежка за мной. Вы говорите - написать прошение... Да я через две недели, как оказался здесь, написал его. И после этого мне не дают ни бумаги, ни карандаша...- Помолчав, он добавил:

- Вы, наверное, слышали от Федора Петровича, что мои нервы не в порядке? Так вот: монастырская братия, по наущению Апполоса, травит меня ежечасно, доводит до исступления... Я окончательно становлюсь сумасшедшим. И самое страшное - я это осознаю сам. Пока... - Он резко оборвал разговор, увидев подошедшего монаха. Посмотрел на него дико и повернулся к Аврамову, показал тяжелый крест, висящий на голом теле.

- Вот мое спасение... - И не сказав больше ни слова, пошел от Аврамова через двор неверным, шаркающим шагом.

Настоятель Троицкою монастыря Апполос принял поначалу Бобрищева-Пушкина довольно прилично, определил лучшую келью: "как-никак-дворянин и о поступлении его в монастырь знает не только Синод, но и сам Государь". Несколько дней Николая Сергеевича никто не тревожил и даже приносили в келью вполне сносную пищу, тем более, что все наличные деньги Бобрищев-Пушкин тотчас передал настоятелю.

Но вскоре все переменилось. Правда, из кельи его не перевели, но потребовали неукоснительного соблюдения всех служб и монастырских работ.

Дело было в том, что Апполос из разъяснения исправника понял: новый послушник продолжает находиться под надзором полиции. Значит он не имеет никаких прав и привилегий, а раз так - учинил за ним н свой надзор, поручив его казначею иеромонаху Роману.

Обо всем этом Николай Сергеевич не знал и спокойно направился к настоятелю за разрешением пользоваться монастырским книгохранилищем.

- Ты надеешься найти там "Гаврилиаду", "Золотого осла" или "Декамерона"? - Апполос разразился грубой бранью и выгнал его вон.

Вскоре узнал Николай Сергеевич, что в монастыре нет ничего из богатой библиотеки первого настоятеля Тихона, так же как сам монастырь не похож на тихую святую обитель. Он пробовал протестовать против самодурства настоятеля, но подвергался наказаниям тяжелой и грязной работой и угрозами "посадить на цепь". Прошение в Синод было перехвачено и его лишили не только бумаги, но и свечей.

Пытавшийся найти правду и покой в монастыре декабрист Бобрищев-Пушкин, став послушником Николаем, оказался в "узилище смрада, лицемерия и разврата".

В одну из ночей Троицкий монастырь был разбужен воплями и мольбами о пощаде. Это кричал казначей иеромонах Роман, главный доносчик, которого избивал Бобрищев. Монастырская дюжая братия едва сумела вырвать из его все еще сильных рук тяжелый железный крест... 28 июля 1828 года послушника Троицкого монастыря, декабриста Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина, закованного в "ручные и ножные железа" увезли из Туруханска в Енисейск, в Спасский монастырь.

Тягостное чувство охватило трех туруханскнх изгнанников. Каждому было уже знакомо это состояние: полное безразличие, что еще древние римляне называли "тедиум витэ" - отвращение к жизни, и исподволь накопленный гнев, взрывавшийся вспышкой отчаянного бессилия.

- Вот и еще одна жертва жестокого, тупого произвола, - сказал Сергей Кривцов. - Еще одна загубленная душа, когда-то полная мечтой и поэзией.

- Вы как хотите, а я думаю, что Бобрищев просто искал выход, сознательно искал уединения, отдохновения от мрачных мыслей. Нет! - Аврамов взмахнул рукой.-Тысячу раз нет! Это не бред, не помрачение души, а восстание... Какая жалость, что я не понял Николая Сергеевича, не сумел направить его мысли в русло терпения...

- Терпения?!-воскликнул Кривцов. - Терпения во имя чего, от кого? От этого развратника и пьяницы Апполоса, безграмотного причетника, бродяги-монаха, нивесть почему ставшего настоятелем монастыря? Я сумел купить интересные выписки следственной синодальной комиссии. Слушайте.

..."Бил жену служителя Пономарева, в келье, до крови". "Сажал в ножные цепи, сек лозами, бил нещадно служителей... За таковую жестокость нрава, алчбу корыстолюбия, неумеренность винопития, принятие в келью свою женщин, за играние с мужиками в пешки и карты, за площадное ругательство, за повод к соблазну и самый соблазн множа и за другие гнусные поступки..."

Крнвцов перевел дыхание. - Это первый, так сказать, "черновой вариант" обвинения. А вот конечный. Вы только подумайте, какое словоблудие! "К нему каждодневно, неизвестно для какой нужды, ходила одна крестьянская женка и оставалась у него в келье подолгу"... И так далее: "неизвестно", "вероятно", "по слухам". А результат - месячное церковное покаяние и... оставить в монастыре!.. А ты, Иван Борисович, говоришь о терпении...

- Да разве в одном настоятеле все дело? - поморщился Аврамов. - Апполос только частица огромного чудовища, бездушная клеточка больного проказой организма, именуемого самодержавием. Стоило ли губить себя ради ничтожества? Срок монастырского послушания до принятия монашеского сана не истек и Бобрищев мог вернуться в мир, быть вместе с нами. А мы должны запастись железным терпением и употребить все силы на пользу этого края. - Сергеи, не спорь! Мы готовили себя для службы на другом поприще, но разве, в конце концов, цель наша была не та же - благо народа России? И вот он, народ, - перед нами! Темный, нищий, неграмотный, тот, что зовется чернью. И если я увижу, что сумел поднять хотя бы одного, заронить хотя бы искру самосознания и гражданственности в души этих забытых людей - значит жизнь моя отдана не напрасно!

- Иван, ты сказал верно! - вскочил Лисовский.- И-эх! Рубаки! Бей, коли, бери в полон! Слава! Виват! - обнял за плечи друзей. - Я к чему это? Вот в этом и была бы вся моя жизнь. Ладно бы служил под знаменем рыцаря Раевского или старика Суворова, я ведь его слова прокричал. А то ведь служил бы где-нибудь в глухом гарнизоне, пил, дулся в карты, в лучшем случае ушел в отставку в чине майора или получил пулю в лоб от турка, бухарца, или от своего брата-офицера на дурацкой дуэли, или от немирного чеченца. Успокаиваю себя мыслию, что не так уж много я потерял, вступив на поприще борьбы, пусть не против устоев трона, пусть не имея таких идеалов, как вы, а хотя бы против отупляющей аракчеевской муштры, хотя бы за нашего бессловесного солдата, против мерзости офицерской жизни.

- Ну и славно! - улыбнулся Кривцов. -И я думаю, что наши занятия, которые мы начали на читинской каторге и продолжаем здесь, - огромное дело. Знание помогает нам осмыслить и прошлое России и наше прошлое, а главное - заглянуть в будущее. Что там? А вдруг мы окажемся на свободе еще полные сил? К лицу ли нам будет оказаться не у дел? Отставшими, духовно разбитыми, а посему бесполезными для общества? Учиться самим и делиться знаниями, пусть это не такая уж великая цель, но и это цель!

Если позволяла погода, то испросив разрешения начальства, которое сквозь пальцы смотрело на то, что у них появилось ружье, друзья отправлялись на охоту или на рыбалку с местными жителями.

Ранние заморозки убили половину всходов, погиб почти весь картофель, но капуста была великолепна. Обещали урожай и редька, и морковь, и репа. А это уже кое-что значило!

Настоящей учебы еще не удалось организовать, но зато вечерние чтения собирали немало слушателей всех возрастов. Читали не только всем полюбившихся Батюшкова, Жуковского, Пушкина, но и выбирали интересные места из истории Карамзина, что весьма одобрял исправник, на которого неотразимое действие произвел титульный лист со знаком императорского одобрения. И долгими зимними вечерами ярко светилось единственное в Туруханске окно: друзья не просто читали, но горячо обсуждали, спорили, делали выписки из экономических трудов Адама Смита, по-своему осмысливали Всеобщую Историю Миллера.

Летом 1829 года Сергею Кривцову выпало большое, для ссыльного, счастье: он выехал в Красноярск, а оттуда в Минусинск, в "Сибирскую Италию", как писал он друзьям. Он сообщал, что в Минусинске собралась колония ссыльных, замечательных людей. Здесь были братья Беляевы, Александр и Петр - "северяне", Семен Краснокутский, братья Крюковы, Александр и Николай, подполковник Петр Феленберг - "южане" и члены "Соединенных славян" - Иван Киреев, Николай Мозгалевский и Алексей Тютчев.

Он также писал, что они учатся сами и обучают население, открыли мужскую, намерены организовать женскую школу.

Душой минусинской колонии стал Сергей Кривцов, не терявший переписки с туруханскими друзьями. Переписывалась с ними и мать его, оказывая "туруханцам" материальную помощь.

МОНАРШАЯ МИЛОСТЬ

Минуло для туруханских изгнанников два томительных года без Сергея Кривцова. Его письма из Минусинска, откуда он писал о жизни колонии ссыльных, уже не радовали, а еще сильней угнетали: "Сибирская Италия" - Минусинск - была для них так же недоступна, как Италия настоящая.

И вот еще удар: в феврале 1831 года пришло известие, что снят и находится в жестокой опале губернатор Степанов, их единственная надежда. Друзья мечтали: пусть не Минусинск, а хотя бы Енисейск, где, считали они, все еще живут Шаховской и Бобрищев-Пушкин. Но теперь и эта маленькая мечта стала призраком. Что же произошло?

Несмотря на грозные тучи над головой, губернатор Степанов продолжал вести свою независимую линию и оказывать посильную помощь декабристам. Иркутский губернатор Горлов уже был отдан под суд за "недопустимое послабление". Это был уже гром. Но Александр Петрович не желал прислушиваться к нему. Не подействовало на него и предостережение Бенкендорфа, что "Государь считает неудобным дозволять государственным преступникам посылать свои сочинения для напечатания их в журналах, ибо сие ставит их в сношения, несвойственные их положению".

Степанов добился-таки выхода журнала "Енисейский альманах", о котором поговаривали, что в нем анонимно напечатаны статьи и стихи ссыльных декабристов!
А ведь он знал в какое время живет! Уничтожены, задавлены лучшие умы и таланты. Рылеев повешен. Грибоедов убит. Кюхельбекер в каземате. Полежаев рядовым послан на Кавказ. Чаадаев объявлен сумасшедшим. Гордость России - Пушкин - под личной "опекой" царя. Можно без конца продолжать этот список.

Николай I собственноручно на проекте создания Общества "Беседы об Енисейском крае" начертал резолюцию "...на оное не согласен!" Одно это должно бы охладить рвение Степанова, но он, как свидетельствуют доносы прибывшего по распоряжению Бенкендорфа жандармского полковника Маслова, "не внемлет голосу рассудка и здравого смысла".

Казалось бы, беспристрастная проверка деятельности губернатора должна была показать царю, как много сил, - и небезуспешно! - вложил он в развитие подчиненной ему территории. Не раз "хлебозапасные магазины" спасали от голода туземное население на Севере. "Казенные дома призрения" спасли не один десяток сиротских душ и одиноких, больных стариков. Появились школы в губернии, библиотека в Красноярске. Казалось бы - замечательно! Но именно это в глазах Николая I оказалось не заслугой, а грехом, тем более, что при библиотеке создалось, вопреки его предупреждению, общество "Литературные беседы", что уже было непростительным вольнодумством. Ко всему тому появился возмутительный листок "Минусинский раскрыватель". В январе 1831 года губернатор Степанов был снят с должности без права заниматься административной деятельностью.

Тянулись и тянулись для туруханских ссыльных томительные, однообразные дни. И все же чтение, занятия в домашней школе как-то отвлекали от мрачных мыслей, давали пищу истосковавшемуся по деятельной жизни уму. Товарищи по ссылке строили планы по организации настоящей школы в Туруханске и школы специально для инородцев. Уже было два ученика тунгуса. И вот еще один удар. Нет, это нельзя было назвать ударом судьбы, это были продуманные удары Николая I, поставившего целью уничтожить ненавистных ему декабристов. Нет ничего страшней бездеятельности. А если с этим еще и убить самое надежду в возможность какой-либо деятельности, если внушить мысли, что и имя твое будет забыто во веки веков - это смерть. Сначала нравственная, а затем и физическая.

Не успели друзья оправиться от известия о смещении Степанова, как к ним явился исправник Вахрушев.
За эти годы у него не было повода к чему-либо придраться, да он и не искал ссоры: состоятельный Кривцов, постоянно получавший переводы в 500, в 1000 рублей, внушал невольное почтение. Правда, он скоро понял, что Аврамов и Лисовский просто бедняки. Но эти связи! Письмо и переводы от княгини Волконской, дружеские письма от людей высшего света, а после отъезда Кривцова, письма и материальная поддержка от его матери - все это заставляло думать и о своем будущем.

И как-то незаметно для себя проникся он уважением к Аврамову и Лисовскому. И ему было как-то неловко сообщать им неприятную новость. Он торопливо развернул бумагу.
- От его превосходительства генерал-губернатора! "Из переписки государственных преступников, на поселении находящихся, усмотрел, что некоторые из них обучают крестьянских детей российской грамоте. Находя это занятие государственных преступников противным прямому смыслу существующих указаний и желая отвратить вредное влияние таковых учителей на умы учеников... - Исправаик с сочувствием посмотрел на побледневших друзей и продолжал не так рьяно - ...предписал обратить на это особое внимание и положить предел этому злу..."
- Надеюсь ясно? - Исправник насупил брови. - "Немедленно сделать распоряжение, чтобы государственные преступники ни под каким видом не занимались с сего времени обучением детей".
- Что я и сделал! Прошу и вам сделать вывод, дабы не вовлечь себя в неминуемую ответственность.

Вахрушев потоптался на месте, спрятав бумагу в папку, взялся за ручку двери и сказал неожиданно мягко:
- Вам, господа, надо бы быть аккуратней в письмах. Да и школа ваша... Словом, сделайте для себя вывод... Долго молчали друзья после ухода исправника.
- Вредное влияние на умы учеников, - усмехнулся Аврамов.
- А ведь власть предержащая не так уж и глупа как тебе казалось, Иван, - в самом деле, какие темы для занятий разрабатывали мы?

Да, темы были оригинальны. Ну, например, что, казалось бы, предосудительного в том, что они ознакомили учеников с наказом царя Бориса Годунова воеводам, идущим в Мангазейскую землю, на Енисей!

"...Царское величество их пожаловали, велели их во всем беречь, чтобы им насильства и убытку не было, а ясаков с них имать и вновь прибавлять не велел... А с бедных людей, кому ясаков платить не мочно, по сыску ясаков имать не велел, чтоб им мангазейским и енисейским и всяким людям ни в чем нужды не было..."
Царев указ никто не отменял, поди, придерись, а ведь смысл-то какой, когда эта "самоядь" гола и нища сегодня!

Понятно, что у Годунова был свой, дальний прицел, своя политика, связанная с массовым движением народа в Сибирь. Не в том суть. Важно под внешним "благопристойным" примером из царских указов XVII века показать сегодняшний контраст.

Авранов давно внимательно присматривался к жизни тунгусов, ходил в их ближайшие стойбища, пусть, официально, - не далее четырнадцати километров, разрешенных ссыльным декабристам, но все равно он успел кое-что увидеть и понять.

Да, в "Русской правде" Пестеля правильно ставился вопрос о "вторичном присоединенной Сибири" как равноправной части всей России. Но какое же может быть равноправие, если инородцы сознательно удерживаются на самой низшей ступени развития? На этот вопрос не дает ответа ни "Всеобщая история" Миллера, ни "История государства Российского" Карамзина. Объявление равноправия - формальность. Надо сначала поднять этот богом забытый народ на несколько ступеней вверх по лестнице цивилизации. Как это сделать? Декабрист Аврамов был сыном своего века и выход видел в подвижничестве. "Подъем окраин - условие развития страны", - говорил Пестель. - Но можно ли этого достичь при существующем строе? - А если не при существующем, то при каком тогда?..

Аврамов и Лисовский столкнулись с енисейскими остяками, котами, тунгусами. "Устав об управлении инородцев Сибири" казался им важнейшим программным документом. Разработанный Степановым и Батеньковым, он не был утвержден императором Николаем, но этот документ, в первой редакции, им дали друзья в Красноярске. А в нем были действительно, по тому времени, важные положения. Потому и был он отвергнут. Но он был у них на руках, как и официальный. И они уже начинали знакомить с ним своих первых учеников.

И в самом деле - разве не важнейшими положениями были: перевод кочевых народов к оседлости, с приравниванием их в правах с русским народом? Ослабление опеки со стороны царских чиновников, создание родовых управ, выборность старшин родов, гласность судов и самостоятельность решений внутриродовых дел?

Вспомнился рассказ Кузнецова-Красноярского о губернаторе Степанове, который открыто заявил хакасским старшинам:
- Чем свободнее люди действуют, тем удобнее могут приобретать для себя и выгоды, и спокойствие.

- А не кажется ли тебе, Иван Борисович, что Устав, особливо в нашем изложении, очень уж схож с "Русской правдой" Пестеля?
- Добавь, что соавторами были Батеньков, Степанов и Мартос...
- Ну, Мартос тотчас, в двадцать шестом году, опубликовал довольно благонамеренное "Письмо о Восточной Сибири".
- Осторожность, друг мой, тактическая осторожность...
- Вот об этом я и хочу сказать. Не приведи бог нагрянут с обыском. И "Устав" и даже Указы царские - улики основательные и против нас и против друзей. Или сжечь их немедленно, или схоронить, чтоб ни одна собака не вынюхала...

Потянулись страшные в своем мертвящем однообразии дни. Дни без надежды, без просвета. Дни в жестокой нужде. Родные Аврамова выслали один раз 150 рублей, предупредив, что больше оказывать помощь не в силах. Раз-другой приходили деньги Лисовскому, да посылки со всякой мелочью.

И если бы не нежные, дружеские письма добрых гениев всех декабристов Волконской и Нарышкиной, да еще и денежная помощь от них, неизвестно, как прожили бы они зиму 1832 года.

Особенно тяжело перенес последнюю зиму Иван Аврамов. Уехала в Енисейск Арина вместе с родителями. Отец кое-что заработал в Дуднике и решил начать свое "дело". Анисья Семеновна ехать наотрез отказалась: она знала непрактичный характер своего сына. Любил он гульнуть, да не в том беда - кто из промышленных людей, рыбаков не гулял, вернувшись домой! Не было у ее сына Михи сквалыжной струнки, а душа была нараспашку. Отдаст или одолжит товарищам, выручит из беды, а потом мается. А потребовать долг - ни-ни! И приятно это было сердцу матери, да накладно: седина в голове, а все планы, да мечтания, а хозяйства своего нет. Другие, вон, выбились в люди. Только не лежало сердце Анисьи к тем людям: не на дрожжах поднялось хозяйство - на притеснении инородцев да приезжих бесхозных крестьян.

Вот и не решилась Анисья Семеновна бросать обжитый дом да лучший в Туруханске огород - спасибо поселенцам! - на нивесть бог знает что в Енисей- ске. А если не выйдет ничего у сына - куда податься?

Арину родители затребовали с собой. Этому способствовали и Аврамов, и Лисовский. Девочка, да какая там девочка - невеста уже! - стала настоящей красавицей. Красота ее была не броская, не яркая - только вглядевшись, можно было увидать волнующую глубь ее глаз, подметить особую одухотворенность чистого русского лица. Все эти годы Арина была исправной ученицей и сделала большие успехи. Родители ахнули, когда дочка их бегло начала читать книгу и даже произнесла несколько фраз по-французски. Аврамов вдруг сказал:
- Вашей дочери надобно учиться дальше.
- Да помилуй бог, к чему бабе грамота? - рассмеялся отец. - Бабе сноровка нужна в работе, да детей здоровых рожать - вот на что умение нужно! - Глянул на вспыхнувшее лицо дочки, поскреб бородушку, этого, лишнего я сболтнул при девке, извиняйте уж... А за учение - спасибо. Заведу дело - она мне заместо прикашшика будет. Ей-богу!
- А все же вы бы дали Арине возможность еще подучиться, - настаивал Аврамов. - Ей ведь не столько учеба сейчас нужна, как документ об образовании. В Енисейске есть школа. Договоритесь с начальством - она легко сдаст экзамены, получит аттестат. Она могла бы стать гувернанткой... ну, домашней учительницей в состоятельной семье. Это хорошее место. Да и партию она может составить вполне приличную.
- А ты, господин Аврамов, кажись дело говоришь, - задумался Михей Суслов. - Ежели у меня дело выгорит, где жениха искать? Среди таких же промышленников, как я? А купеческие дочки, это верно - все грамотные. Так что, милая, собирайся.
Арина вдруг закусила губу и стремглав выбежала на улицу.
- Чего это она? - недоуменно пробормотал Михей.
- Другой стала ваша дочка, - улыбнулся Аврамов. - Она уже не такая, как туруханские невесты. У нее теперь новый идеал.

Не понял, не знал Иван Аврамов, что новый идеал Арины был он сам. И теперь в одиночестве он вспомнил минувшие три года. Арина выросла как-то незаметно, а они с Лисовским все еще шутили с ней, как с девочкой. Да, кажется, и она сама не замечала, как уже подошла к тому возрасту, когда парни заглядываются, выбирая невесту. Арина принимала участие в сельских играх, но парни побаивались ее острого языка.

Теперь Аврамов вспомнил, как охотно ходила она с ним на охоту, рыбную ловлю, как доверчиво в холодную пору прижималась к нему. Вспомнил, как расставаясь, поцеловала Лисовского, а его обняла, шепнув с укоризной сквозь слезы: - За что вы прогнали меня? Только теперь он понял, как не хватает ему Арины.

И когда уже казалось, что все кончено, что впереди "забвение и тлен" - пришло неожиданное известие. "Государственным преступникам" Николаю Лисовскому и Ивану Аврамову разрешено "заняться частной торговлей" и для исполнения "опои разъезжать по Туруханскому краю". Ну, конечно, "при неукоснительном наблюдении со стороны властей и в сопровождении должностного лица".

Бог с ним, "должностным лицом"! Главное - расширились стенки смертельной клетки, главное - можно бывать в Енисейске, где живут друзья-декабристы, где можно достать новые книги, узнать новости.

Чем была вызвана эта "монаршая милость" - неизвестно. Может быть, письма жен декабристов к влиятельным людям в Петербург, что само по себе являлось протестом и становилось достоянием общества, может быть, заметки норвежского ученого Ганстена, опубликованные в европейских газетах, но так или иначе, а что-то, наконец, сдвинулось в их жестокой судьбе.

Известие это принес новый исправник, выпивоха, служака нахальный и ловкий. В этот раз он не ввалился в грязных сапогах, а обтерев их у порога, с непонятной почтительностью постучал к ним в комнату. Друзья напряженно смотрели на исправника, смущенно кашляющего в кулак. В его поведении было что-то необычное. Подошел и заседатель Добрышев, который мгновенно смекнул: "Раз пришло послаблением - кто знает, - не придет ли еще какое? И коли разрешено им вести торговлю, да еще разъезжать по краю - стало быть, они становятся купцами. А раз так - можно и поубавить официальность". Хитрая бестия, он понимал: при добрых взаимоотношениях можно иметь теперь от них какую-нибудь выгоду. К тому же он принес письма и денежные переводы от матери Сергея Кривцова и Марии Волконской. Письмо от княгини заставило тревожно сжаться сердца друзей: красавица Саша, совсем сию юная Александра Муравьева, обаятельнсйшая и храбрая женщина, презревшая опасность ареста и доставившая на каторгу "Послание в Сибирь" Пушкина, при смерти. Я она стала первой, открывшей скорбный счет. Это ей посвятил свои строки Некрасов.

Пленительный образ отважной жены,
Презревшей угрюмую силу.
И в снежных просторах холодной страны
Сокрывшейся рано в могилу...

Аврамов и Лисовский уже знали: в ответ на прорвавшиеся в печать всего несколько статей и стихов декабристов (причем под псевдонимом!) уже последовало строжайшее распоряжение Бенкендорфа о запрете всякой, даже анонимной публикации "государственных преступников".

Но сейчас, когда перед ними открывалась возможность заняться торговлей, а это значит более или менее свободные разъезды, друзья поняли: это возможность в первую очередь серьезно заняться этнографической работой и изучением неизведанного Туруханского края.
Они не думали сейчас: удастся ли опубликовать свои заметки, но искренне и справедливо верили, что труд их принесет пользу Сибири, Родине.
Они менее всего думали о посмертной славе... С величайшей радостью они отправляли все свои наблюдения, записи губернатору Степанову, зная, что он работает над книгой об Енисейской губернии.

"Где сейчас Александр Петрович?" - думали они, не решаясь задавать этот вопрос в письмах. Все помыслы и стремления его и губернской канцелярии, направленные на развитие Сибири, - все перечеркнул император Николай. Но здесь они переоценили властолюбивую, но все же не всевластную фигуру "самодержца Веся Руси". Непреодолимый ход истории, пусть медленно, но неотвратимо вовлекающий Сибирь в общероссийскую экономическую орбиту, все-таки заставил царский кабинет вернуться к первому проекту опального губернатора Степанова о разрешении свободной торговли. Государственные "казенные магазины" с громоздким, дорогостоящим чиновничьим аппаратов" уже давно не оправдывали себя. Цепы на государственные товары и хлеб были непомерно высоки, вконец разоряли обнищавших от тяжких поборов и налогов инородцев.
В 1831 году был принят "Указ о свободе торговли в Сибири".

Разрешение торговать и разъезжать для этой цели в пределах Туруханского уезда было получено 4 февраля 1832 года, а уже через два дня Николай Лисовский выехал в Енисейск. Отправиться вдвоем не хватило средств.

Лисовский настаивал, чтобы ехал Аврамов, но Иван Борисович видел состояние своего друга: глубокая меланхолия, тоска, сменяющиеся отчаянно-развеселой компанией "промышленных" людей, свидетельствовали: недалек более глубокий душевный надлом, нравственные силы его на пределе. Лисовскому просто необходим был глоток живительной атмосферы.

- Ты лучше меня все сделаешь в Енисейске: купишь дощаники, приобретешь необходимые товары, - уговаривал друга Аврамов. - В тебе больше хватки, бойкости, Николай. Поезжай-ка, брат, ты. А я тем временем объеду стойбища верст за сто-полтораста, разузнаю, какой товар более в ходу и тотчас отпишу тебе. К тому же я решил всерьез заняться изучением быта тунгусов. Зимняя поездка перед дальней дорогой мне будет полезна. Так что - поезжай.

Николай Лисовский уехал преисполненный радужных надежд, несколько огорченный своей, как он сказал "эгоистической радостью" и, конечно, безмерно счастливый, что хоть ненадолго вырвется из опостылевшего Турухапска.
Перед самым отъездом Лисовский, глянув в потускневшее лицо Аврамова, вдруг схватил его за руку.
- Я ведь все понимаю, Иван, дорогой! - заговорил он. - Это тебе надо ехать, а я, дурак, обрадовался. Ты же любишь Арину. Я не слепой.

- И что из того? - воскликнул Аврамов. - Да- же если бы она и отвечала мне взаимностью, я не позволил бы себе сломать ее жизнь. Мы не пара. Ты подумай о пашей с тобой судьбе. Сегодня кроха милости, а завтра могут и ее отобрать и загнать нас, черт знает еще куда... А Арише надобно устраивать свою судьбу. И довольно об этом, езжай!

Иван Аврамов решил самым серьезным образом изучить жизнь таежного народа, мнение о котором сложилось у него самое противоречивое. Минуло едва полсотни лет, как неутомимый немец Георги дал обстоятельнейшее "Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей". Он дал высокую оценку тунгусам, отметив их необыкновенную честность, бескорыстие, веселость нрава, гордость, чувство достоинства. И мореплаватель Харитон Лаптев писал: "Мужеством и человечеством, и смыслом тунгусы всех кочующих и в юртах живущих превосходят".

"Неужели за одно поколение мог перемениться целый народ?" - не раз задавал себе вопрос ссыльный. Не раз за прошедшие четыре года он видел сцены дикого пьянства и разврата, видел, как тунгусы отдают русским своих дочерей, как мужчины идут в рабское услужение за кусок хлеба, за стакан водки по праздничным дням. И при всем этом нравились Аврамову их душевная открытость, доверчивость и детская беззаботность. Погоревав, поплакав громогласно над пропитой пушниной, выпросив припасов в кредит, не думая ни о процентах, ни о завтрашнем дне, с песнями разъезжаются они по тайге на своих быстроногих оленях. И как бы ни было тяжело, какой бы ни была неудачливой зима, на следующий год рассчитывались сполна, благодаря "доброго русского друга".

Только поздней поймет и запишет Аврамов, как русские купцы, чиновные люди, приказчики казенных магазинов - "вахтеры", используя святой закон тунгусов - честность, подло обманывают их, доводят до разорения, а порой и голодной смерти. И поймет он, откуда и как появились отвратительные в своем бесстыдстве, бездушные к родичам и одновременно раболепствующие перед должностными лицами родовые старшины их - князцы.

Перед первой дальней поездкой по стойбищам пришлось обратиться Аврамову к одному из них, чтобы договориться насчет оленей и проводника. Князца, чванливого и опухшего от пьянства, привел урядник Кандин, с которым судьба свяжет декабриста на много лет. Едва зайдя в дом, князец сбросил оленью шубу-парку, чтобы покрасоваться в мундире суворовских гренадеров, зеленом, с ярко- красными обшлагами, отворотами, желтыми галунами, "золотыми" пуговицами, а главное - кортиком с печатью на рукоятке. Кортик ввела еще императрица Екатерина, как знак власти и особых заслуг по сбору ясака. Князей уже был немало наслышан о Петербурге и поинтересовался, как живет русский белый царь и каким другом приходится ему Аврамов: первым, вторым, третьим? Урядник буркнул:

- Чего разболтался, князь? Это государственный преступник: на самого государя-императора руку поднял! - Кандин даже перекрестился. - Прости, господи! За что несет кару.

- Руку поднял? - Князец понял слова в прямом смысле и попятился к дверям. - На самого царя руку поднял? - Повторил он, глядя на Аврамова со священным ужасом. На слова урядника, что он отбывает наказание, князец не обратил внимание: он и сам ругань слышал, и пощечины получал, и в "амманатской" избе (своеобразная тюрьма, где находились под стражей задолжники от племен, неисправно плативших ясак. (Прим, авт.).) сидел. - Этот русский, верно, посильней и урядника, и исправника, коли царя не побоялся бить? С таким дружбу терять нельзя. А помирится с царем, обо мне вспомнит! - смекнул по-своему ловкий, изворотливый тунгус и заюлил:

- Говори, чего надо? Сколько олешек надо? Сколько молодых баб в аргиш возьмешь? Все дам! Проводника самого лучшего дам.

Аврамов выехал на северо-восток, к озеру Агата в сопровождении урядника Кандина. Проводник у них был замечательный, веселый, сообразительный тунгус Тапича, которому до смерти надоело быть в услужении злобного и жадного князька. Был он не просто рад, а счастлив: новый русский хозяин, узнав, что родичи Тапичи возле озера Агата и что он не видел родичей с детства, отданный в "воспитанники" князю, приказал торить тропу туда, к родным его чумам. За такое доброе дело готов был Тапича служить доброму русскому хозяину хоть всю жизнь.

Шли дни, все дальше, дальше в глубь неведомой земли мчали путников неутомимые олени. И с каждым новым десятком верст, уносящих Аврамова на восток от Туруханска, словно переворачивалась страница истории, уводя в глубь веков.

Тунгусские семьи, которые встречал на пути декабрист, только в редких случаях общались с русскими, а поэтому во многом сохранили свой природный характер. И чем дальше он ехал, тем все меньше и меньше замечалось "влияние русских, во многом, пагубное", как с горечью отмечал Иван Борисович.

Неожиданным открытием был для него тунгусский закон, запрещающий мужчинам до тридцати лет употреблять спиртное. Старшие пили водку только в особых торжествах. "Пьянство - принесенный порок, выгодный купцам, ибо тунгус, отдав вещь, считает, что на то была его, личная, добрая воля. Тунгус жалеет только о дурном поступке, совершенном со злым умыслом. В опрометчивости своей никогда не раскаивается, а только говорит с философским спокойствием: "Спасибо, что учил". Так он говорит волне, опрокинувшей его лодку, зверю, поранившему ею", - отмечал наблюдательный этнограф.

Ни разу в дальних стойбищах он не встретил и тени угодничества, заискивания, страха перед прибывшим начальством в лице туруханского урядника со стороны тунгусов.

"Там, в Туруханске, они не то что боятся и раболепствуют, они встречаются с совершенно незнакомыми законами и обычаями, и поступают осторожно, не способные их нарушить, - записывал Аврамов. - И эту врожденную деликатность извратили, переиначили по-своему чиновники, сами рабы и лицемеры по духу н воспитанию!"

Удивительно, что и урядник Каплиц, здесь, в дальней поездке, совершенно преобразился: был прост, приветлив, не покрикивал по обычной привычке, был терпелив и спокоен. Нет, не боязь осложнений среди чужих людей, в дальних стойбищах и затерянных в лесной пустыне чумов руководила им:

Каплиц превосходно знал, что такое честь для тунгуса! Обстановка и своеобразные обычаи заставляли вести себя сообразно им, чтобы не нанести обиду радушным хозяевам, всеми силами старающимся сделать гостям приятное. А гостеприимство тунгусов доводило Аврамова до растерянности, что порой вызывало веселый смех урядника. Прощаясь с гостеприимными хозяевами, Аврамов, желая их отблагодарить, преподносил подарок, что немедленно вызывало с их стороны подарок ответный. Не желая быть в долгу, он дарил еще что-нибудь, и счастливый хозяин оказывал ему почтение новым подарком. И так могло продолжаться до бесконечности.

- Ты, господин -авранов, - смеялся Каплиц, - в одном чуме все припасенные подарки раздашь. Я-то хорошо знаю тунгуса. Он хоча и дикой, нехристь, а душой добр и гостя без своего подарка не отпустит. Подарки он любит - страсть! Не потому, что жаден там, или вещица в хозяйстве нужна, нет! Приятен ему подарок гостя: стало быть гость доволен, уважение ему подарком выказывает. Это не плата за постой: ты хоть месяц-два в гостях будь - никакого расчета не бывает.

Сказывают: у первых русских поселенцев такой же обычай был. Кто у кого перенял, не знаю. Значит так: ты дал подарок, какой хошь, - хучь ленту в косу. Тунгус тебе - отдарок. Тоже любой. Это уж как ты ему показался. А отказываться, господин Аврамов, ни-ни! Обида кровная. Ты это учти.

Вижу, не для торговли поехал, рисуешь все, сказки пишешь, выгоду не ищешь. Но отдарки изволь принимать: не то обида и на меня падет. А я, видит бог, зла тунгусам, обиды, а тем паче лпхоимства... - Кандин посмотрел на улыбнувшегося Аврамова и вспылил: - Знаю, всех нас, царевых слуг, ненавидишь! Да только и ты знай: не все, кто мундир носит, - по одной мерке шиты. Кое-кто и "березовой каши" отведал. Говорю ведь: не обижал я тунгуса!

Нет, не все в этом далеком северном краю было так ясно, как казалось вначале Ивану Аврамову. Открывались с иной стороны и "служивые" и тунгусы, такие одинаковые и такие разные, - здесь и там - возле купеческих лабазов, кабаков в Туруханске и в своей стихии - тайге.

"Чтобы окончательно понять этот удивительный народ, нужно ехать туда, где он еще как-то сохранил свою природную естественность", - окончательно решил Аврамов.

...Все выше и выше поднималось полуденное северное солнце, и нежаркие лучи его, переламываясь в кристалликах снега, вспыхивали ослепительной радугой, обжигали глаза. Тунгусу Тапиче снеговое сияние и то причиняло неприятность, а русские уже начинали испытывать муки полярной слепоты.

Наконец Тапича решился и вытащил из поясного мешочка "снеговые" очки. Он боялся раньше показать их, знал: за подобную штуку многие сородичи его жестоко поплатились. Эти "очки" - удивительное изобретение жителей Севера, были не что иное, как два расхлестанных серебряных рубля с пропиленными щелочками и связанные ремешками. Они прекрасно защищали глаза от яркого солнца и не куржавели, как кожаные. Но лик всесильного царя бесцеремонно перечеркивался. И главная крамола была в том, что линия прорези падала точно на шею самодержцу...

Урядник Каплиц повертел их, насупился, глянув грозно на оробевшего Тапичу, но все-таки примерил.

- А славную штуку удумали чертовы туземцы! - восхищенно крякнул он. - Примерь-ка, Иван Борисовича - протянул урядник очки Аврамову.

За долгую поездку Кандин проникся уважением к бескорыстному, неунывающему, добросердечному "государственному преступнику". Отношения между ними стали если не дружескими, то самыми простыми. Обиняком, "с пятого на десятое", так, между прочим, он выспрашивал у Аврамова правду о "беспорядках 14 декабря", о которых имел официальные сведения. То, что были жестоко наказаны тысячи нижних чинов, его особенно не поразило: "Приказали солдату командиры, вот и пошел под царскую картечь. Солдату одна доля - подчиняться приказу! Но вот чего надо было людям богатым, князьям, да графам, офицерам да генералам?" - Этого Каплиц уразуметь не мог. Аврамов сказал без обиняков:
- Хотели лучшей доли солдатам и народу простому.

В Туруханск они вернулись в июне. Картина вздыбившегося, неукротимого богатыря Енисея, играючи вышвыривающего на высокий берег многопудовые зеленые льдины вместе с огромными каменными валунами, всегда наполняла душу Аврамова радостным восторгом.

Заседатель Добрышев попенял на долгую отлучку, но Кандин сослался на бездорожье, на нездоровье подопечного ссыльного, похвалил его примерное поведение и, чего никак не ожидал Аврамов, от его же имени сделал тому изрядное подношение, чем окончательно склонил на сторону декабриста этого чиновника. Впрочем, подношение Кандину ничего не стоило: почти все "отдарки" гостеприимных тунгусов "купец" оставил ему.

Аврамов, узнав, что Кандин не возражает и против летней поездки с ним, сумел склонить к тому и заседателя Добрышева, и теперь уверенный, что опытный в походах урядник, как нельзя лучше подготовит все снаряжение, торопился привести в порядок свои записки - результат зимнего путешествия.

Туруханский писарь, не раз оказывавший услугу Шаховскому, а особенно щедрому Сергею Кривцову, согласился теперь доставить конверт Аврамова с рисунками и записями лично в руки господина Турчанинова, председателя губернского управления. Через красноярских друзей Аврамов и Лисовский познакомились заочно с этим интересным, умным и осторожным человеком, вдумчивым естествоиспытателем, и вели с ним переписку.

Следом за льдом приплыл в Туруханск и Николай Лисовский, жизнерадостный, окрепший, словно сбросивший с плеч несколько тяжелых лет.
- Ты прекрасно выглядишь, Никеля, - обнял его Аврамов.

- В Енисейске, представь себе, Иван, чудное общество! Губернатор Степанов, ничего не скажешь, умел окружить себя интересными людьми. Многие ставленники его все еще там и искренне сожалеют о добрейшем Александре Петровиче. Но вот тебе главная и радостная весть: Бобрищев вырвался из монастырского каземата и находится в Красноярске, в больнице, в прекрасных условиях: отдельная палата окном в сад.

Повидался я с Ариной. Служит гувернанткой у купца Кытманова по-прежнему. Настоящая невеста и, как положено, вокруг нее рой кавалеров. Кое-кто пытался свататься к Арине, но пока - афронт... Помолчали. И Лисовский переменил разговор.

- Я хочу, Иван, попытаться осуществить новый проект. Огороды наши - пускай их! Бросать не будем, но и отдавать им все время - не дело. Я купил невод, сеть, еще кое-какие снасти, нашел в Енисейске несколько опытных рыбаков, они плывут следом. Если найдем и здесь людей - создадим артель. Как находишь?

- Чудесно! Но извини, друг мой, планы мои простираются на Нижнюю Тунгуску, в глубь страны. Имею намерение ближе ознакомиться с народом, коорый заинтересовал меня чрезвычайно. За короткую поездку я имел возможность убедиться, что тунгусы - талантливый, свободолюбивый народ, обладающий тонким художественным вкусом.

- Полноте, Иван! Я отказываюсь тебя понимать. Разве мало мы насмотрелись за четыре года на "художества" этого народа? Каждое лето наблюдаем мы, как собираются инородцы на ярмарку, и что же видим? Попрошаек и пьяниц! Где, в чем увидел ты талант у этого дикого народа? Даже их новая знать - князцы - те же дикари, только в камзолах, одетых на голое, грязное тело.

- Не торопись с выводами, Николай! Сегодня ты познакомишься с одним из этого "дикого" народа. Это мой новый друг, тунгус Тапича. За зиму он довольно сносно научился говорить по-русски. Для меня он не только толмач: он толкователь обычаев и законов, которые мы за четыре года так и не удосужились понять. Я буду его учить, насколько хватит моих знаний. У меня появилась даже мечта: сделать Тапичу учителем, толкователем лучших наших, российских законов...
- Да ты, - засмеялся Лисовский, - за мое отсутствие, как Робинзон, обзавелся Пятницей. Поздравляю!
- Подожди, Николай. И не шути так необдуманно. Я уважаю Робинзона за ум, за смекалку, мужество, но я не принимаю его мораль. Для него Пятница остается слугой, дикарем, вкусившим цивилизацию благодаря ему, но остающимся на низшей ступени. Это мораль работорговцев. То, что ты видел здесь, в Туруханске, это еще не народ. Точней - совсем не народ! Это несчастные обломки человеческих жизней, как нищие на ступеньках наших православных храмов. Приходило ли тебе на ум когда-нибудь равнять тех нищих с русским народом?

Поездка к племенам, кочующим вдали от Туруханска, к людям, раз в год, а то и реже, встречающимися со сборщиками ясака и изредка с русскими купцами, многое изменила в моих взглядах на туземцев. Я много, очень много успел увидеть, Николай! Вот ты говоришь - пьяницы. А ведь пить они стали недавно, да и сегодня пьют далеко не все. Как мне пояснили старики, во многих племенах или родах - я еще не разобрался в их структуре - мужчинам до тридцати-сорока лет, а женщинам вообще - запрещено пить вино. Да и выпивают они по особым праздникам, на свадьбах. И на курение есть запрет. Все это именуется "одёкит", или более известное нам - "табу".

Но вот тебе другая противоположность, показавшаяся мне безнравственностью. При долгом отсутствии мужа, - жена иногда живет с его младшими братьями. Не крадучись, а "на законных основаниях". Не прячась "от света", как наши "высоконравственные" дамы.
Вот видишь, ты морщишься. Нашей дворянской, офицерской щепетильности, безусловно, претит прелюбодеяние. - Аврамов фыркнул. Не выдержал и Лисовский.
Но чем вызван подобный обычай? Дело, оказывается, в том, что в случае смерти старшего брата - средний обязан взять его жену с детьми и содержать их всю жизнь. При смерти среднего, - жен братьев, со всем выводком, - берет младший.
У тунгусов нет вдов и сирот! Но представь, каково единственному кормильцу, опекуну, воспитателю платить ясак за всех умерших братьев? Ведь по нашим варварским, диким законам - туземцы выплачивают подати за всех умерших до очередной переписи, которой нет уже двадцать с лишним лет!

- Ты рассказываешь страшные вещи, Иван. Пожалуй, наше общество более дикое, чем первобытное, а правители - сознательные убийцы!

- Я пришел к такому же убеждению, Николай! И скажу больше: несчастные тунгусы давно погибли бы, если бы не гуманнейший, "дикий", "первобытный" закон нимата. "Нимат", собственно, - "я отдаю", "даю", "помогаю". У тунгусов нет ни домов презрения, ни богаделен: калек и стариков до самой смерти кормит весь род. И не подачки дает, а почетный кусок и добротную одежду, - лучшую, какая есть. Взаимопомощь для тунгусов - святая святых.

Я считаю святым долгом своим - словом и примером, как призывал нас Михаил Лупим, показать тунгусам, что слова "русский" и "враг" - понятия разные, показать, что истинные сыны России видят в них друзей и братьев.

Пока Лисовский сколачивал, и небезуспешно, артель, Аврамов занялся, как он посмеивался над собой, "миссионерской деятельностью".

Тапичу не пришлось долго уговаривать: за доброго Ивана, за "храброго сонинга" он готов был жизнь отдать, а не то, что принять христианство. Вырядившийся в старый, но еще целый сюртук Аврамова, он ловко использовал обстановку: для того, чтобы послушать историю о его большом друге, тунгусы охотно оказывали ему помощь в хозяйственных делах.

- Слушай, крепостник! - заметил Лисовский, - этот твой весельчак-бакан своей болтовней подведет тебя под монастырь. - Николай Федорович постоянно подзуживал Аврамова, наградив его кличкой "крепостник", ехидно поясняя, что поскольку он приобрел бакана-раба, то теперь он, вопреки монаршему указу "о лишении всех прав и состояний", - снова помещик, имеющий пока на обзаведение одну крепостную душу.

Шутки шутками, но декабристы серьезно отнеслись к обращению тунгусов в христианство. Во-первых, новокрещенцы на три года освобождаются от ясака. Во-вторых, христианство - это письменность. Декабристам не разрешили открыть мирскую школу. Но правительство и Синод дали распоряжение об открытии приходских школ при церквах. Поэтому крещеные инородцы смогут посещать их. В-третьих, если Тапича даст пример своим сородичам, то это зачтется ссыльным...

Туруханский священник отец Иннокентий, тот самый, что обвинял Шаховского в ереси, узнав, что Лисовский и Аврамов, "государственные преступники", и они, а никто иной, привели к кресту православному несколько тунгусских семей, оторопел от неожиданности. Близился срок отчета перед Иркутской епархией о миссионерской деятельности и вдруг такое приятное событие. К нему зашел Иван Аврамов.

- Имеем ли мы право вести с язычниками духовные беседы и склонять их к православной вере, дабы вы, отец Иннокентий, по следам нашим провели церковный обряд?

Благочинный всплеснул пухлыми руками, засуетился, любезно пригласил сесть, кликнул попадью, чтоб долила в графинчик наливки и подала на стол "что бог подаст". Аврамов, запрятав усмешку, обстоятельно пояснил, куда они собираются держать путь.

Отец Иннокентий дрогнул: "Несколько тыщь верст объездят эти люди и доставят списки тунгусских семей, благорасположенных к христианству! Он же впишет их в церковную книгу, пополнив число прихожан. А потом крещение! Главное - край-то какой охватят!"

- Всенепременнейше отпишу в епархию, любезный сын мой, Иван Борисович, о вашем рвении, благолепном поведении...

Оставив в восторженном состоянии священника, предвкушающего благодарность губернского епархиального управления (а может быть и Синода!), Аврамов, заручившись его поддержкой, направился в уездную канцелярию, к исправнику. От него требовалось нечто большее - "Письменный вид" - разрешение на поездку. Неплохие отношения позволили пригласить исправника к себе в гости.

Вернувшись домой, Аврамов передал Лисовскому разговор со священником. Особенно хохотали они над тем, как на ехидный вопрос благочинного, а "не думают ли они открывать народную школу?" - Аврамов ответил: "После глубоких размышлений мы пришли к выводу, что Государство Российское начиналось с Киевской Руси, а просвещение ее не с мирских школ, а с духовных. И что у истоков их стояли святые отцы, монахи Кирилл и Мефодий".

Слова эти так понравились священнику, что он твердо обещал упомянуть эту мысль в прошении открыть церковно-приходскую школу в Туруханске.

Вечером после обильной закуски, в ожидании дозревающего пирога с нельмой, исправник потребовал перо и бумагу. Хмель еще не разлился по всему телу, рука вывела твердо: "Письменный вид". Глянул на декабристов, хитро усмехнулся и вывел: "Государственный преступник Иван Аврамов... - посмотрел на него искоса. - Не серчай, Иван Борисович, бумага официальная и писана должна быть по установленному артикулу. - И продолжал: "...отлучается по реке Тунгуске для промыслов зверя и торговых оборотов, по сему пристава тамошних казенных магазинов и старшины инородческих управ имеют чинить ему свободный и беспрепятственный пропуск, а в том месте, где он будет иметь пребывание в продолжении зимы, не делать ему никакого стеснения и промыслах и торговых делах".

Такой же "Письменный вид" выдал он и Лисовскому - "до устья Енисея-реки, без выхода в Северный "Окиян-море".

Открывалась новая страница сибирской жизни декабристов Николая Лисовского и Ивана Аврамова.

"БЕЗ НИХ ОНЕГИН ДОРИСОВАН..."

Аврамов не мог удержать возгласа удивления, увидев на берегу столько встречающих и впереди всех - исправника Добрышева. Такого еще не бывало. На секунду мелькнула мысль: уж не арест ли, но заметив в толпе улыбающееся лицо Лисовского, помахал приветливо рукой.

Он не знал о затянувшейся переписке туруханского исправника с Тарасовым, о беспокойстве Добрышева. Не об его персоне, разумеется: задержись еще Аврамов, или случись с ним что в дороге, - отвечать придется им уже не только перед окружным и губернским начальством, а - бери выше! Государственные преступники имели право скончаться на глазах у них, а вот исчезнуть бесследно - ни-ни! Потому и встречал Добрышев: в полном ли порядке?

Пристав Сидельников, сопровождающий Аврамова, доложил ему по форме, шепнул многозначительно: "вам сюльприз". Добрышев благосклонно махнул рукой Аврамову.

- Отдохнете, сударь, зайдите доложиться. На крыльце дома его встретила приветливо Анисья Семеновна. Из-за спины ее выглядывала ...Арина, не в силах сдержать радостной улыбки.
Через час, доложившись по форме исправнику, чем польстил ею самолюбию, Аврамов сидел в доме Сусловых. Михей встретил его спокойно, но несколько настороженно, или скорее всего смущенно.

- Садись, Иван Борисович, в ногах правды нет. - Ухмыльнулся. - Недолго, как видишь, купечествовал я в Енисейске. Лопнуло мое дело. Общипала меня енисейская купеческая братия, как рождественского гуся. Вот только что сожрать не успели - костистым показался. Словом - купец из меня не вышел. Сноровки нет. Увертливости. Как и у тебя...
- Нет, почему же, Михаил Иннокентьевич, поторговал я не так уж плохо. Как говорят, "навар" есть.

- У меня тоже по-первости был. Да не ко двору купеческой гильдии пришелся. Слухом пользуюсь: и ты им шибко не по нраву. Одно слово - поперечь горла встал. Не на их манер ты торговлишку ведешь. Вот оно как. А им через тебя - убыток. - Михей Суслов сочувственно продолжал: - Скажу тебе правду: прослышал ненароком, что енисейские купцы сговорились не продавать больше товаров ни тебе, ни господину Лисовскому. А окружной начальник господин Тарасов на их стороне. Он исправника депешами завалил. Окружной-то не от закону кормится, а от мошны купеческой. Какой резон ему тебя защищать, хучь ты и по закону торгуешь?

Аврамов подумал, что, пожалуй, теперь самое время известить обо всем, да как-то частным порядком, Щеголева. Похоже, что без его поддержки - все затормозится. Иван Борисович расстроился: ведь он шел к отцу Арины с определенной целью - свататься. Обнадежил его и ласковый взгляд Анисьи Семеновны.

Сейчас она, накрывая на стол вместе с невесткой, гремела посудой и бросала досадливые взгляды на сына. Он же, пряча в усах ухмылку, старался взглядов ее не замечать.

Чего греха таить - он мечтал о выгодном замужестве дочери. И поначалу от женихов отбоя не было. Но Арина сразу же проявила крепкий отцовский, а точней - бабушкин характер. Пригрозила, что руки на себя наложит, в Енисей кинется, если заставят ее насильно выходить замуж. Отец смирился до времени: куда спешить, если дочь-красавица и дела идут в гору? К тому же Арина очень легко устроилась домашней учительницей к енисейскому купцу Кытманову и кормила, как говорится, сама себя. Конечно, отцовская воля - закон. Отец и за косы мог притащить дочь и бросить к ногам жениха. Михей, сам человек свободолюбивый, хотя и крутой характером, так поступить не мог. Когда же из купечества ничего не вышло, и Михей Суслов обанкротился, - сватов не принимал из гордости. Отдавать любимую дочку в чужой дом из милости не позволяла натура. Уж лучше отдать за простого туруханского парня, ровню. Арина встретила известие о переезде к бабушке с великой радостью, чем обрадовала ни о чем не догадывающихся мать и отца. И только в Туруханске понял Михей, почему противилась замужеству Арина и так рвалась обратно.

И вот она, бабушка, и Иван Аврамов, "государственный преступник", человек с шатким настоящим н неизвестным будущим - сидят перед ним. Суслов вздохнул.

- Испортил ты мне дочь, Иван Борисович, - обучил девку грамоте, разных там мечтаний вдолбил в голову, вот и получилось из Арины - ни то ни се. Барские замашки усвоила, платья да разные там фигли-мигли шить, научилась. Кому она нужна такая?
- Мне! - воскликнул Аврамов. - Конечно, я понимаю, что мое положение пугает вас...
- Да, брось ты, Иван Борисович! - поморщился Михей, - ежели бы даже у тебя ноздри были рваные, а окажись ты крепким, да честным - разве я испужался бы? А с другой стороны - хотелось бы Арину покрепче устроить, штоб не маялась, как отец. Я-то опять в Дуднику подамся - одна дорога в промышленники. Сына да младшую дочь поднимать надо. А у тебя, говорю я, положение аховое. Того и гляди на моем месте окажешься: как в сказке, что читал Федор Петрович, - у разбитого корыта. Чем жену кормить будешь? И детей...

Аврамов понял искренность работящего, честного человека, пытавшегося выбиться "в люди", и рассказал о предложении Щеголева и попросил даже с письмом к нему. поехать в Красноярск, взять в кредит товары, а потом уже ездить торговать, а возможно, и осесть где приказчиком Щеголева, добавил, что тот просил подыскать ему нужных людей.

- Да чего ты тянул, Иван Борисович, с таким известием? - повеселел Михей. - Я-то, тоже в ум взять не могу - чего это красноярский купчина и с исправником и судебным заседателем дружбу завел. И к господину Лисовскому не раз заглядывал. А уж Кандин-то, Кандин, - прямо, как брат родной, тебя на весь Туруханск расхваливает. А оно вон как обернулось. - И крикнул громко. - Бабы! Чего вы там, как тараканы за печкой, шебуршите? Арника, шельма востроглазая! Садись с Иваном рядом. Начнем свадьбу по-сибирски, без растяжки...

Действительно, Щеголев вел разговор и с Лисовским, но Николай Федорович, как и Аврамов, не дал твердого согласия, а обещал лишь подумать, обговорить все с товарищем и тотчас сообщить в Красноярск.

Но неожиданно, буквально на следующий день после свадьбы, Аврамова и Лисовского вызвал к себе исправник. Это было непонятно: последнее время исправник заходил к ним сам, без официальностей. В канцелярии все разъяснилось: из Енисейска пришло строгое предписание задержать возможный отъезд государственных преступников до прибытия ревизора. Исправник заметно волновался.

- Не торговали ли вы, господа, чем-либо недозволенным? - Встревоженно шаря по их лицам спрашивал перепуганный Добрышев. - А может, вели неосторожные разговоры со встречными купцами? - Добрышев не прочь был иметь дополнительный куш от любой торговли, но слово "ревизор" повергло его в панику. Исправник сообразил, что все это интриги рассерженного на декабристов купеческого гнезда. На купцов ему было наплевать. Но за их спиной стоял окружной начальник Тарасов.

Инспекционная поездка нового енисейского исправника в Туруханск разрядила обстановку. Дмитрий Иванович Францев, молодой, образованный чиновник оказался в Енисейске преисполненный благородного стремления содействовать развитию северной окраины губернии. Действуя сообразно предписаний, он начал борьбу с лихоимством местных чиновников, со злоупотреблениями торговых людей.

Характеристика Аврамова и Лисовского, которую ему дали в окружном управлении - никак не вязалась с тем, что он здесь увидел и услышал. Уездный заседатель и исправник, весьма довольные подарками, а также жены их, польщенные обходительностью и вежливостью декабристов, отзывались о них, как о людях благопристойных, воспитанных, ведущих образ жизни в полном соответствии с их положением. Особенно рассыпался в похвалах отец Иннокентий, чувствуя себя на седьмом небе от выполненных обещаний Аврамовым и Лисовским. Еще осенью он получил списки от них через урядника Кандина, вернувшегося со Щеголевым с верховьев Тунгуски, и начал ходатайствовать об открытии церковно-приходской школы для инородцев. Так что и по его отзывам "государственные преступники" стали людьми и высоконравственными и благопристойными. Отец Иннокентий не только дал согласие исправнику сослаться на эти его слова, но и присовокупил, что тотчас вышлет в Красноярск подробную характеристику, ибо "умонастроение сих людей благонамеренное и отношение к святой церкви благолепное".

Исправник Францев был доволен всем услышанным. Проникнувшись чувством глубокого уважения к Михаилу Александровичу Фонвизину, только что, в 1834 году, водворенному на жительство в Енисейск, он не хотел верить, что в этой когорте есть стяжатели и развратники.

Аврамов и Лисовский, сидя за чаем в общей кухне, встретили енисейского исправника настороженно, готовясь к новому удару, но тот с первой фразы расположил их к себе. Приветливо улыбаясь, он вежливо поклонился.
- Господа Фонвизины из Енисейска просили передать вам самый теплый привет и наилучшие пожелания.
- Вы не шутите, господин исправник? - воскликнул Лисовский. - Когда они там появились?
- Совсем недавно. И они просили вас при первой возможности пожаловать к ним в гости. Встреча затянулась до поздней ночи, и исправник ушел от декабристов в расстроенных чувствах.

"Сколько прекрасных людей гибнет втуне!" - И понял он причину енисейских сплетен и гнева окружного начальника Тарасова. Аврамов и Лисовский, начав торговать по-новому, спутали все карты енисейским купцам. Торговлей своей внушали мысль инородцам, что пушнина их стоит гораздо дороже. И как ловко поступали они, показывая при досмотре Указ о запрещении частной торговли вином и водкой! Купцы же, в сговоре с приставами казенных магазинов, давно обходят Указ. Вот и пришлось приставам да вахтерам, скрепя сердце, лишая себя солидного куша, изымать вино из-за боязни, что новые "купцы" донесут начальству.

"Как же не злобствовать и енисейским купцам и Тарасову, заинтересованному в их барыше! - усмехался невесело Дмитрии Иванович.. - Уживусь ли я в Енисейске? Экий муравейник нужно ворошить! А каково им-то, ссыльным?"

В Енисейск декабристы и Францев выехали вместе, сначала в разных илимках, подальше от лишних разговоров, а затем на одной, коротая длинную дорогу в разговорах. Ехала с ними и Арина, счастливая, что муж не захотел оставлять ее одну.

Аврамов, поглядывая на молодого исправника, говорил обстоятельно, советуя в борьбе с лихоимцами быть чрезвычайно осмотрительным.
- Учтите, Дмитрий Иванович, местные купцы наловчились обводить вахтеров вокруг пальца. Да и не обязательно обводить: достаточно подмазать. Пускай это уже в прошлом, но мне по роду службы пришлось немало повозиться с интендантским жульем. Мой непосредственный начальник, генерал Юшневский, был великий дока по этой части. Он, как никто, умел выводить на чистую воду интендантскую братию. Солдаты боготворили его: если генерал начал ревизовать полк - никакие уловки не помогут. Так вот. Вам надобно знать, что приказчики и даже сами хозяева обязаны иметь накладные на весь товар, дабы исправно платить пошлину. Уже одно сокрытие товара от пошлины по закону влечет штраф или более серьезное наказание. Внутренние таможенники, или вахтеры, опять-таки по закону обязаны следить и за качеством товара. А ведь мало того, что они инородцам сплавляют гнилую муку и продают им вино, они и вино-то готовят для них по своему рецепту. Эдакую адскую смесь - из водки, табака и вываренного чая. Да вот, Иван Дмитриевич, смотрите! Плывут две илимки. Прикажите произвести досмотр. Пусть казаки не поленятся переворошить мешки. В нижнем ряду обязательно будет гниль, а в трюмах, залитых специально водой, бочонки с этой смесью. Ну, а нас, от разговоров подальше, прикажите высадить на противоположным берег.
Как и предполагал Аврамов, насмотревшийся уже на проделки торгашей, Францев, лично возглавивший досмотр, обнаружил и товар сверх накладных и всякую заваль и муку пополам со сметками и отрубями и, конечно, "настойку".

Пришлось одного из сопровождающих казаков отправить обратно в Туруханск, чтобы опечатанный товар и вино сдать местным властям согласно описи и акту.

Образцы табачной "настойки" Францев повез в Енисейск. Взял он также меру гнилой муки и кусок прелого сукна. Все это он решил предъявить окружному начальнику и отправить в губернскую канцелярию в Красноярск. После первого крупного "улова" рассвирепевший енисейский исправник не пропустил вниз без досмотра ни одного купца. Францев понимал, что этим самым он восстановит против себя енисейское начальство, а возможно, и погубит карьеру.

Дом Фонвизиных был каменным, новой архитектуры, в стиле "сибирского ампира" - с большими окнами и витиеватой лепкой по карнизу. Но не этим он отличался от других: подобных домов у зажиточных граждан Енисейска было немало. Здесь возле дома и во дворе, окруженном не обычным для сибирских построек глухим забором, а легкой оградой кованого железа, радужно сияли цветочные клумбы. Возле одной из них, с лейкой в руках, стояла миловидная молодая женщина, в темном не по сезону платье.
- Наталья Дмитриевна! - негромко окликнул ее Лисовский, - гостей принимаете?
- Боже, Николай Федорович! - радостно откликнулась она. - Какой нечаянный сюрприз, и Аринушка с вами, - Наталья Дмитриевна пристально вглядывалась в лицо Аврамова. - Если не ошибаюсь... Иван Борисович? Простите, не признала сразу: ведь прошло семь лет... И каких...
- Машенька! - обратилась она к девочке, - окажи любезность, скажи Михаилу Александровичу, что к нам пожаловали гости.
- Супруг все пишет, делает переводы, а вот я... - Наталья Дмитриевна грустно улыбнулась, - как пьяница в вине топлю свое горе в цветах.

Друзья уже знали о семейной трагедии Фонвизиных: Наталья Дмитриевна, следуя за мужем на каторгу, вынуждена была оставить дома двух малолетных детей. Такова была воля монарха. А дети, рожденные в ссылке, умирали один за другим. Невольно бедная женщина да и Михаил Александрович привязались к дочери исправника Францева, Маше, оказывая на нее самое благотворное влияние.

Много лет спустя Мария Дмитриевна Францева напишет о Фонвизине: "Радушная внимательность и сердечная признательность за малейшую услугу были отличительными чертами его характера".

- Друзья мои! - высокий, полный, с несколько одутловатым лицом хронического сердечника, Михаил Александрович Фонвизин показался на крыльце и широко распахнул руки. Приветливо поздоровался с Ариной, поздравил молодых, подмигнул заговорщицки Лисовскому и взял жену ласково под руку. - Танюша, уж ты распорядись сегодня с обедом сама, а вот уж вечером я расстараюсь! Пока готовишь на стол, мы покурим у меня в кабинете.

Рассадив гостей, предложив взять трубки с длинными чубуками, Фонвизин сказал:
- Вы, кажется, успели познакомиться с Шаховским? Федор Петрович был мне близко знаком. Пожалуй, был даже товарищем. Это был человек прекрасной и чистой души.
- Был?!
- Да, был... - Фонвизин страдальчески поморщился. - Федор Петрович скончался в 1829 году к Спас-Ефимовском монастыре к Суздале, тридцати трех лет от роду. Он первый - после казненных... Моя жена также близко знала Федора Петровича и его жену. Узнали мы об этом всего неделю назад. Потому Натали и в трауре.
- Что же произошло?

- Подробности смерти мне неизвестны. Сейчас в Енисейске, проездом, находится новый губернатор. Один из его чиновников сообщил только то, что я вам сказал. Мое мнение: с ним сделали в монастыре то, что не успели здесь сделать с Бобрищевым-Пушкиным - свести с ума. Ходят слухи, что последнее время у него, кроме стычек с Тарасовым, были серьезные столкновения с настоятелем Спасского монастыря - архимандритом Ксенофонтом. Только, господа, прошу - ни слова при Наталье Дмитриевне! Жестокие испытания сделали ее чрезвычайно набожной, и она веру в господа смешивает с верой в этого православного иезуита Ксенофонта. А он сделал немало, чтобы довести до душевного расстройства и Федора Петровича, обвинив его чуть ли не в ереси...

Когда друзья рассаживались за столом, Лисовский, услышав, как Фонвизин назвал жену Таней, шепнул Аврамову:

- Ты лучше меня знаешь Пушкина: даже знакомился с ним. Михаил Александрович всерьез верит, что Наталья Дмитриевна послужила прообразом пушкинской Татьяны?
- Друг мой, - тихо ответил тот, - я могу предполагать, что и друзья - соседки Пушкина - Анна и Евпраксия Вульф, знакомые ему с детства, могли стать ее прообразом. Но мне хочется верить, что "сквозь магический кристалл" он разглядел именно эту удивительную женщину.
- О чем вы шепчетесь, господа? - Наталья Дмитриевна шутливо погрозила пальцем.
- Извините, дорогая хозяйка! - Аврамов встал. - У нас зашел с Николаем Федоровичем интересный разговор, и я попрошу разрешения прочесть последние строфы из "Онегина".

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован,
А та, с которой образован Татьяны милой идеал,
О много, много рок отнял!

Губы Натальи Дмитриевны предательски дрогнули. В комнате повисло тягостное молчание.
- Прошу вас, Наталья Дмитриевна, простите великодушно за бестактность! - смутился Аврамов, вспомнив, что Фонвизины всего лишь год назад похоронили родившуюся в Сибири малютку-дочь.

- Не надо, Иван Борисович, - я понимаю, что вы не хотели причинить мне боль. А рок... Он у многих отнял еще большее. И я счастлива тем, что не принадлежу к той низкой "троице" (Только три жены декабристов отказались от мужей. Дав им благословление на новое замужество, Николай I попрал и церковные каноны и российские законы, по которым двоемужие каралось отлучением от церкви и вечной каторгой. (Прим. авт.))
Фонвизин ласково погладил руку жены.

- Если бы не моя Танюша, не знаю - выжил бы я... Она избавила меня не только от одиночества. Вы только подумайте! - Михаил Александрович в волнении встал. - Она, когда я бывал болен, одевала мужской костюм, спускалась в сырое подземелье и выполняла мой каторжный "урок".

- Вот так всегда, - Наталья Дмитриевна, успокоившись, улыбнулась. - Мне все твердят: Татьяна, Татьяна... Да что мог найти во мне гений России? - Она зарделась, лукаво взглянула на мужа. - Ну разве, что сходство в девичьей влюбленности в одного московского донжуана? Это все друг Александра Сергеевича и мой друг Иван Пущин что-то рассказал Пушкину... И только... Канва, сюжет, интрижка...

Да, действительно, декабрист Иван Иванович Пущин рассказал Пушкину романтическую историю Наташи. Она влюбилась в московского щеголя Рунсброка, который отверг ее девичьи признания. Исследователь семейной переписки Фонвизиных А. Шенрок установил и такую деталь: встретив на балу Уже замужнюю Наталью Дмитриевну, Рунсброк влюбился в нее.

Но не "канва" привлекала Пушкина. Он, по всей вероятности, много хорошего слыхал о Наталье Дмитриевне не только от Пущина, тайно влюбленного в нее, но и от других своих друзей. Есть сведения, что первоначально великий поэт назвал героиню своего романа Наташей.

Все без исключения собратья по каторге и ссылке преклонялись перед Фонвизиной, умной, обаятельной женщиной. Декабрист Лорер писал: "В ее голубых глазах светилось столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог смотреть ей прямо в глаза".

Образ Натальи Дмитриевны пленил и Льва Толстого, и, готовя материалы к роману "Декабристы", он хотел сделать главной героиней Наталью Апыхтину (девичья фамилия Фонвизиной - Апухтина). Познакомившись с письмами Натальи Дмитриевны, он назвал их "прелестным выражением духовной жизни замечательной русской женщины". И никто из исследователей не нашел нескромным искреннее, откровенное письмо Фонвизиной И. И. Пущину: "Ваш приятель, Александр Сергеевич, как поэт, прекрасно и верно схватил мой характер, пылкий, мечтательный и сосредоточенный в себе, и чудесно описал первое его проявление при вступлении в жизнь сознательную. Потом гадательно коснулся другой эпохи моей жизни и верно охватил главную тогдашнюю черту моего характера". Ну, а Михаил Александрович? Можно сделать такое вольное предположение, что и Фонвизин мог быть прототипом Гремина. Безумно храбрый, прямой и неподкупный, участник Аустерлица, герой Отечественной войны, генерал-майор. Разве этому "бойцу с седою головой" не пристало быть мужем Татьяны?

"Его фигура была колоссальна и величественна, - писал о Фонвизине декабрист Разен, - в нем было что-то рыцарское, но под суровой и угрюмой внешностью скрывалась внутренняя доброта".

Жизнь Натальи Дмитриевны и Михаила Александровича была полна прекрасных и трагических мгновений. Не напрасно ими интересовались, восхищались и Толстой, и Некрасов.

Великий поэт-демократ "с дрожью в пальцах" прикасался к письмам декабристов. И мы сегодня не перестаем поражаться: как смогли, где нашли душевные силы, нравственное мужество жены декабристов, чтобы ни единым словом не выказать свою боль? И не только переносить свои тяготы, но и помогать всем ссыльным? Некрасов не успел, не смог из-за цензурных рогаток закончить поэму "Русские женщины", где собирался раскрыть образ и Натальи Фонвизиной. Но эти строки в авторском примечании относятся и к ней.

Быть может мы, рассказ свои продолжая,
Когда-нибудь коснемся и других,
Которые, отчизну покидая,
Шли умирать в пустынях снеговых.
Пленительные образы! Едва ли
В истории какой-нибудь страны
Вы что-нибудь прекраснее встречали.
Их имена забыться не должны.

Фонвизину минуло 47 лет. Раны, Петропавловская крепость, каторга и ссылка расшатали могучий организм Михаила Александровича, но не отразились на его несгибаемом духе. Он по-прежнему много работал, и его несколько скептический ум, спокойная трезвость не только бывшего воина, но и политика, которым восхищались все, знавшие Фонвизина, нисколько не ослабли. Мысли свои он выражал с прямотой, свойственной натуре цельной и глубоко убежденной в своей правоте.

- А скажите, Михаил Александрович, - вдруг отбросив робость, невольно охватившую его при знакомстве с "воином и мужем", спросил Аврамов, - вы не жалеете о содеянном?
Фонвизин глянул на него из-под насупленные бровей.
- Если бы я не знал вас по читинской каторге, я мог бы и обидеться... О содеянном... Мы немало говорили об этом. Быть может, мы и поспешили, но все- таки это опыт, пример. Беда, что не было у нас ясной программы...
- Как, Михаил Александрович?! А "Русская правда" Пестеля?

- Это прекрасная утопия, друг мой! - Фонвизин поднял руку. - Подождите, выслушайте до конца мысль горькую, но по разумению моему - правильную. Наша беда, наша трагедия - это двойственность нашей задачи. Вспомните, кто делал Великую буржуазную революцию во Франции? Буржуа! Буржуа против дворянства... А мы руками дворян и только дворян намеревались проделать революцию буржуазную, создать республику на месте монархии.

Друзья слушали Фонвизина с большим вниманием. Мысли, которые он излагал, поражали своей новизной, хотя их убийственная логика вызывала у Аврамова какой-то неясный внутренний протест. Умозаключения Фонвизина безжалостно обнажали суть дворянского движения. И вместе с тем Аврамов чувствовал, что Фонвизиным руководит не скептицизм, не чувство раскаяния, что проскальзывали у импульсивного Лисовского, а глубокие аналитические размышления. Постепенно он понял, что Михаил Александрович не просто анализирует, не только размышляет о свершившемся, он свои мысли как бы примеряет, проецирует на будущее.

Аврамов сидел, не шевелясь, забыв даже подносить чубук трубки к губам. Если Лисовского чуть- чуть коробили жесткие выводы Фонвизина, то крепкая натура Аврамова воспринимала его слова, как удары кремня, высекающие искры. Именно такого разговора, обнажающего не только ошибки, но и без малейшей тени самомнения определяющего им место в истории, и не хватало до сих пор узникам Туруханска. То, чем закончил Фонвизин, было для друзей совершенно неожиданным.
- Вы не слыхали о Конституции Панина - Фонвизина? Фонвизина - это моего дяди, Дениса Ивановича. Не знаете? А вот Павел Пестель ее знал. И знал досконально. И не извлек надлежащего урока из нее. Конституция эта - тайная, она предназначалась сначала для Екатерины, а затем для Павла. Панин и Фонвизин ознакомили наследника с Конституцией, и тот так жаждал трона, что тотчас подписал ее, согласясь безоговорочно на ограничения самодержавия. Как видите, "Конституция" Никиты Муравьева и "Русская правда" Пестеля родились не на голом месте. Поначалу с Конституцией Панина - Фонвизина согласилась Екатерина II. К концу августа 1762 года, казалось, - как рассказывал мне отец, - осуществится реформа. Но ее отвергли, сначала сама Екатерина, затем и Павел I. И почему вы думаете? Ограничение власти самодержавия означало ограничение власти и дворян. Следовательно, конституционная монархия, как скажем в Англии, - для нас в России была бы уже шагом вперед. А Постель хотел сразу республику. Вот почему я отстаивал тогда и придерживаюсь убеждения поныне: революционные преобразования должны происходить постепенно, после тщательной подготовки.
- И все же, - возразил Аврамов, - деспотии, произвола честные люди России не могли больше терпеть! Мы дали пример. С нами жестоко расправились. Но пока мы живы - мы должны здесь, в Сибири, содействовать развитию самосознания народа.
- Но как? - Лисовский горько улыбнулся.
- Да хотя бы личным примером!
- Не очень-то большая утеха быть апостолом.

- Зачем так категорично, друзья мои? - поднялся Фонвизин. - Не надо быть апостолом - достаточно в любых условиях оставаться просто человеком. Уже одно это действует благотворно. На следующий день рано поутру в дом Фонвизиных пришел Францев.
- Есть приятная новость, - с порога объявил он. - Господин окружной начальник Тарасов изволили приказать: "Немедля расселить государственных преступников по разным домам, а будя изъявят несогласие - водворить силою в съезжую". Но услыхав такое указание, господин губернатор Копылов, к счастью оказавшийся в соседнем кабинете, вышел и сказал, поморщившись: "Полноте, господин Тарасов! Господам, Высочайшим Указанием, разрешен разъезд с целью торговли, и я не вижу в краткой встрече ничего предосудительного. Употребите служебное рвение на другое".

Господин губернатор весьма недоволен деятельностью окружного начальника. Ну, и главное, он просил вас, господа, всех троих, пожаловать к нему. Прошу отметить: просил, а не приказал, - закончил Францев.

В Енисейске Аврамов и Лисовский задержались. Исправник Францев сумел в выгодном свете представить благонамеренное желание "государственных преступников" направить свою энергию на необходимую краю частную торговлю. Невольную помощь оказал и находившийся в Енисейске губернатор. Не обладая качествами Степанова, он все же понял, в чем был секрет его авторитета, и играл в либерала.

Декабристов принял он довольно любезно и даже пригласил сесть в присутствии Тарасова. Окружной начальник оробел: ему доставляло особое наслаждение смотреть на стоящего перед ним бывшего генерал-майора Фонвизина. Правда, откровенное презрение на его лице доводило чиновника до исступления. Если бы знал он, как ненавидел, боялся и все же продвигал Фонвизина по службе "почивший в базе" император Александр I, как предлагал под "честное слово" отпустить его Николай I. Фонвзин не дал императору-палачу обещания быть верноподданным и отказался совершить побег за границу, задуманный его бывшими солдатами, которые несли караул в Петропавловской крепости.

Ничего не понимал Тарасов сейчас, слушая Фонвизина, разговаривающего с губернатором без тени подобострастия.

Приезд губернатора и встреча с ним также неожиданно сыграли решающую роль в личной судьбе Николая Федоровича Лисовского. Помог счастливой развязке и приехавший в Енисейск Щеголев. Купец Кытманов, отец Лизы, девушки тихой, мечтательной, с первого взгляда влюбившейся в Лисовского, дал понять ему: будет у тебя свое дело - будет у тебя и дочка моя. То, что жених значится в "государственных преступниках", не смущало его: Сибирь привыкла принимать людей разного сорта, и по сути была большей частью заселена людьми подневольными. Он уж было назначил свадьбу, да прослышав о гневе Тарасова, притормозил. Знал его крутой нрав. Боялся, что загонит ссыльного "куда Макар телят не гонял". Не уразуметь было ему, что "государственные преступники" не по зубам окружному: пакость сделать может, а судьбой распорядиться - не дано. Решил подождать и дождался. По городу пронесся слух: губернатор дал нагоняй окружному за грубое к ссыльным отношение. А тут подвернулся Щеголев и намекнул: положение Лисовского прочное и в бедняках ходить никак не будет.

Свадьбу сыграли решительно, тут же, в Енисейске. Щеголев вызвался быть на свадьбе посаженным отцом и приготовил молодым богатый подарок. Купечество покряхтело и смирилось. Ссориться со Щеголевым было накладно. Свадьба оказалась пышной: купцы в подарках старались друг перед другом и перед Щеголевым.

Не успели ссыльные декабристы возвратиться из Енисейска на места своего поселения, как прибыло известие: "Государственному преступнику Михаилу Фонвизину Высочайшим утверждением определен местом жительства Красноярск".

С радостью за изменение в его судьбе - все-таки Красноярск губернский город - друзья проводили Михаила Александровича..

Господин губернатор весьма недоволен деятельностью окружного начальника. Ну, и главное, он просил вас, господа, всех троих, пожаловать к нему. Прошу отметить: просил, а не приказал, - закончил Францев.

В Енисейске Аврамов и Лисовский задержались. Исправник Францев сумел в выгодном свете представить благонамеренное желание