На возвратном пути нас завели к полицмейстеру, который более часа заставил нас дожидаться на дворе, несмотря на дождь. Вышед, наконец, он объявил, что имеет предписание отправить нас завтра, и что велит подать подводы, и затем, пожелав нам счастливого пути, велел вести в острог. Вечером посетил нас Либин. Услышав о нашем отправлении, он поспешил узнать, не нужно ли нам чего-нибудь на дорогу. Мы с благодарностью ото всего отказались, уверяя, что всем запаслись, исключая Завалишина, у которого не было теплой одежды. Г. Либин тотчас поехал, и вскоре привез прекрасный, чуть поношенный, бекеш на лисьем меху. Уложась 11-го числа (октября) поутру, мы пошли к смотрителю, где уже собралось довольно иного дам и мужчин; в том числе и добрая наша старушка Либина с сыном. Только что мы вошли, почтенная эта старушка позвала меня в другую комнату я предложила мне взять разные съестные припасы и белье и теплые сапоги. Все мои отговорки ни к чему не послужили, и когда я согласился, то она так обрадовалась, что бросилась но мне на шею и начала целовать, заливаясь слезами: она и меня заставила прослезиться.

Напившись кофе и хорошенько позавтракав, мы присели, потом встали, помолились и распрощались на веки с добрыми уфимцами. На улице нас ожидали два колодника, которых отправляли с нами. Вот первая наша встреча, или лучше сказать, вот первое вступление в сообщество с теми людьми, от которых нравственно мы полагали себя так далеко отстоящими, и с которыми теперь судьба, если не что либо иное, определила разделять участь и даже самые мучительные трудности, самые отвратительные положения! Между ними мы должны были насмотреться того, о чем не имели никакого понятия - и это усугубляло наши страдания!... Принесли цепь, чтобы всех нас нанизать на нее. Ссылаясь на выпавший снег и 8° мороза, мы просили избавить нас от нее; но квартальный офицер опирался на одно приказание начальства — и велел примкнуть нас к этой своре. Мы пошли. Только что сделали 50 шагов от тюремного замка, девица А. Н. Попова бросилась в мои объятья. Не буду повторять ни убеждений ее, ни упреков - я устоял; мы расстались. Ея привязанность ко мне, ее любовь столь были непритворны, столь сильны, что уже спустя два года, в Чите, я получил от нее письмо, в котором убеждала меня дозволить ей ко мне приехать.

Мы спустились под гору к переправе чрез р. Белую; тут спросил я унтер-офицера о лошадях, обещанных полицмейстером. «Да, надейтесь!» - отвечал он смеючись, «Вишь черт принес какого-то шпиона; у нас все его перетрусились, потому и лошадей вам не дали. Если бы не его благородие (смотритель Крапивин ), то пришлось бы вам и вещи-то на себе нести. Не тужите. Татьяна Ивановна (племянница г. Крапивина, о которой говорено выше) больно просила меня поберечь вас. Как-нибудь перебьемся. Дайте срок». Мы сказали, что совершенно на него полагаемся, и будем благодарны. Когда мы переправились чрез реку, унтер-офицер подошел к нам и с прямо русскою отвагою сказал: «Ну что тут думать, скидайте-ко цепь; я докажу, что самого черта не боюсь; вы не будете на меня жаловаться!» И так добрый этот и, как говорится, маленькой человек, поправил бесчеловечие и жестокость больших. Мы расстались с Уфою.

В деревне нам тотчас отвели хорошую квартиру: ненастная погода была достаточным предлогом остаться здесь ночевать, потому что до настоящего ночлега оставалось еще 16 верст. Пока подошел Дружинин, у нас самовар уже был на столе и сделаны все распоряжения к ужину: в город поскакал вершный за ромом, хотя мы всячески просили г. Петрова не хлопотать об излишнем угощении. Целый штоф вина он распоил нашим конвойным и велел их накормить, и они превозносили его до небес. Таким образом, мы провели вечер неожиданно весело, и после ужина, приказав наслать на пол соломы, все вместе расположились спать вповалку - и долго разговаривали, между тем как на дворе кутила непогодь. Она на другой день не переставала; но делать нечего, надобно было отправляться. Напившись чаю и потом позавтракав, мы готовились уже проститься с г. Петровым, как он отвел меня в сторону, и начал очень вежливо извиняться... «Помилуйте, отвечал я, мы так вам благодарны»... «Нет, не в том дело», - прервал он: «Если вы ко мне хоть немного расположены, то дайте мне честное слово, что не откажетесь от моей просьбы».- «Какая просьба, Александр Семенович?» - сказал я. «Нет, наперед дайте слово, что вы не откажете мне, и не будете сердиться на меня», - продолжал он. Рассудив, по его поступку с нами, что он конечно ничего предосудительного, или вредного нам, не потребует, я дал ему слово исполнить это желание. Он еще не дослушал меня, как уже вынул 50 руб. и, подавая мне, сказал: «Вот в чем состоит моя просьба. Примите эту безделицу; я вижу ваше положение и, клянусь, рад бы душою более пособить; но ей Богу вот все, что имею». - Я было хотел уклониться, но он настоял на данном слове - и я принужден был согласиться, к явному его удовольствию. Удивительный заседатель, подумал я!... Этим не ограничилось его участие. Он дал унтер-офицеру записку для получения подвод. «Я хотел бы, - сказал он нам, - снабдить его бланкетом; но я недавно в этом уезде заседателем и не знаю хорошо здешних жителей; при том же боюсь, чтобы унтер-офицер не представил его начальству: мне может достаться за это». - Мы все благодарили его, как умели! На расставании мы выпили заздравный кубок за святую Русь - и, со слезами, простились с этим добрым знакомым незнакомцем.

Продолжая путь без дальних приключений, кроме изнурения от дурной погоды и неловких желез, от которых чувствовали боль нестерпимую, мы, 21-го числа (октября), остановились ночевать в одной большой русской деревне, которой имени не помню. Узнав, что здесь есть кузницы, мы едва, за 25 рублей, склонили унтер-офицера, чтобы он позволил нам перековать железа, хотя явно видели, что ноги наши до крови протерлись. Кузнецы оказались столько же корыстолюбивыми и несострадательными: они никак не соглашались взять менее 8 руб за эту работу. Впрочем, надобно отдать справедливость, что сделали очень хорошо, умножили число звеньев и уменьшили в весе, так что мы теперь могли ходить свободно.

23-го октября (1827 г.), мы пришли на последний этап Оренбургской губернии, на границе с Пермскою. Здесь офицер непременно захотел пересмотреть наши вещи и никакие просьбы не могли отклонить его; нечего было делать, хотя мы до костей промокли и хотелось бы обсушиться я отдохнуть, но принялись разбирать свои чемоданы. Когда это кончили, нас отвели в довольно чистую тюрьму, в которой следовало нам дневать. После вечерней зари, пришел к нам унтер-офицер и объявил, что приказано нас запереть в лису. Мы сперва шутили, потом упрашивали, давали деньги, но ничто не помогло; видно судьбе было угодно, чтобы мы испытали всякого рода истязания!... Что такое лиса? - думаю, это немногим известно, и потому постараюсь дать о ней понятие. Лиса или колода сделана из двух четырехгранных брусьев, длиною во всю тюрьму. Нижний брус прибит накрепко к самому полу, a верхний плотно лежит на нем, и соединяется с ним, на одном конце, посредством железных петлей или шарниров, а на другом конце прибита толстая железная скоба, которая накладывается на пробой, утвержденный в нижнем и брусе, и запирается большим висячим замком. Во всю длину этих брусьев, пробиты в них горизонтально и насквозь, круглые дыры такой величины, чтобы могла помещаться плюсна ноги в обуви, расстоянием одна от другой — на четверть аршина. Колодники должны лечь на пол навзничь, и когда верхний брус приподымут, каждый должен положить свои ноги в прорезанные места; тогда верхний брус опускают, и каждый остается с защемленными ногами на всю ночь. Этого мало: сквозь средние кольца всех ножных желез, продергивается особая железная цепь, прикрепленная к концу колоды, и которая также другим концом накладывается на пробой и замыкается замком. Нельзя передать вполне, как мучительно это положение. Невозможно иметь другого движения, как только приподнявшись сесть, и опять лечь на спину — и целые 12 часов! К этому еще и больные ноги! Когда нас таким образом заперли, Таптиков и Дружинин начали сильно осыпать упреками нашего предателя; но тот молчал, и я несколько раз принимался их уговаривать, чтобы оставили его в покое, потому что и ему не лучше, если не хуже. При этом напомнил о четырех наших спутниках, которых положение было несравненно мучительнее нашего: в изорванных, мокрых рубищах лежали они на голом полу в сырой и холодной тюрьме, почти без пищи, и не роптали! Как мы были рады, когда по наступлении 25-го числа (октября) выступили с этого проклятого этапа.

Выступив из Красноуфимска 3-го ноября (1827 г.) уже без прута, мы шли живописными местами и, после мрачных впечатлений, оставшихся в нас от сотоварищества с разбойником, с наслаждением взирали на открытую природу, которая, при наступившей ясной погоде, казалась вдвое прекраснее. Пройдя чрез большое селение, в котором чугунной завод, мы вышли на большой сибирский тракт и пришли в так называемую Ачинскую крепость, хотя тут и тени уже крепостной не осталось. Здесь нас отвели прямо на полуэтап. Партия, идущая по канату в Сибирь, еще не пришла, и потому нас поместили до времени в солдатскую караульню. Через полчаса и она пришла, и тут в первый раз мы увидели ее, и познакомились, так сказать, со всем обиходом препровождения каторжных. Но все относящееся до этого учреждения, как и до этапов и полуэтапов, по всей дороге отсюда единообразно устроенных, я предоставляю особо следующей главе. Переночевав в этом ужасном сообществе, 4 числа, мы перешли на дневку в Бисертскую крепость, где устроен этап. Здесь унтер-офицер сдал нас этапному офицеру, и мы тут поступили уже совершенно в общую массу колодников, гонимых по канату в Сибирь, или, как говорится, на пapтию. Мы обратились к офицеру с убедительною просьбою, поместить нас в солдатской казарме, и не соединять с кандальными, представляя, что мы еще не привыкли к теперешнему нашему положению, и что хоть бы дали нам немножко оглядеться, освоиться с этою ужасною необходимостью; но офицер, довольно учтиво, и, впрочем, очень наивно, отвечал: «Господа! Что ж? пожалуй, я и позволю вам остаться в солдатской казарме; да ведь надобно же когда-нибудь решиться быть с варнаками вместе. Ступайте-ка лучше теперь, советую вам не противиться, и приказываю идти сейчас». Можно себе представить, как эти слова были оскорбительны для нас; мы не отвечали, и пошли собравшись с полным духом. Тут впервые мы узнали всю тягость этого ужасного состояния, которому, едва ли не во сто раз, предпочесть можно бы было смертную казнь. Мы положили однако ж правилом, вперед уже не делать чести офицерам нашею просьбою; но терпеть и терпеть!...

Ноября 13-го (1827 г.) мы пришли в Екатеринбург где должны были дневать. Нас, разумеется, поместили в острог, вместе уже с прочими. На другой день около обеда, Завалишин подошел ко мне на дворе, отвел меня в сторону и сказал: «Ну, любезный Колесников, теперь все кончено, и мы свободны!» - Удивясь этому, и вместе подозревая, не новый ли это фарс, я спросил: «Как? что это значит?» - Он отвечал, что успел подговорить всю партию и напоить всех караульных; что в эту же ночь разобьет острог, отымем у солдат ружья и займем весь город; что даже некоторые солдаты согласны на это и обещали привести пороху и пуль. «Во время суматохи, - продолжал он, - наверно пристанет к нам много людей; ведь здесь на фабриках народ все ссыльной и недовольной; золота здесь не занимать стать: есть чем разохотить к возмущению. Я тотчас издам манифест... что ты смеешься? Кажется, ты довольно меня постиг», - и наговорил тьму подобных глупостей.

Глава VII.

Этапы.— Полуэтапы.—Устройство партии.—Злоупотребления.

Законы, право, святы,
Да исполнители - лихие супостаты.
Капнист

Все этапы, как я уже упомянул, по Сибирскому тракту выстроены единообразно. Они учреждены по станциям, так что чрез два полуэтапа приходит партия колодников на этап, где обыкновенно располагается на дневку. На каждом этапе находится офицер, заведыващий двумя ближайшими полуэтапами, на коих никто, кроме так называемого каморника, никто постоянно не живет. *  В каждом этапе выстроено по два отдельных корпуса, один для офицера и команды, другой для арестантов или колодников. Первый фасадом на улицу. С крыльца вход в коридор или сени, которыми все здание разделяется на две половины: налево две комнаты для офицера, с прихожею и кухнею; а направо две казармы; ближайшая ко входу для инвалидных солдат, а другая для конвойных казаков. Другой корпус той же длины, и совершенно против первого на дворе - разделен также на две половины, и в каждой по две казармы, из которых две первые направо и налево для посельшиков, третья направо для одних женщин, разделена поперечною стеною на две, из коих дальняя назначена для следующих в каторжную работу, я ближняя для назначенных на поселение. В эту казарму вход с особого двора. Четвертая налево, точно также разделена на две казармы: дальняя для каторжных, а ближняя для посельщиков, если в первых двух казармах не поместятся. Поправее этого корпуса, на отдельном женском дворе устроена баня, а на особом совершенно дворе, влево от обоих корпусов, находятся конюшни и кладовые. Все эти здания обнесены высоким тыном, примыкающим к передней стене первого корпуса, по обеим сторонам которого находятся ворота; правый на главный двор, а левый на тот, на котором конюшни. На приложенном чертеже все это яснее видеть можно. Все строение деревянное. Главные корпусы на каменном фундаменте, обиты тесом и выкрашены желтою краскою. Вообще наружность содержится в чистоте и опрятности. Полуэтапы устроены гораздо проще. Четерыхугольный двор, огороженный сплошным, высоким тыном, в который входят одни ворота, с калиткою. По правую сторону ворот, внутри, в самом углу караульня для солдат; по левую, также в углу, конюшня; посредине двора — казармы с коридором или продолговатыми сенями, в которых четыре двери: две направо и налево в большие нумера и третья прямо в меньший нумер, кои все три назначены для поселышиков; четвертая дверь направо в узкие сенцы, из которых уже дверь в четвертый нумер, куда запирают кандальников, т. е. идущих в каторжную работу, так что они проводят ночь за двумя замками.

Партия, идущая по канату в Сибирь, обыкновенно состоят из ссылаемых на поселение, и из ссылаемых в каторжную работу, мужчин и женщин. Мужчины до Тобольска все вообще в ножных кандалах; ** а те, которые следуют в каторжную работу, во время перехода заковываются в наручные (кандалы) по двое, и пристегиваются на прут или на длинную веревку, когда их иного, что и называется собственно канатом; посельщиков же ведут свободно. Вся партия делится на десятки и в каждом десятке выбирается свой десятский, которые находятся под ведением старосты, избираемого по большинству голосов всею партию, и служат ему во всяком случае помощниками. В партиях, отправляющихся из Тобольска, старосту утверждает Приказ о ссыльных, и ни один уже этапной офицер не имеет права его сменить иначе, как разве по просьбе всей парни. Староста имеет право ходить везде за конвоем для закупок и других тому подобных надобностей. Он же чинит домашнюю расправу за нарушение порядка или тишины. Выступление партии с этапа происходит следующим образом: поутру рано все арестанты, склавши свои вещи в мешки, выходят на двор, где уже конвой и подводы готовы. В это время барабанщик бьет по возам, и все начинают укладывать свои мешки на подводы, на которых потом усаживают больных. Сделав это, все становятся в две шеренги. Офицер, расставив конвойных в авангарде и арьергарде, и по сторонам, командует марш; барабанщик бьет генерал-марш, и вся партия выступает по рядам, но дорогою идут без всякого порядка. Как скоро партия свыше 80 человек, то при ней должен быть офицер. Пред выступлением партии, накануне, солдаты этапные нанимаются везти арестантов и берут за это от 8 до 16 копеек с человека. Случается, что уезжают вперед партии, если приплатят им копейки 4 лишних.

По приходе на этап, арестанты сперва разбирают свои вещи, а потом уже становятся в две шеренги во фронт, каторжно-рабочие с правого фланга, поселыщики в средине, а женщины на левом фланге. Офицер пересчитываете всех, или перекликает по списку. На некоторых этапах пересматривают при этом все казенные вещи и обыскивают, нет ли ножей, денег, трубок и т. п. После этого каторжно-рабочих вызывает офицер на средину, и приказывает им идти в кандальную. Тут все они опрометью бросаются бежать в свою тюрьму, и кто первый занял себе место на нарах, тот на нем и остается; а кто не успеет, тот должен лежать на полу, и на это уже никто не ропщет. Поселыщики таким же образом занимают свои отделения; а женщины идут на свой особый двор и помещаются в своем отделении, на полуэтапах же они ночуют в солдатской караульне.

*    На этапе – 25 человек инвалидной команды, в том числе два унтер-офицера и барабанщик, и сверх того четыре казака. (Прим. В.И. Штейнгеля)

**    На последней станции к Тобольску солдаты покупают у посельщиков их железа, потому что по приходе в город велят им обыкновенно снимать кандалы и бросать в куч, причем число их никогда не проверяется.(Прим. В.И. Штейнгеля)