ГЛАВА X

Скука - наихудшее мучение для каждого узника; [поэтому американскую систему камер, смиряющую и лечащую одним окружением, возможно и следует использовать для преступников115 ; но не так, как это делало наше правительство]. Не давали нам ни книг, ни каких-либо материалов для рукодельного труда. Меня спасали мысли поэтические [и еще память о фантастической любви]. Не имея ни бумаги, ни пера или карандаша, я должен был импровизировать рифмы – [по правде, тяжело и долго, но было чем заполнить полдня. Находится среди моих бумаг и обрывок такой мысленной композиции, или ленивой импровизации, которую я записал позднее по памяти, а в опасении новых преследований уничтожил 116*

Было это 28 февраля, начиналось с такой строфы:

Уже раннее солнце людям яснеет

Уже услышал тяжкие шаги

Мерзкой стражи – уже слабее тлеет

Лампа, тот сполох моего рассвета!

Восстаньте свободными! ваши надежды;

Ищите счастья, славы, любви…

Бег ваших часов и мне назначит

День новый – страдание…горечь… отчаяние… etc.]

Я прислушивался к разговорам своих соседей, среди которых Бестужев непрерывно распевал своим ломким голосом, обращаясь, по-видимому, к рядом сидящему Муравьеву 117 - а когда увидел меня напротив (как я уже рассказал выше), то и ко мне обращался со своими речитативами. [Поначалу, исполненный еще духа политического прозелитизма, хотел он разговорами обратить к своим целям священника, который приходил, дабы склонить узников к раскаянию, исповеди, а через это – к наилучшему признанию своей вины 118. Я слышал, как он выпевал: «Он уже не за деспотизм, а только за монархию!»

Аскольдова могила

Позднее, когда муки тела ослабили в нем дух119, начал он предчувствовать свой грустный конец, тогда он пел мне: «Царствование будет жестоким и очень долгим! Вы избежите смерти, вы даже будете свободны, а мне предназначена позорная смерть. Это печально – поскольку поколения пройдут, прежде чем мы будем отмщены. – Бедная Россия! Однажды, когда вы будете свободны, попытайтесь найти мои останки и похороните меня под Аскольдовым курганом в Киеве120 - там, где размышлял я столь часто о счастье моей родины!»

Бог мне свидетель, что я был не в состоянии выполнить эту последнюю волю своего товарища по заточению, но записываю это для памяти, чтобы когда-нибудь кто-то из семейства покойного121 или какой-то российский патриот в неведомом году свободы своей страны знал, на каком месте поставить памятник, чтобы почтить тени этих первых мучеников своего народа, особенно Бестужева и Сергея Муравьева!

С товарищами – русскими узниками – пережившими эту катастрофу, мы редко потом встречались в обществе, а когда это случалось, то не было стержнем доверительных отношений. Москали как бы стыдились, что на мгновение могли быть скомпрометированы в глазах свидетеля. Напротив, братство неволи у поляков мирило между собой даже ожесточенных прежде недругов.]

К различным фантазиям или якобы милосердным порядкам причислить нужно в особенности два случая, которые стали для нас довольно обременительны. Первая, почти недельная ревизия генерала Мартынова122, учтивого, но страшно ограниченного человека, который не владел французским, и не умел иначе со мной разговаривать; одну только фразу знал, чтобы выведать, не делают ли мне тут какого-либо ущерба: «Не правда ли, вам здесь хорошо?» [Другая была присылка попа для умягчения затверделых сердец. Перед этим визитом обязаны были побрить нам бороды для приличного вида; эту операцию также надлежит причислить к пыткам; производилась она со всей величайшей предосторожностью: входил цирюльник, унтер-офицер и два солдата, которые пациента, сидящего на столике, держали за руки.

Однажды, когда я осмелился вельможному унтер-офицеру сказать, что не привык бриться так, чтобы мне по волосам скребли тупой бритвой и не нужно меня калечить, он, восприняв как удар, что Нумер смеет оскорблять его достоинство, сказал с гневом: «Сударь мой (что соответствует польскому waść), какой же щекотливый! У нас, когда кого палками кропят, то не спрашивают, с правой или с левой стороны, а стой и бей!»

Ответил я ему также скромно: «бей».]

Что до священника, то тут другая история – я понимаю, что для узников своего вероисповедания он мог быть даже утешением, так как был человеком очень добродетельным; но признаюсь, что когда в дверях моего заточения показалось это огромное попище с бородой и распущенными волосами, я подумал, что уже подошла моя последняя минута, и живо себе представил, что без исповеди и благословения моего костела мне приходится умирать! Недолго, однако, держал меня в этом опасении священник Маслов123, настоятель соборной казанской церкви, исповедник императорской семьи. Он сказал, не переступив еще порога моего заключения, что он капеллан Бога любви, Бога страданий, посланник утешения и успокоения, что не переступит моего порога, пока я ему не пообещаю, что велю выйти, если он мне будет неприятен.

П.Н.Мысловский.

На такую программу нельзя было ответить иначе, как любезно пригласить его в камеру; и разговор наш был, кажется мне, для обеих сторон приятен.

Он начал с того, что не приходит обсуждать разницу наших вероисповеданий, ибо умеет уважать каждое убеждение, что во всех христианских исповеданиях есть одна общая основа, на которой все свободно могут и должны встречаться, а именно - братская любовь!

Я со своей стороны отвечал, что тем более благодарен ему за посещение, так как полагаю себя невинным и соответственно спокоен, и мучает меня только задержка, которую испытываю оттого, что мне не дозволили ответить на обвинения; что это, вероятно, из-за огромного количества скомпрометированных; и что одного только жажду за незаслуженные мои страдания: упросить о свободе для моего счастливого соперника! и тогда напомнил ему о муже Марии, Сергее Волконском.

Слегка усмехнулся на это уважаемый старец и ответил: «Сомневаюсь, чтобы это удалось! Суды людские, не Божьи, в них один невинный не избавит тысячи виновных, как там не избавил даже одного.

Посещение меня священником Масловым длилось не более получаса, так мне хотя бы коротко удалось утешить слух таким учтивым, таким человеческим голосом! Должен тут еще добавить в похвалу этому благородному человеку, что после моего освобождения, отдавая визит коменданту генералу Сукину, застал у него священника – исповедника заключенных. Тот, уходя после бодрствования, как можно было понять из разговора, при мне сказал Сукину такие слова:

«Наши обязанности и призвания разные, ваше превосходительство, ибо если вы имеете право мучить и бить тело, то я имею обязанности утешить и освободить душу». Таким был священник Маслов при внешнем облике страшного попа!

Едва священник от меня вышел, вошел тотчас вместо него дежурный офицер Глухов, очень учтивый человек, с поздравлениями о случившемся визите, поскольку это обычно предвещает вызов узника в следственную комиссию.

На следующий день действительно ночью в 12 часов будят меня, велят одеться во фрак, завязывают глаза платком и в таком виде выводят из тюрьмы124. По каким-то лестницам добрались мы во двор, где ожидали одноконные сани, на которые мы с Глуховым уселись и доехали до какого-то дома неподалеку от крепости, где происходили заседания следственной комиссии.

[Почему эти заседания происходили в ночное время, объясняли двояко: во-первых, это ночное пробуждение и захват узников, едва открывших глаза, могло лучше служить для получения от них правдивых показаний; во-вторых, - и это вещь простая, - что члены комиссии, честь по чести принадлежавшие к высшему обществу, после театра или вечерних забав находили для себя такое время самым подходящим для занятия этим изнурительным и порой скучным следствием.

Немного опишу обращение этих господ со мной, впечатления, произведенные на меня обликом и характерами некоторых членов, порядок заседаний].

Как уже сказал, привезенный с завязанными глазами в какой-то дом в обществе стражника и местного жандарма, я был препровожден в обширную прихожую и посажен на стул за ширмой. Помещение это, насколько я мог рассмотреть сквозь щели ширмы, приподнявши немного платок, было наполнено так называемыми фельдъегерями. Когда до меня дошла очередь – двое таких господ, поддерживая под руки, проводили меня до ярко освещенного зала, блеск которого действительно ослепил меня, когда резко сдернули заслон с моих глаз!

** Воспоминание, описывающее разговоры узников (прим.мемуариста)

Примечания к главе X

115Речь идет о системе одиночного заключения в тюрьмах, которое до XVIII века применялось редко. В США в 1776 году христианским движением квакеров была создана Филадельфийская (Пенсильванская) тюремная система, включавшая в себя полную тишину, полную изоляцию от внешнего мира и заключение в одиночестве. Олизар, вероятно, имеет в виду, что правительство в Российской империи неправильно использовало американский опыт.

116Бумаги Олизара, вероятно, были им уничтожены в 1831 году, когда по подозрению в поддержке польского восстания 1830-1831 годов (Ноябрьское восстание) он был выслан на жительство в Курск. Старший брат Густава Олизара, Нарцыз Олизар (1794-1862), был активным участником восстания и после поражения восстания оказался во Франции, где сотрудничал с консервативным крылом польской эмиграции под руководством А.Чарторыйского. Вероятно, впоследствии Олизар снова восстановил часть ранее записанного по памяти.

117Копылов в «Русском вестнике» в этом месте переводит «С.Муравьев», хотя в оригинале у Олизара просто «Муравьев». Вероятно, это ошибка Олизара: Сергей Муравьев-Апостол сидел в Алексеевском равелине, да и в любом случае Олизар вряд ли спутал бы голос друга. Однако поблизости в Кронверкской куртине (в соответствии с уже упоминавшейся реконструкцией М. Вершевской) вообще не было никого из Муравьевых, только в отдаленном конце коридора, в последнем 35 номере одно время находился Матвей Муравьев-Апостол.

118Вероятно, речь идет о Петре Николаевиче Мысловском (1777-1846), который далее у Олизара ошибочно назван Масловым. Протоиерей Казанского собора в Санкт-Петербурге, духовник царской семьи. Был назначен для посещений арестованных заговорщиков в Петропавловской крепости и «склонения их к покаянию» после того, как с этой задачей не справился священник Петропавловского собора отец Стахий Колосов (1757-1831). Большинство мемуаристов пишут о Мысловском с большой симпатией и уважением, ему удалось завоевать доверие многих из декабристов. Он же сопровождал пятерых декабристов, осужденных на казнь: существуют свидетельства, что, когда повторно вешали троих сорвавшихся с виселицы декабристов, Мысловский потерял сознание. По другим рассказам, он безуспешно пытался предотвратить повторную казнь. В то время, когда на следующий день после повешения пятерых заговорщиков на Петровской площади служили благодарственный молебен за «ниспровержение крамолы», отец Пётр, оставшись в Казанском соборе, отслужил панихиду по казнённым. Как во время следствия, так и позднее, Мысловский поддерживал семьи заключенных, и в течение многих лет переписывался с рядом узников (Е.Оболенским и др.) Вместе с тем некоторые декабристы относились к нему весьма настороженно, если не отрицательно (Н.В.Басаргин, М.С.Лунин, П.А. Муханов).

119Бестужев-Рюмин был закован 11.02.1826 года в ручные железа, которые были сняты только 30.04.1826.

120Аскольдов курган или Аскольдова могила — урочище на правом берегу Днепра в Киеве, где, по преданию, похоронен киевский правитель Аскольд. «Повесть временных лет» сообщает, что Аскольд и Дир, бывшие бояре новгородского князя Олега, с его разрешения отправились в поход на Царьград, но по дороге захватили Киев и вокняжились там. Впоследствии Олег сам прибыл с войском в Киев и умертвил Аскольда и Дира за самозванное присвоение княжеских полномочий. Согласно другой версии, Аскольд и Дир были законными киевскими правителями, потомками Кия, но стали жертвами захвата Киева Олегом. Летопись гласит, что Аскольд был погребён на месте его кончины, а Дир — за Ирининским монастырём. По сведениям, восходящим к византийским источникам, Аскольд принял крещение с именем Николая и над его могилой была построена деревянная церковь. В Словаре Брокгауза и Ефрона могила описана следующим образом: «Могила Аскольда находится под церковью, в подвальном помещении, в которое ведёт спуск с наружной стороны церкви, и имеет вид каменного саркофага глубокой древности». С XV века на месте Аскольдовой могилы существовал Пустынно-Николаевский монастырь, переведённый Мазепой на место Николаевского военного собора. В 1809—1810 годах по проекту архитектора А. И. Меленского на этом месте возведена каменная церковь-ротонда.

121Отношения Бестужева-Рюмина с родителями и семьей не сложились. Его мать, Екатерина Васильевна (урожд.Грушецкая) умерла незадолго до ареста сына, в декабре 1825 года. Отец, Павел Николаевич Бестужев-Рюмин (1760-1826) ненадолго пережил сына, однако по воспоминаниям племянника декабриста, историка К.Н.Бестужева-Рюмина, узнав о казни, произнес: «Собаке собачья смерть». (Письмо К.Н.Бестужева-Рюмина к Л.Н.Толстому // В сб. Декабристы и их время, том 1. М., 1932) С братьями, Иваном и Николаем, М.П.Бестужев-Рюмин также практически не поддерживал отношений.

122Мартынов Павел Петрович (1782-1838), генерал, командир 3-й бригады 2-й гвардейской дивизии, участник войны 1812 года и заграничных походов. 14 декабря 1825 года Мартынов одним из первых привёл свои полки на Дворцовую площадь к присяге новому императору Николаю I и на следующий день был назначен генерал-адъютантом. В более поздние годы он был комендантом Петропавловской крепости и Санкт-Петербурга. Н.В.Басаргин вспоминал так о ревизии генерала Мартынова в крепости: « В начале нашего заключения посещали нас по приказанию государя генерал-адъютанты: Мартынов, Сазонов и Стрекалов. Они заходили на минуту в каждый каземат и спрашивали, не имеет ли кто какой просьбы и довольны ли мы содержанием. Просьб, кроме разрешения курить табак, получать письма от родных, разумеется, никаких не было. Жалоб тоже не могло быть. Должностные лица в крепости обращались с нами довольно вежливо, а в отношении пищи, вероятно, никто и не думал об ней (…) По привычке курить табак я почувствовал необходимую в этом потребность и потому сказал о том генералу Мартынову. Мне позволили иметь трубку и стали давать по четверти фунта в неделю сносного курительного табаку» (Басаргин Н.В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск, 1988) О Мартынове – человеке, действительно, добродушном, но очень ограниченном и малообразованном, добросовестном служаке, в обществе того времени рассказывались многочисленные анекдоты (см. например: Грот К. Я. Петр Николаевич Семенов (1791—1832). К столетию со дня смерти. Поэт, пародист и драматург, друг народа. 2003).

123 О священнике Мысловском, которого Олизар ошибочно называет Масловым, см.примечание 118

124По данным журналов Следственного комитета, допрос Олизара в комитете состоялся 6 февраля 1826 года (ВД, том 16, стр. 93)

ГЛАВА XII

Наконец, я смог взглянуть в свои документы и перебраться в город, где полиция была предупреждена о моем освобождении. Первейшим долгом я посчитал представиться и поблагодарить Великого князя Михаила за протекцию, [которую он мне отчетливо оказал, защищая от твердолобости Чернышева]. Но для представления этому господину нужно было иметь гражданский мундир, а киевский гражданский мундир был омерзительным*,поэтому я поспешно заказал себе пошить мундир Таврической губернии, так как имел имущество в Крыму Вспоминаю этот случай, чтобы дать причудливо-детскую характеристику князя и человека, который однако в эту минуту так человечно и деликатно со мной поступил, и также потом, хотя кажется имел повод быть недовольным мной, нигде и ничем мне не вредил.

Когда я вошел и выразил мою благодарность, он живо ответил: «Вы были невиновны, это вы нас простите».

Затем взыграла капральская мания к порядку, разглядывая мой мундир, он приказал мне повернуться во все стороны, говоря: «Что за дьявольская униформа на вас?»

«Таврической губернии», - ответил я.

«Вы полагали, что я никогда такой не видел? Вы взяли мундир полкового лекаря, и это действительно смешно. Повернитесь-ка еще разок!» - и так он забавлялся около десяти минут.

Переждав этот пароксизм, прошу его, чтобы в награждение за безвинно понесенный ущерб я мог бы получить аудиенцию у Его Величества.

«Это справедливо, - ответил он, - я сам об этом с братом поговорю и прикажу тебя уведомить через давно знакомого тебе моего адъютанта Бибикова144».

[Я на это покорно поклонился, а он, прощаясь со мной, еще раз произнес: «Радуюсь, поздравляю».]

[Мне не кажется, чтобы на протяжении этих воспоминаний я проявлял бы какую-то особенную неприязнь или односторонность к москалям; конечно, где только мог, я охотно отдавал им справедливость.

К одним я имел великое уважение, к некоторым даже великую тягу; но встречал я и таких, правдивый физиологический разбор которых может быть интересным и поучительным заданием? Окажется, что может воздействовать цивилизация внешняя, скверно привитая, но мертвая по духу, насколько она проявилась в формах религии, на нормандско-монгольско-славянской дичи?]

[Такими типичными людьми были два брата, Дмитрий145 и Илья Бибиковы, позднее сыгравшие огромную роль в наших несчастных провинциях во время многолетнего царствования Николая.

В свою очередь о первом пришлось бы написать целый том, когда он в течение 14 лет занимался у нас уничтожением всего народного духа, как генерал-губернатор трех губерний, Киевской, Волынской и Подольской. Второй, о котором я тут вспоминаю, оставил по себе менее одиозную репутацию, однако также имел добрый запас наглой татарской хитрости и лжи!]

[Когда великий князь объявил, что прикажет меня уведомить о дне аудиенции, полученной у императора, через доброго давнего знакомого, я решил предупредить визит Елияша Бибикова и отправился к нему сам]. Знал его действительно еще полковником, присланным в Киев на следствие по какому-то делу тамошнего арсенала. Был это, как говорится, un bon vivant, страстный картежник146. Я принимал его не раз на обедах и видел, что он был в очень тесных отношениях как с Михаилом Орловым147, также и с Волконским, Муравьевым и Бестужевым и другими членами позднее открытого заговора; [сообщаю с уверенностью, что и он принадлежал, а по крайней мере знал о нем]. Способ же, с помощью которого он выпутался, надлежит приписать единственно великому благородству князя, при котором он служил. Говорили мне также в столице, что после 14 декаб. и ареста Пестеля Бибиков приходил к своему князю и, отдавая ему шпагу, сказал с сокрушенным видом: «Негоден я носить ее дальше, служил при вашей княжеской милости, знал о заговоре, отчасти принадлежал к нему; не отважился об этом донести…»

На что князь, не принимая поданной ему шпаги, обратился к нему с речью: «Так долго при мне служишь и еще не знаешь, что я ничем так не брезгаю, как ложью. Ты не знаешь о заговоре, не принадлежал к нему, понимаешь? Прошу в следующий раз с такими мыслями ко мне не приходить».

[Не дал себе во второй раз повторить это благородный Илья и так хорошо обо всем забыл, что когда я к нему пришел, он был так взволнован своей ролью (наверное, уважая желание князя), что хотя мы были наедине, он ко мне:]

«Какого дьявола вы впутались в эту потасовку, дорогой друг? Вы припомните, сколько мы насмехались в Киеве над этими безумными?»

[Я посмотрел на него… и ответил:

«Это хорошо, что мы одни, мы можем быть уверены друг в друге». Не знаю, захотел ли он меня понять, но дальше разговор продолжился о другом.]

Через неделю после моего освобождения из заключения, я представился на публичной аудиенции Его Императорскому Величеству Николаю в так называемом Зимнем дворце, [при этом случилось несколько забавных эпизодов.

Вначале мне удалось увидеть Юпитера на этом Олимпе без грома и молний, а случилось это так:

Произошла какая-то неожиданная ошибка церемониала: нас собрали в одной из зал дворца, которая не была для этого предназначена; входит какой-то запыхавшийся придворный и просит, чтобы мы шли за ним побыстрее тайным темным коридором, чтобы перед входом императора еще подождать и остановиться в специальной зале для приема. Итак, несемся мы таким караваном парами за нашим проводником через освещенный лампами лабиринт. В этот коридор вели сбоку какие-то лестницы из императорских комнат. Именно в ту минуту, когда наша пара проходила мимо этой лестницы, император с Великим князем Михаилом, не ожидая кого-либо встретить в этом перешейке, оба как два студента держась под руку, из носовых платков сделали себе фартучки для охраны своих белых невыразимых148, и посмеиваясь, заскакали на одной ноге по ступенькам лестницы.

Но когда они нас заметили, император остановился; и я увидел, как из до этого момента наивеселейшего и приятного обличья в мгновение ока сотворилась грозная, разящая самовластная фигура.

Не рад был бы я оказаться в шкуре этого придворного, подумал тогда про себя!]

В тот день императору представлялись несколько сенаторов, а среди прочих наш соотечественник, сенатор Август Глиньский149 из Романова, несколько прибывших из провинции генералов, придворных и только что пожалованных камер-юнкеров. Все это светило золотой вышивкой; я один в гражданском мундире, который Великий князь назвал «цирюльниковым», без шитья, без чина и без единого блеска орденов, держался вдали от этих ослепительных господ и остановился, как говорят в таких случаях, на задворках.

Вошел император – переговорив парой слов с Илиньским и несколькими прочими, прошел мимо остальных и прямо ко мне, стоящим последним, и с улыбкой, которая суровое обычно лицо его приятно облагородила, сказал по-французски:

«Вот как нам приходится познакомиться, вы можете быть уверены, господин граф, что я не храню никаких плохих воспоминаний о вас в моем сердце».

Я низко поклонился. Император при повторном проходе, бросая там и сям несколько слов по-русски в шеренгу стоящих, как то: «Здаров?» «Давно ли»? «Долго прабудешь?» поклонился и вышел, а за ним его свита.

Лишь тут проявилось знакомство незнакомых!.. этот ко мне подходит, этот меня где-то видел… этот удостоверяет, что давно обо мне слышал!! Одно ласковое слово господина сделало такую перемену в мыслях и взглядах этой золотисто-орденоносной толпы! Двое генерал-адъютантов наизабавнейшим способом выразили мне свою радость… от случившегося со мной счастья. Один, Николай Дымидов150, с которым я когда-то познакомился в Мариенбаде151 подойдя ко мне, говорит: «Не поверишь как я рад, узнав в Киеве, что тебя уже увезли в Петербург, ведь этот печальный случай мог произойти на моих глазах, а как же мне это было бы горестно!» Второй, инспектировавший нас в крепости Мартынов, показывая на меня пальцем, ознакомил вопрошающих [с чувством удовлетворения от собственного благодеяния]: «Это адин из маих!» (oto jeden z moich) [и таким образом соизволил всех уведомить, что я лишь только что вышел из кутузки!]

В свою очередь я представился матери императора Марии Федоровне152, супруге царствующего императора153, Великой княгине Елене, жене Великого князя Михаила154. Первая, которую я знал с Киева, спрашивала лишь о здоровье гетманши Браницкой и давно ли я ее видел? Вторая, которая была так ослепительно прекрасна несколько лет назад, когда я впервые ее увидел в 1818 г. в день ее свадьбы155, как же изменилась, [перепуганная вспышкой революции 14 декабря; заработала нервную дрожь в голове]156 и не могла слишком любезно смотреть на одного из тех, кто был обвинен в соучастии в этом злодеянии! Я также едва перемолвился с ней несколькими словами, [и казалось, она с трудом обходила представляющихся ей особ – кто бы мог подумать, что эта болезненная женщина переживет своего льва?]

Третья, Великая княгиня Михайлова, княжна Вюртембергская, насколько была любезна и обходительна в частных беседах, настолько докучлива и порой несносна на публичных приемах; задавала вопросы, на которые некоторые не могли, а другие не хотели отвечать при стольких свидетелях. Во время моего представления какой-то генерал инженерии весь вспотел, разъясняя ей разницу плана фортификации Киева и Динабургской крепости157; а и мне не легко пришлось ответить на вопрос княгини: какие в Киеве сохранились исторические следы двух народов, русского и польского? Также чья воля, сильнейшая чем императора, не выбрала Киев для жительства императрицы Елизаветы (как она сама желала) вместо Таганрога?158

«Мы не имели бы возможно нашего ужасного несчастья оплакивать!», делая аллюзию на Таганрог, в котором умер император Александр и где по совету Аракчеева159 императрица Елизавета была вынуждена выбрать себе зимнее жилье.

Конец следствия и политический суд в государственном деле наступили лишь через полгода после моего выхода из заключения. Из тогдашних газет известно, скольким и кому назначены смерть позорная, кому смерть гражданская, или каторжные работы в рудниках Сибири! Кто был приговорен к изгнанию в ближние сибирские губернии, а кто к домашнему аресту и полицейскому надзору. Добавлю о смертной казни, якобы упраздненной в российском законодательстве при Екатерине160 для возвращения ее в дело о государственном преступлении. Император Николай созвал чрезвычайный государственный суд (в жанре Lit de justice)161, в котором, однако, сам не председательствовал. Этот суд сложился не только из трех наиглавнейших верховных властей империи, то есть синода, государственного совета и сената, но и из назначенных в него всяких отставных старых генералов * армии, или гражданских начальников равного уровня162. Эти-то отцы отчизны пожелали на этот раз виселицу, а поскольку местные палачи сноровисты только в казни кнутом, так как веревки уж несколько десятилетий не употребляли, то вешающего палача пришлось привозить из Финляндии163.

C.Р. Лепарский

Так закончилась эта страшная политическая трагедия! Многие семьи в столице и в стране были охвачены тяжким трауром! Русские женщины в целом сыграли прекрасные роли супруг, верных до наивысшей самоотверженности! Дамы наипервейшего рода, такие как: жена Сергея Трубецкого (графиня Лаваль)164, жена Никиты Муравьева, графиня Чернышева165, Мария Раевская, жена Сергея Волконского, оставившая сына, которого единственно любила166, все отправились в Нерчинск, вопреки просьбам семей и угрозам якобы милостивого правительства!167

Зная все, что их ожидало, разделили судьбу своих мужей, то есть работу с тачкой!168 и сермягу неволи! Провидение руководило и на том конце света, комендантом рудника был поляк, генерал Лепарский!169, добрый и учтивый человек, который облегчил и смягчил им много неприятных минут.

Рядом с чудесной самоотверженностью женщин, какой был вид отвратительной подлости мужчин! Не одни пожертвовали братьями или родственниками, сосланными на вечное изгнание, подписывались в своей верности царю, ища наградной ленточки или дополнительной нашивки на мундире, а я знал к сожалению отца, который потерял в этом деле троих сыновей… человека в некотором роде обладающего просвещением и разумом, который в честь покойников написал стихами сказочку о трех посаженных лаврах, которые ему буря сломала, но как московский сенатор и за деньги царя Николая долго путешествовал по Италии.170

* В России гражданские мундиры были различные в каждой провинции. Киевская имела мундир зеленый с ярко-синим, а отвороты оранжевые. Тогда как Крымская не менее кричащая, ибо зеленая с черным, с кроваво-красными галунами (примечание мемуариста).

** В числе приглашенных генералов находился пожилой уже француз, граф де Ланжерон171 , известный своей рассеянностью. Это был суровый человек, в свое время, возможно, мужественный офицер, но как всякий иностранец, который отказался от собственной родины для заработка или карьеры на чужбине, к обеим становится безразличным. Во время долгого разбирательства дела в комиссии он задумался о чем-то другом, а когда секретарь по очереди пришел к нему спрашивать его мнение, Ланжерон, как бы внезапно разбуженный, спросил его в свою очередь: «Что там решили?» Секретарь доложил, что одни высказываются за отнятие гражданских прав и вечную ссылку на каторжные работы; другие хотят пять главнейших заговорщиков повесить. На эти слова француз, как бы возмущенный, бьет кулаком об стол и медленно повторяет слова: «Повесить! Как? Повесить?» Удивленные, все ожидали какого-либо энергичного протеста, но он, приемный Pater Patriae172, через минуту раздумья махнув рукой, произнес по-французски: «Боже мой, повесить!» (примечание мемуариста).

Примечания к главе XII

144 Бибиков Илья Гаврилович (1794-1867), полковник, участник войны 1812 года и заграничных походов, впоследствии – генерал, адъютант великого князя Михаила Павловича. Был членов Союза Благоденствия, однако был помилован Николаем I и не подвергался аресту («Высочайше повелено оставить без внимания»). Впоследствии С 15 марта 1850 года по 10 декабря 1855 года — начальник Северо-Западного края и Виленский губернатор. Как генерал-губернатор в Вильно, в 1850—1855 годах также исполнял обязанности по управлению учебными заведениями Виленского учебного округа. Председатель Виленского цензурного комитета в 1850—1854 годах.

Д.Г. Бибиков

145Бибиков Дмитрий Гаврилович (1792-1870), старший брат предыдущего. Участник войны 1812 года, во время Бородинской битвы потерял руку. После этого перешел на гражданскую службу и при Николае I занимал различные важные посты в администрации; в частности с 1837 года занимал должность киевского, волынского и подольского генерал-губернатора. В польской среде оставил по себе дурную память, так как энергично боролся с польским дворянством в крае и его культурным влиянием, а также руководил расследованием по делу организации Шимона Конарского на Украине (в 1838-1839 годах). При этом, однако, пытался улучшить положение крестьян в регионе «мерами, исходящими от верховной власти», разработал инвентари, регулирующие отношения между крестьянами и помещиками.

146Однако в воспоминаниях Эразма Стогова, который наблюдал Бибикова позднее в Киеве как раз в должности генерал-губернатора, как раз сказано, что тот не был картежником: «Бибиков рано поступил в гусары, постоянно был адъютантом, не был пьяницей, не был картежником, но всю жизнь был поклонник хорошеньких женщин. Наук он не знал никаких, говорил по навыку по-французски и по-немецки, замечательно недурно говорил по-русски, но писать не умел ни на одном языке». (Стогов Э.И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. М., 2003)

147Орлов Михаил Федорович (1788-1842), генерал-майор, активный участник ранних декабристских организаций, руководил Кишиневской управой Союза Благоденствия. После разгрома управы в 1822 году (процесс В.Ф.Раевского) отошел от участия в движении. Однако накануне восстания 14 декабря 1825 года назначенный диктатор восстания С.П.Трубецкой написал письмо Орлову в Москву, предлагая ему принять руководство восстанием. Орлов был арестован и привлечен к следствию, провел в крепости несколько месяцев и был освобожден благодаря вмешательству своего брата А.Ф.Орлова, любимца Николая I, впоследствии начальника III отделения. После освобождения был уволен от службы и жил в своей деревне под надзором полиции, впоследствии – в Москве. Жена М.Ф.Орлова – Екатерина Раевская, старшая дочь генерала Н.Н.Раевского, сестра Марии Волконской.

148«Эвфемистическое обозначение панталон, кальсон «невыразимые», появившееся в русском литературном языке второй четверти XIX в., соответствует английскому inexpressibles, (ср. также калькированные снимки в франц. inexpressibles, немецк. die Unaussprechlichen; см. B. Unbegaun. Le calque dans les langues slaves // Revue des études slaves, t. XII, fasc. 1 et. 2, 1932, р. 10). У Тургенева в повести «Несчастная»: «Его бухарский халат разъехался спереди, и обнаружились препротивные нижние невыразимые из замшевой кожи». У Маркевича в «Вагоне»: «Я никого, разумеется, ни чаял встретить, и костюм мой поэтому был самый, так сказать, первобытный: желтые турецкие туфли, de babouches, на голых ногах, над ними нечто невыразимое, целомудренно объяснил рассказчик, — des inexpressibles из полотна и затем, такой же полотняный балахон» (Михельсон, Русск. мысль и речь, 1, с. 644). У И. С. Тургенева в очерке «Пэгаз» (1871): «Выхожу — и вижу — за калиткой — человека дурно одетого с разодранными невыразимыми, а перед калиткой Пэгаз в позе победителя».

В «Записках» проф. Д. И. Ростиславова о рязанской бурсе сл ово инекспресибли постоянно употребляется как иронический эвфемизм при описании учебной порки. «При сеченьи нас сначала не всегда вполне обнажали, оставляя не снятыми инекспресибли...»; «Минимум состоял из 15—20 ударов. Этот minimum не только при холщевых, но и при моих тяжелых инекспресиблях был гораздо больнее, нежели пять даже по обнаженному телу. Потом, если завороченные на спину рубаха или платье упадут на инекспресибли, оттого что начнешь сильно двигаться и поднимать голову от боли, то почти всегда являлись держатели, которые уже снимали инекспресибли» (Русск. старина, 1884, июль, с. 88). Ср. также: «Старший, полагая, что ему велят сечь, ударил лозою.., но не сняли инекспресиблей. ”Ах ты!., — заревел Родосский, — да разве я велю тебе сечь портки?“» (Русск. старина, 1893, январь, с. 135).» (см. В.В.Виноградов. История слов. М., 1994)

А. Илиньский

149 Август Илиньский (Józef August Iliński, Август Иванович Илинский;1766-1844), в тексте Олизара вначале ошибочно назван Глиньским, второй раз Илиньским – возможно, это опечатка публикатора. Действительный тайный советник, сенатор, камергер. Уроженец и владелец местечка Романов (ныне поселок городского типа в Житомирской области в Украине). После третьего раздела Речи Посполитой принял российское подданство, занимал различные должности. В 1805 году на свои деньги основал в Романове первое в Российской империи училище для глухонемых. Благодаря ходатайству Илиньского перед императором Павлом I был освобожден из тюрьмы в Шлиссельбурге Игнаций Потоцкий – один из авторов польской конституции 3 мая 1791 года.

150 Возможно, имеется в виду Демидов Николай Иванович (1773-1833) (у Олизара в оригинале – Dymidow), генерал-адъютант, участник русско-шведской войны 1808-1809 годов, сенатор. В январе—феврале 1826 года совершил инспекционную поездку в Житомир и Киев в связи с восстанием Черниговского пехотного полка и для расследования по делу о тайных обществах (вероятно, именно тогда «разминулся» с Олизаром). В дальнейшем директор Пажеского корпуса и других военно-учебных заведений.

151 Мариенбад – курорт в Австрийской империи, в исторической области Богемия, имеющий минеральные источники (в настоящее время Манианске-Лазне в Чехии). Олизар побывал там во время своих путешествий за границей в конце 1810-х годов.

152Мария Федоровна (урожденная София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская; 1759- 1828); вдова Павла I («вдовствующая императрица»), мать императоров Александра I и Николая I. Занималась развитием благотворительных и сиротских заведений.

153Александра Федоровна (урожденная принцесса Фридерика Луиза Шарлотта Вильгельмина Прусская; 1798 - 1860) — российская императрица, жена Николая I, мать будущего императора Александра II

154Елена Павловна, великая княгиня (урожденная принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская; 1806- 1873), жена великого князя Михаила Павловича. Активно занималась общественной, меценатской и благотворительной деятельностью, одна из основательниц Крестовоздвиженской общины сестер милосердия; горячая сторонница либеральных преобразований, она была хозяйкой салона, в котором обсуждались и готовились Великие реформы 1860-х годов

155На самом деле свадьба Александры Федоровны и тогда еще великого князя Николая Павловича состоялась 1 июля 1817 года, в церкви Зимнего дворца. Не очень понятно, где и когда мог ее увидеть Олизар, которого в то время не было в Петербурге – возможно, он ее встречал в период ее помолвки за границей.

156Во время восстания 14 декабря 1825 года Александра Федоровна пережила сильный нервный испуг за своего мужа и своей семьи и после этого страдала нервным тиком лица. Из-за ее болезни пришлось даже несколько раз откладывать официальную коронацию Николая I. В дальнейшем императрица также отличалась болезненностью и часто уезжала лечиться на европейские курорты, однако она пережила мужа на шесть лет.

157Динабургская крепость – крепость в уездном городе Динабург Витебской губернии (в настоящее время – г.Даугавпилс в Латвии), начала строиться по приказу Александра I в 1810 году для укрепления западной границы Российской империи. Расположена по обеим берегам реки Западная Двина (Даугава). Во время войны 1812 года была повреждена. Дальнейшие работы по её сооружению проводились под руководством специалистов Инженерного департамента Военного министерства, достраивалась и перестраивалась вплоть до 1870-х годов.

158 Причиной поездки Таганрог Александра I в Таганрог была болезнь императрицы Елизаветы Алексеевны, которой врачи прописали пребывание на юге – однако в источниках нигде не говорится о желании Елизаветы Алексеевны поехать в Киев. Ей рекомендовали ехать в Крым, однако Александр I выбрал Таганрог, который посетил еще ранее в мае 1818-го во время путешествия по Югу России и остался доволен городом; император посчитал Таганрог во всех отношениях удобным для супруги. Елизавета Алексеевна согласилась с выбором мужа.

159Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834), государственный и военный деятель, пользовавшийся особенным доверием Александра I, особенно во второй половине его правления. Занимал различные должности, в том числе с 1812 года – начальника Императорской канцелярии, и с 1817 года – начальника военных поселений. С именем Аракчеева связывают реакционные тенденции последних лет царствования Александра I. Нет, однако, никаких определенных данных о том, что именно по совету Аракчеева императорская чета отправилась в Таганрог.

160Формально смертная казнь в России была отменена указами Елизаветы I от 1743, 1753 и 1754 годов. «Натуральная смертная казнь» должна была заменяться на «политическую» со ссылкой в каторжные работы, а для непривилегированных сословий также на наказание кнутом (что часто было равносильно смертной казни). Такое же положение сохранялось и при Екатерине II, однако, несмотря на отмену смертной казни в отношении общеуголовных преступлений, ее применяли, в частности, к Мировичу (за попытку освобождения Иоанна Антоновича), к руководителям восстания Пугачева и др.

161 Lit-de-justice (фр.; дословно “ложе справедливости») — торжественное заседание французского (парижского) парламента времён Старого порядка (до Великой Французской революции), в присутствии короля и пэров, обязывавшее парламент вносить все королевские постановления в свой реестр и лишавшее их возможности протеста. Название произошло от того, что над королевским троном в углу зала нависала сень (балдахин), что придавало трону сходство с ложем.

162Верховный уголовный суд – особый чрезвычайный судебный орган, образованный специально для суда над декабристами после завершения следствия. Указ Сенату 1 июня 1826 г. определял состав Верховного уголовного суда, в который вошли 18 членов Государственного совета, 36 – Сената, 3 – от Синода, и 15 высших военных и гражданских чинов. Хотя формально Николай I не входил в число членов суда, фактически он руководил всеми его действиями.

163 Слухи о том, что для казни был приглашен палач из Финляндии или Швеции, ходили в русском обществе, однако, скорее всего, эти слухи не соответствуют действительности. Имя палача, впрочем, нигде в источниках не упоминается. Известно, что проектированием и постройкой виселицы занимались английский архитектор Герней и полицмейстер полковник Постников (который затем распоряжался самой казнью). Герней и Постников построили вначале «учебную модель» виселицы и испытывали ее на территории Петербургской городской тюрьмы (см. «Декабристы-литераторы в воспоминаниях современников», 1980, том 2)

164 Трубецкая Екатерина Ивановна (1800-1854), урожденная графиня Лаваль, дочь французского эмигранта, с 1820 года – жена князя С.П.Трубецкого, одного из руководителей Северного общества декабристов. Первая среди жен декабристов подала прошение и последовала за мужем в Сибирь. Умерла в ссылке в Иркутске.

165Муравьева Александра Григорьевна (1804-1832), урожденная графиня Чернышева, в 1823 году вышла замуж за декабриста Никиту Муравьева. После осуждения мужа последовала за ним в Сибирь, оставив у свекрови, Е.Ф.Муравьевой, троих малолетних детей. Умерла на каторге в Петровском заводе.

166 Мария Волконская была второй среди жен декабристов (после Е.И.Трубецкой), которая поехала в Сибирь за мужем, преодолев колоссальное сопротивление своей семьи. Своего единственного сына Николая, которому было меньше года, она оставила у родственников, через полтора года ребенок умер

167Несмотря на то, что действующее законодательство о ссылке не запрещало женам ехать к осужденным мужьям, однако для выезда жен декабристов правительство чинило многочисленные препятствия, по каждому прошению необходимо было личное разрешение Николая I. Женщинам запрещалось брать с собой в Сибирь детей, рожденных до ссылки, поэтому некоторые были вынуждены оставить детей на попечение родственников.

168«Работа с тачкой» - это, в какой-то степени, поэтическое преувеличение. Непосредственно в Нерчинских рудниках работали восемь декабристов, первыми отправленными в Сибирь, среди них С.П.Трубецкой и С.Г.Волконский, к которым как раз в это время приехали из жены. Остальные осужденные, в том числе те, к которым впоследствии приехали жены и невесты (всего в Сибирь приехали 9 жен и 2 невесты), были собраны в Читинском остроге, а впоследствии (в 1830 году) переведены в тюрьму в Петровском заводе, и никогда не были задействованы на рудничных и тяжелых заводских работах. Однако надо заметить, что образ «осужденного с тачкой» широко распространен именно в польской мемуаристике и публицистике того времени, см.например стихотворение Мицкевича «К русским друзьям»:

…Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то.

Царь к тачке приковал кисть, что была открыта

Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата,

Пленённая рука поляка вплоть прибита...

(пер.Якобсона)

(Хотя Александр Бестужев, к которому обращены эти строки, не был даже на каторге). Среди польских политических ссыльных (осужденных, в частности, за участие в восстании 1830-1831 годов) впоследствии некоторые действительно отбывали наказание в рудниках и на заводах, но обычно «тяжелые работы» продолжались недолго, чаще образованных ссыльных использовали для работы в канцелярии, бухгалтерии и др.

169Лепарский Станислав Романович (1754-1837), генерал, поляк по происхождению, в 1826-1837 годах занимал должность коменданта Нерчинского управления – особого органа, созданного специально для надзора за декабристами на каторге и в ссылке. Оставил по себе добрую память среди большинства декабристов и их жен, многое сделал для облегчения положения заключенных. Умер в Петровском заводе, на его могиле установлен памятник, деньги на который по подписке собрали сами декабристы.

170Речь идет об Иване Матвеевиче Муравьеве-Апостоле (1762-1851). Русский дипломат, писатель, сенатор, отец трех братьев декабристов – Матвея, Сергея и Ипполита. В мае 1826 года получил свидание с сыновьями Матвеем и Сергеем в крепости, после этого выехал за границу с семьей (второй женой и детьми от второго брака). Историки отмечают, что Ивану Матвеевичу, возможно, было сделано властями специальное предложение уехать, в том числе потому, что Сенат должен был участвовать в вынесении окончательно приговора по делу. Официально он был «уволен по болезни в чужие края» и выехал за границу еще до казни Сергея, жил в Вене и Флоренции, до 1847 году числился в списках «неприсутствующих» сенаторов. В Россию вернулся в конце 1840-х годов. Вернувшись, он посадил в своем имении Хомутец на Украине три дерева в память о своих сыновьях, и написал (тогда же или раньше) элегию на древнегреческом языке, вот ее подстрочный перевод: "Три лавровые дерева, предмет гордости посадившего их, полны силы и прелести юной красы, росли, сплетаясь ветвями и устремя верхи свои к небу, стояли крепко, прямо и были славой отчизны. Но Зевс грянул Перуном - неслыханное дело! - в дерева, посвященные Фебу, и поразил их до корня! Они потеряли красу свою и теперь повержены на той земле, которую должны были любить и защищать. Какая же участь того, кто их посадил?.. Осиротевшая глава его лежит под их пеплом!.."

Известен также стихотворный перевод поэта-декабриста Федора Глинки:

И.М. Муравьев-Апостол

Три юные лавра когда я садил,

Три радуги светлых надежд мне сияли;

Я в будущем счастлив судьбою их был...

Уж лавры мои разрослись, расцветали.

Была в них и свежесть, была и краса,

Верхи их, сплетаясь, неслись в небеса.

Никто не чинил им ни в чем укоризны.

Могучи корнями и силой полны,

Им только и быть бы утехой отчизны,

Любовью и славой родимой страны!..

Но, горе мне!.. Грянул сам Зевс стрелометный

И огнь свой палящий на сад мой послал,

И тройственный лавр мой, дар Фебу заветный,

Низвергнул, разрушил, спалил и попрал...

И те, кем могла бы родная обитель

Гордиться... повержены, мертвы, во прах,

А грустный тех лавров младых насадитель

Рыдает, полмертвый, у них на корнях!..

Это стихотворение при жизни Ивана Матвеевича не было опубликовано и ходило в списках – возможно, в списках его видел и Олизар. Впервые оно было опубликовано в русском переводе только в 1869 году. Грустный парадокс заключается в том, что старший сын, Матвей (1793-1886), все эти годы был жив и находился в ссылке в Сибири, и отец практически не оказывал никакой помощи своему сыну и не поддерживал с ним отношений. Олизар, возможно, намекает на то, что Иван Матвеевич на свои путешествия получил деньги от правительства, хотя точных подтверждений этому нет. Непонятно, почему Олизар говорит о «трех покойниках» - возможно, он не знает о том, что Матвей был жив (с Матвеем лично он, по-видимому, не был знаком), либо это просто образное выражение

А.Ф. Ланжерон

171Ланжерон Александр Федорович (1763- 1831), французский эмигрант, во время революции в 1790 году переехал в Россию, где поступил на военную службу, участник войн со Швецией, Турцией, войны 1812 года и заграничных походов. Был назначен членом Верховного уголовного суда. Документы свидетельствуют о том, что Ланжерон также голосовал за смертную казнь осужденным вне разрядов. Протокол Верховного уголовного суда от 29 июня 1826 года включает вопрос: «Какому наказанию подлежат подсудимые, коих вины… не входят в общие разряды?...» 19 членов (приводится список, включая Ланжерона) голосуют за формулировку: «поступить по 1-му пункту сентенции 1775 года о Пугачеве, т.е.четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по 4 частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь». (Восстание декабристов, том 17, стр. 143-144) . В неопубликованных баллотировочных листах при голосовании о судьбе П.И.Пестеля Ланжерон пишет: «Оставить его в неразряды согласно утвержденному мнению общего присутствия. Граф Ланжерон» (см. здесь ). Из всех членов Верховного уголовного суда против смертной казни голосовал только адмирал Н.С.Мордвинов.

172Pater Patriae (лат.) – «Отец Отечества». Почетный титул, который получил от римского сената Цицерон после подавления им заговора Катилины. Впоследствии этот титул был дан римским сенатом императору Августу. В России титул «Отца Отечества» был присвоен сенатом Петру Первому после победы над Швецией и заключения Ништадского мира

ГЛАВА XV

Едва протекло две недели, как получаю эстафету от киевского губернатора, уже знакомого Ковалева178, взывающего, чтобы я немедленно к нему приехал и поскорее ему показался, почтенный этот человек поприветствовал меня словами:

«Любезнейший граф! Новое несчастье!

Что такое? Спрашиваю, -

«Приказали мне препроводить вас в Киев, удерживать на месте и иметь перед глазами для дальнейшего распоряжения в соответствии с приказами, которые получат от в. князя Константина из Варшавы? Но это, наверное, вскоре выяснится, добавил он учтиво, желая утешить. Этот новый арест был мне горек, но я его не опасался, не мог представить себе, что он был последствием запроса из закрытого уже Петербургского следственного комитета в действующую еще Варшавскую комиссию179.

П. Потоцкий

Товарищами этого местного ареста я имел нескольких почтеннейших жителей, среди них гр. Петра Потоцкого180 - старосту щижецкого181, Францишка Харленского182 - бывшего киевского председателя уголовной палаты, и Станислава Федоровича183, владельца доброй шляхетской деревни, всеобщего любимца; он слыл за очень знающего лекаря от Бога; хотя не патентованный, но прослушавший академические медицинские курсы в Вильно, за свое любительство он был вынужден заплатить втридорога медицинским чиновникам.

Для чего нас держали в Киеве и по чьему приказу? Для всех это было загадкой, вероятно, однако, что кем-либо произнесенное имя на Петербургском или Варшавском следствии было достаточным поводом, чтобы задержать эту особу и иметь ее под рукой.

Потоцкому в это время было уже более 80 лет, энергия этого характера, соединенная с подлинной аристократической гордостью давнего авторамента184 , были совершенно замечательны. Не забывал он никогда, что принадлежал к гербу Пилява185, что происходил из примасовской линии186, что был послом Речи Посполитой в Стамбуле, а потом в течение многих лет киевским губернским маршалом.

Управление его, возможно, было не столь выгодным, сколько достойным, с аристократическим размахом решал он многие вещи, а особенно перед московскими властями, что ему добавило немало недругов в этой среде. При нем был секретарь, итальянец родом, человек способный, но злобный. Он-то, редактируя русские письма, которые Потоцкий, не понимая толком, доверчиво подписывал, не одному ему оказал плохую услугу в глазах высшей власти, даже во времена императора Александра.

Арест наш киевский был только на словах, следовательно, легкий; мы могли между собой и со всеми общаться, а поскольку старик Потоцкий был немного нездоров и очень одинок, приятно мне было за ним ухаживать. В минуты доверительной беседы он рассказывал мне о делах прошлого, о своем печальном положении в роли посла Речи Посполитой при Великой Порте в царствование настолько недееспособного короля!187

Он пенял Станиславу Малаховскому188, который его победил на выборах маршалка Великого Сейма189, что тот плохо сориентировался, когда король примкнул к Тарговице190 . «Я бы в таком случае, сказал он, провозгласил бескоролевье191 , а народ первому деятельнейшему еще смог бы доверить судьбы своего дальнейшего бытия!»

Не допрашивали нас ни о чем, были мы только, как один из нас выразился, «в запасе для повешения!»

Потоцкого, однако, один раз спрашивали по требованию варшавской комиссии, знал ли он о Патриотическом союзе и его целях? Естественно, он ответил отрицательно; однако как дошло до него известие, что Яблоновский плачется в показаниях и всех в это впутал, разгневанный старик хотел казнить доносчика: написал, вопреки усиленным просьбам нашим, особое письмо губернатору, представляя, что ему Яблоновский о каких-то своих проектах болтал, и что он сурово его за них разгромил, чтобы почтенных людей не баламутил. Ковалев, как я сказал, был добрый человек, удалось нам, следовательно, этот каприз старца сделать для него безвредным. Вскоре потом отпущенный также из Киева и вернувшийся в свою сельскую резиденцию в Белиловку192, он вскоре закончил жизнь, повторяя постоянно:

«Они настолько воры, что сумели у меня украсть последнюю весну, которую добрый Бог очень хотел мне предоставить! Семья Харленского, одновременно со мной арестованного, меня также очень обихаживала; он был женат на Грохольской, сестре Адольфа и Игнация193 (имевшего несчастный поединок с князем Эдвардом Любомирским194, в котором последний погиб); панна имела большое приданое, на лицо красивая, но хворая; была в опасном положении, когда ее мужа отвезли в Киев, написала завещание на случай несчастливой развязки, которой имела повод опасаться, и доверила его мне, прося, чтобы при необходимости я был исполнителем ее последней воли. Я не мог отказать ей в таком доверительном поручении, но тут приходит из Варшавы приказ, чтобы меня единственного немедленно доставить в тамошнюю следственную комиссию!

Жил в Киеве бывший польский офицер (адъютант) при Даву195, войсковой товарищ Артура Потоцкого196, п. Каэтан Швейковский197; встречаю я его как раз на улице, а он мне кричит издалека: «Сегодня у меня обед! Только что приехал из Петербурга адъютант Воронцова198 , молодой гр. Петр Бутурлин199; он также будет у меня на обеде и интересные мы услышим известия, поскольку он в самый день экзекуции выехал200 – покрылся я мурашками от этих слов, зная, что той же ночью должен быть выслан в Варшаву на неверное будущее, но через минуту размышления успокоился и, веря сильно в милосердие Провидения, подумал в то же время, что это известие может быть мне даже очень полезным в смелой защите, с которой я смогу выступить перед следственной комиссией, если бы меня вновь спрашивали о том же, что и в Петербурге. В голову мне, однако, никак прийти не могло, что это потерянный мешок с печатью еще петербургской комиссии, которая его просматривала, содержал в себе доказательство нового политического преступления, о котором меня будут допрашивать в Варшаве.

C. Замойский

А однако именно так и было!

Среди бумаг, захваченных в разных шкафах и ящиках находились, как я сказал, и мои масонские патенты. Каким способом закрался среди них некий шуточный мистификационный патент, предназначенный для какого-то индивидуума, над которым мы хотели подшутить, этого до сих пор не понимаю – Густав Малаховский 201 (позднее министр Просвещения во время революционного правительства), в то время веселый и остроумный молодой человек, был автором этого патента. Однако удивительно то, что этот патент, украшенный фальшивыми подписями виднейших зарубежных дипломатов, аккредитованных тогда в Петербурге, не попался сразу же на глаза петербургской следственной комиссии. Выяснилось бы это сразу же и я, быть может, избежал бы повторного заключения?

Лишь ревизия мужика, а затем губернатора этот устрашающий патент вытащила на свет, комиссия же, увидев какое-то новое неизвестное доказательство моих политических покушений, приказала Варшавской комиссии открыть эту неожиданную тайну?

Той же самой ночью вывез меня из Киева предоставленный губернатором чиновник Данилевский, малороссиянин, гуманный и добрый человек.

В путешествии я имел время оценить этот особенный случай, что именно в день исполнения приговора из столицы выехал молодой торопливый офицерик, невинной амбицией которого было перегнать фельдъегерей или правительственных курьеров, и если известие о смерти главнейших предводителей заговора пришло раньше в Киев, а в Варшаву лишь следом, и что в Варшаве, судя по дате моей отправки из Киева, не смогут подумать, что я уже об экзекуции петербургской что-либо мог знать? Эта мысль придала мне надежды, и я решил смело домогаться очной ставки с покойниками, если бы меня их якобы признаниями хотели оплести в комиссии, чем бы еще более засвидетельствовал свою невиновность.

Итак, в добром воодушевлении я ехал в новое заключение; не стану, однако, описывать подробности, дам лишь общий набросок устройства варшавской следственной комиссии.

Председателем комиссии был ординат граф Станислав Замойский202, председатель сената, человек добрый, но с виду холоден и слабого характера.*). Рядом с ним несколько достойных и добрых членов, как Валентий203 и Игнаций Соболевские204, к которым присоединили людей, известных своей никчемной службой, как генералы Рожнецкий205 и Раутенштраух206 и т.д.

Самым упорным и яростным врагом нашим, превосходящим хамством самого Чернышева, так как имел в сравнении с ним намного больше ума, был тот известный Новосильцев207, который нам принес столько несчастий и вреда! Как императорский комиссар при правительстве якобы конституционного королевства, он сидел возле председателя Замойского. Но председатель был немым, а все допросы были особенным занятием Новосильцева.

Когда дошла до меня очередь, Новосильцев отозвался вполголоса – но так, однако, чтобы я услышал: «итак, это мешок с бумагами!» Язвительная мысль была уже в том, что он приказал мне немедленно рассказать историю моего sac a papier или потерянного мешка с бумагами. Вначале разговор сопровождался усмешками, как допрашивающих, так и в особенности обвиняемого, эти господа не могли скрыть, что мистификация была неожиданной для них, но повинуясь ли полученным приказам, или желая воспользоваться оказией моего заключения, они начали меня допрашивать о сношениях, которые я имел с обоими патриотическими союзами?

Отвечал на это: «что я уже объяснил все перед императорской комиссией и получил от нее патент невиновности, что же нового я мог бы еще рассказать о себе королевской комиссии208? А обращаясь к Замойскому, я сказал:

Н.Н. Новосильцев

«Господин граф должен убедиться, что случай потери моего мешка с бумагами не заслуживает пытки скукой заключения; потому не соизволит ли он приказать прислать мне несколько книг из своей библиотеки для развлечения?»

Замойский казался удивленным, пораженным особенно тем, что человек в положении узника смеет, минуя Новосильцева, обращаться с чем-либо к нему напрямую и неуверенным голосом ответил: «Какие могу я вам прислать книжки? А Новосильцев подхватил:

«Пошлите ему работу Дроза об искусстве быть счастливым»209 А я на это: «Совет, достойный вашего ума, господин граф, и в особенности вашего сердца!!»

Я увидел, что моя находчивость понравилась большинству - Замойский прислал мне потом в заключение книги, но их выбор попахивал удивительной осторожностью, ибо это были путешествия священника Оливье по Турции210.

Через несколько дней я получаю письменные вопросы комиссии о моих сношениях с заговорщиками?

Я ответил на это немного резко, отмечая, как мучительно и напрасно объясняться еще раз о тех же наветах, которым императорская комиссия и сам император, переговорив со мной, веры не дали, и закончил просьбой об очной ставке с якобы моими обвинителями, Муравьевым, Пестелем, Бестужевым, которые (о чем следователям, как и мне, было прекрасно известно) в эту минуту уже не жили!!

Комиссия решила освободить меня немедленно; однако В. князь Константин, оскорбленный дерзким тоном, которым я дал понять, что было бы неверным опуститься с высшей инстанции правосудия до низшей, приказал меня еще на пару недель дольше задержать в заключении.

Кармелиты211 и другие тюрьмы были еще настолько переполнены, что меня держали под арестом в каких-то казармах, которые с давних пор называли прусскими.

Клетка моя находилась на втором этаже, но по несчастью выходила на юг и в июле? Итак, это было мое sotto i piombi212, а к тому же окна, снаружи замазанные мелом, пропускали блеск и жар, лишь видеть ничего не позволяли! Зато я подумал, сколько утонченности в том, чтобы докучать узникам, лишь подследственным, а не подсудимым и вовсе не приговоренным?

Любым правительствам еще труднее озаботиться правами любви, чем отдельным людям! … а отсюда мной овладела печальная философская мысль, что еще много пройдет времени, прежде чем истинное христианство овладеет правительствами всего мира, хотя западная часть Европы идет в верном направлении!

*) Кто его видел в скромной, возможно в излишней любезности или в приятельских отношениях как с Великим князем Константином, так и с Новосильцевым, могли бы легко осудить его как человека слабого характера. Позже полученные из верных источников известия потребовали от меня исправить собственное давнее мнение, которое выросло из моего горького чувства, когда я увидел правление наемника при хозяине во время моего допроса в следственной комиссии. Ординат Замойский при внешней мягкости был, конечно, человеком сильной воли; в домашнем управлении обвиняли его даже в самовластье. Как благоразумный консерватор, он не мог сразу разделить порыва молодых людей, могущих навлечь на страну огромные бедствия! Ибо бельведерская революция никогда бы не смогла так быстро изменить все по воле народа без особенной трусости Великого князя213. Замойский, однако, предостерегал постоянно и сразу после сеймового суда214 императора Николая, что если тот не укротит власти Великого князя и не сменит Новосильцева, страна должна будет дойти до вспышки величайшего негодования; тогда как в противном случае он (Замойский) своей головой ручается императору в верности! Не услышали его. Несмотря на все бесправие исполнительной власти, Замойский (председатель сената) верил и хотел верить в законность конституции конгрессового королевства, а нарушения ее властями считал злоупотреблениями. Так, когда назначили его председателем следственной комиссии по делу патриотического союза, он долго сопротивлялся этой должности; под давлением своих был вынужден принять это президенство, но старался, насколько возможно, тупить заостренные зубы и когти наших врагов, при внешней для них неспешности, и немало узников почувствовали его благородное сочувствие, а следовательно и облегчение. Когда вспыхнуло восстание, ординат был в деревне; уведомленный сыном Владиславом215 о том, что случилось, не мог он, с одной стороны, идти за революционным движением, так как присягал на верность королю, и не хотел связываться с противоположной стороной, то есть с Великим князем, и решил ждать на границе у Владислава Браницкого216; послал даже воззвание сенату, предлагая свое посредничество в переговорах с Николаем, если бы его для этого захотели использовать, но в Варшаве уже было организовано народное правительство217. Тогда присланный к нему императорский фельдъегерь отвез его в Петербург, где он, хотя и был назван членом русского Государственного совета, как и другие сенаторы Королевства, бывшие случайно в наших провинциях (т.е. за пределами королевства), был там скорее узником, заложником, чем правителем; императору он при первом разговоре припомнил о давнейших своих предостережениях и заклинал о великодушии. Сын его Константы 218 командовал польским полком и своему брату Владиславу поручил его формирование (примечание мемуариста)

Церковь Успения Божией Матери и Святого Иосифа

Если в петербургском заключении у меня случилась забавная сцена с сержантом-брадобреем, то еще более потешный разговор я имел со стражником варшавского заключения. Через час после моего размещения приходит какая-то фигура в офицерском сюртуке, но без эполет, то есть, как говорят франты, в неглиже, уведомляет меня, что он является моим стражником и спрашивает:

- Как ваша фамилия?

- Если вы мой стражник, то вам мою фамилию должны были сообщить!

- Но я был бы рад ее поточнее услышать.

На это я ему назвал свое имя и фамилию и в свою очередь спросил о его звании.

Он на это, довольно смешно напыжившись, говорит:

- Неужели господин не читал газет?

- Признаюсь, что я не имел для этого подходящего времени, таскаясь из заключения в заключение.

- Мое имя известно в Европе.

Заинтриговал меня сильно этот Наполеон, Веллингтон или Меттерних, но в этой столь обыденной физиономии мне было трудно выследить какое-либо сходство с именами, известными в Европе.

- Знали ли вы Кюхельбекера219?

- Я слышал о нем.

- А знаешь, кто его узнал и схватил?

- Не знаю.

- Это я, Георгиев220 – и стал за это офицером.

Так мне доверился мой новый стражник, грубоватая откровенность которого не раз меня забавляла.

В какой-то день, уже после моего допроса в комиссии, Георгиев с веселой миной приходит ко мне, поздравляя меня такими словами:

«Wy nie takoj widno maszennik, kakim was zdieś prywieźli? Wam pozwolono gulat!»221 Что означает: Вы не такой, видать, злодей, каким вас сюда привезли? Вам позволена прогулка.

Не купившись на его на комплимент, спрашиваю его оживленно:

- В каком саду? Саксонском222 или Красиньских223? Он на это: «Niet, izwiniete – po kalidora»

(Нет, простите - по коридору)

Итак, свобода прохаживаться пару часов по коридору так повлияла на смену мнения обо мне почтенного Георгиева, это довольно характерно!

Он на это: «Niet, izwiniete – po kalidora»

(Нет, простите - по коридору)

Итак, свобода прохаживаться пару часов по коридору так повлияла на смену мнения обо мне почтенного Георгиева, это довольно характерно!

Через четыре недели после моего первого появления в комиссии приезжает плац-майор Аксамитовский224 с уведомлением, что уже в этот вечер я буду свободен! И что я должен только поехать с ним к генералу Раутенштрауху для выполнения некоторых формальностей. В третьем часу дня заезжаю я также в открытой повозке из королевской конюшни; едем через весь город до виллы этого высокого чиновника225, который со мной все же был весьма любезен. Проездом через главнейшие улицы Варшавы я вижу огромную афишу, объявляющую на этот же вечер оперу Вебера «Вольный стрелок»226, моя любимая музыка; заинтересованный, как она звучит по-польски, я решил воспользоваться случаем и быть вечером в театре.

Генерал Раутенштраух вышел, держа какую-то бумагу и поздравляя с освобождением, подписанным на вчерашнем заседании комиссии. «Ты тут должен, добавил он, подписать маленькую расписочку, лишь после чего сможешь окончательно покинуть заключение». Эта маленькая расписочка содержала обещание никому не сообщать, о чем меня допрашивали в комиссии; при этом обо всем, что было бы против правительства, если бы я когда-либо узнал, то немедленно донес бы; в общем, что буду почетным шпиком. Спрашиваю генерала, не мог бы он меня от подобной обязанности уволить?

Ни в коей мере, ответил он; впрочем, это лишь форма, о которой особенно печется Великий князь, и без которой никто меня из заключения не выпустит.

- А как подпишу, когда буду свободен? – спросил я.

- Через два или три часа. – Я подписал расписку.

И. Соболевский

Отвозит меня Аксамитовский в мою клетку, а я считаю часы и минуты, чтобы выбраться в театр. Пробило семь, никто не приехал меня освободить; пропала увертюра, а такая прекрасная! – подумал я. Но можно еще захватить кусочек второго акта, где они зачарованные пули топят? Бьет восемь, никто не пришел! … тут у меня слезы навернулись, как будто мне было лет восемь!.. а тогда уж другая мысль настала! Что за удивительное и испорченное творение этот человек! В казематах, рядом с Муравьевым и Бестужевым, судьба которых была столь грозной, я не беспокоился ни о чем! А такое малое препятствие привело меня в отчаяние.

Наконец я составил себе план поехать к князю Ксаверию Любецкому227, с которым мы были в таком близком кровном родстве, и рассудил, что буду иметь по крайней мере несколько свободных недель, чтобы провести их в Варшаве среди родственников и друзей. Случилось иначе, когда уже минуло и завтра и послезавтра, а тюрьмы никто не отпирал, тогда я вполне успокоился, вновь отданный воле Божьей, а не человеческой, уже приспособил мысли к многолетнему заточению, когда вечером второго дня, тот самый противный плац-майор прибыл и приказал мне выбираться в дорогу!

Завез он меня сначала на площадь, где я застал свою повозку и вещи, а также служащего Любецких228, которые предусмотрительно подумали о дорожных нуждах.

Присланный полицейский офицер вручил мне два служебных пакета, адресованных киевскому губернатору, которые, как потом оказалось, содержали лишь такие слова:

В первом: «Граф Олизар и его бумаги получены»

Во втором: «Граф Олизар и его бумаги как ненужные, отсылаются!»

Комментария к такому способу трактовки людей в XIX веке в стране якобы конституционной, я полагаю, не требуется!