По выходе со двора, нас окружили конные башкиры, составя другую цепь. Шествие открывал инвалидный офицер Каменев, а сзади замыкал квартальной офицер Максимов. В таком торжественном, виде провели нас чрез весь город. Народ, смотревший на все это с непритворным участием, во все время не отставал и теснился около нас. Башкирцы начали было отгонять, а квартальной ласково упрашивал отойти подалее; но ни просьбы, ни угрозы не могли этих добрых людей оттеснить прочь. Они как бы тайным непреоборимым сочувствием влеклись за нами.

Проходя по одной из главных улиц, я заметил г. Германа. * Он стоял у забора, закутавшись в шинель, и плакал. Увидя, что мы обриты, он всплеснул руками, и сказал довольно громко: «Боже мой, какое варварство!» С этими словом, закутав лицо, поспешно удалился. Указав на него Дружинину, я сказал: «Это доброй знак! когда уже такие люди плачут, то нам смело можно гордиться этим уничижением, и радостно влачить свои оковы. Не одна чернь, всегда, как говорить, недовольная, принимает в нас участье, но люди образованные, мыслящие, достойные всякого уваженья». Это послужило темою как самым утешительным рассуждениям, и мы неприметно дошли до Сакнарских ворот. Вдруг в толпе народной послышался нежный женский голос: «Мой друг! мой брат!»... и, сквозь цепь башкирцев и солдат, бросалась ко мне, с распростертыми объятиями, прелестная девушка. Это была моя Саша - нежный друг мой, с самых нежных юношеских лет. Голос ее глубоко проникнул в мое сердце: я был вне себя и хотел оторваться от варварского железа; но она висела уже у меня на шее. Я обнял ее свободною рукою и остановился. За мною стало все, и с изумлением смотрело на эту сцену. Она взаимно прижала меня к своему трепетно бьющемуся сердцу и плакала горько. «Перестань, мой ангел, - сказал я ей, - слезами не поможешь. Забудь меня. Ты молода, можешь еще найти себе друга, и будешь с ним счастлива. Умей быть твердою в эту роковую минуту. Может быть за гробом увидимся. Прости, мой бесценный ангел»,- мой поцелуй горел на устах ее. Невольно оттолкнула она меня и с нежною укоризною произнесла: «Несчастный, ты ли мне говоришь - забыть тебя? без тебя найти счастье? где я его найду? На земле нет уже для меня счастья. Ты останешься навеки в моем сердце. Когда я всенародно не постыдилась броситься в твои объятья, то забуду ли тебя? Любовь к тебе пойдет во гроб со мною. Прости, мой брат, прости в последний...», - и она бросилась целовать прикованную руку. «Ты мне теперь еще дороже», - промолвила она, целуя самую цепь и обливая ее слезами. Мы снова обнялись - еще раз сердца наши бились одно для другого, - и она, вырвавшись из моих объятий, исчезла - как прелестный ветер в осеннюю ночь - навеки!... Пришед в себя, я заметил, что многие утирали слезы; даже загрубелые чувства стражей наших смягчились: они спокойно дождались конца нашей разлуки, и не один не сказал неласкового слова, не выразил неудовольствия на промедление. Когда мы тронулись с места, я непрестанно озирался назад и, можно сказать, влекся за товарищами, едва переставляя ноги. Мы вышли за город. Шлагбаум за нами опустился!

*  Федор Иванович Герман, сын известного свой ученостью берг-гауптмана Германа, бывшего начальником Екатеринбургских заводов, воспитывался в горном кадетском корпусе и служил сперва при отце; но по смерти отца вышел из горной службы. Когда генерал Эссен назначен был военным губернатором в Оренбург, он взял его в адъютанты. По этому случаю Герман вступил в военную службу и вскоре переведен был в лейб-гвардии гусарский полк. Генерал Эссен поручил ему пограничную в свой канцелярии, и он незамедлил выказать свои отличные способности, так что генерал Эссен по этой части совершенно на него полагался. Но как благородный Герман не терпел взяточников и невежд, каких тогда в Оренбурге было немало, и неосторожно обнаруживал к ним свое презрение, то один из них, оскорбленный им при разводе, не найдя удовлетворения у Эссена, отпросился в Петербург и подал донос князю П.М. Волконскому. Следствием этого был случай почти беспримерный. Генерал Эссен, бывший на этот раз в Петербурге (в 1823 году), получил отношение начальника штаба, чтобы приказал своему адъютанту Герману явиться в главный штаб его императорского величества. Герман оставался в Оренбурге. Эссен велел ему приехать, и когда тот приехал, послал к кн. Волконскому, не зная сам зачем. Когда тот явился, к. Волконский сказал ему, что до сведения государя дошло, какое вредное влияние имеет он на начальника своего, и потому государь повелеть соизволил перевести его в армию тем же чином и дать ему заметить, чтобы он старался службою загладить свой проступок. Эссену просто прислали приказ об этом переводе! ( Прим. В.И. Штейнгеля)

На десятой версте от города, около озера, унтер-офицер заметил нашу усталость, остановил конвой, отстегнул нас от прута, как со своры, и мы бросились к воде: кто стал умываться, кто - утолять жажду. Едва после того успели мы прилечь на пригорок, как унтер-офицер закричал: «Вставайте! надевайтесь на прут. Пойдем потихоньку, кто-то идет. Я боюсь, чтобы не выслали за нами присмотреть, как мы идем».- «Боже! как это несносно!» - вскрикнули мы, встали, надели наручники, и поплелись далее. Но какое же было наше удивленье, когда в подъезжающем соглядатае узнали жену Таптикова! Мы остановились, сбросили наручники и побежали к ней. Таптиков, рванувшись, так дернул скованного с ним Завалишина, что тот закричал: «Ай, больно, дай вытащить руку!» - «Да, злодей! тебе не больно тащить нас в Сибирь!» - отрывисто сказал ему Таптиков. Но эта апострофа явно проскочила мимо ушей того, и не сделала никакого впечатленья.

Добрая г-жа Таптикова привезла нам обед; мы вынули его из повозки, посадили ее, сами сели вокруг, и начали пир. Мы смеялись и шутили, как бы дома, не заботясь вовсе где мы, и что мы. Такова юность! Когда кончили вашу трапезу, четверо из нас сели на повозку; а я, Дружинин и Шестаков пошли за нею пешком, и так чередовались до самого ночлега. Вскоре догнала нас телега с нашими вещами. Когда мы пришли к р. Сакмаре — увидели, что на той стороне дожидаются уже нас крестьяне из села Каргалы. Подали паром, мы поместились и поплыли. По желанью Дружинина и Старкова, я взял гитару, заиграл: «Вниз по матушке по Волге»; они подтянули. Г-жа Таптикова, глядя на нас, прослезилась, и потом начала укорять меня в неуместной веселости.

- Не все же плакать, - сказал я ей,- ведь мы мужчины!

- Да, примолвила она, видела я твою твердость, как ты прощался с Сашей. - Я усмехнулся на это, но что произошло в сердце моем от этого напоминания! Раскаялся я, что дал к нему повод. Рад был, что пристали к берегу, и что можно было сокрыть свое душевное волненье. Вместе с крестьянами мы вошли в их селенье. Хотя по маршруту оставалось еще идти 12 верст, но унтер-офицер принужден был, по совершенному истощению сил, остаться здесь ночевать.

Глава II. Последнее прощание.

Приди мое рожденье!
Да будет над тобой мое благословенье!
Озеров.

Азанчи уже прокричали на минаретах свои хвалебные песни, призывая правоверных мусульман в мечети, чтобы утреннею молитвою испросить у Аллаха благословенье на наступающей день. Мы встали довольно с покойным духом. Между тем как унтер-офицер хлопотал о подводах, а добрая г-жа Таптикова готовилась поить нас чаем, мы вышли из нашего душного погреба - подышать чистым воздухом и полюбоваться утренним солнышком. Поглядели в ту сторону, куда влекло нас столько сладостных воспоминаний, взглянули на небо, вверили себя Провиденью, и возвратились к ожидающему нас чаю. Солнце уже было высоко, когда нам привели подводу в одну лошадь. Мы склали на нее все наши вещи и отправились в путь, уже без прута, и это первое облегченье было для нас крайне ощутительно. Когда проходили по селенью, любопытные мусульмане теснились около нас; некоторые напутствовала нас добрым словом. Отойдя с версту от селения, мы поднялись на гору, и вдруг Оренбурге с окрестностями своими представился нашему взору. Сквозь редевший воздух виднелся город, а за ним расстилалась необозримая Киргаз-Кайсацкая степь. С неописанным чувством взглянули мы в последний раз на это вместилище всего, что нас привязывало еще к жизни. Несколько минуть мы стояли неподвижно и не могли оторвать своих взоров, отуманенных слезами. Внезапно пламенный энтузиазм любви к родине овладел нами, мы все вдруг схватили по горсти земли и клялись хранить ее при себе до конца нашей жизни, вместе с благодарным воспоминанием о добрых наших согражданах. Взглянули еще раз, перекрестились, поклонилась, и, сказав «Прости!» - пошли далее. Здесь представлялась картина другого рода. Направо к северу черной полосой тянулся хребет Уральских гор. На ближайшей к нам, с угрюмою гордостью возвышалась вековые огромные сосны. Влево белелась меловая гора, а вдали местами мелькал едва желтеющий кустарник. Все это озарялось ярко горящим утренним солнцем, и сливалось в ту неподражаемую гармонию, с какою живописует одна природа. Душа наша расцвела и мы пропели гимн, некогда в патриотических мечтах сочиненный незабвенным Кудряшовым, который в это время, может быть, с горнего жилища своего приветил нам духом своим, и продолжал одушевлять нас. Такие люди никогда совсем не умирают.

Около полудня мы дошли до пригорода Сакмарска, где по маршруту назначен был первый ночлег.

Сакмарск - небольшое селение с маленькою церковью, прекрасной архитектуры, недавно выстроенною из белого камня. Жители все почти - уральские казаки, переселенные сюда вследствие бунта, бывшего в Уральске, при управлении Оренбургским краем князя Волконского, или, лучше сказать, известного злоупотреблении Ермолаева. Мы пообедали, отдохнули, и только что вышли на крыльцо, как несколько троек примчались к нашим воротам. Мы терялись еще в догадках, как вдруг человек пятнадцать солдат нашего полка вбежало на двор. В числе их заметил я унтер-офицера и ефрейтора моего капральства. Они все бросились обнимать нас.

- Какими судьбами, ребята, с чьего позволения приехали вы сюда? - спросили мы торопливо.

-Что тут спрашивать, Василий Павлович! - отвечал унтер-офицер Федоров, - видите, от всего полка приехали в последний раз взглянуть на вас и пожелать вам благополучной дороги.

- И! Федоров, не стыдно-ли? у тебя слезы на глаза!- сказал я. Видишь, мы не плачем. Раскаиваться нам не в чем: бесчестного ничего не сделали; тебе все известно.

- Знаем, и тем-то более жаль. Поздно спохватились. Да вы все сами виноваты. Отговорили. Помните, приходил к вам! Ведь умирать же когда-нибудь.

-Да мы кусаем теперь локти, - промолвил молодцеватый семеновский солдат Мурзин, - напрасно вас послушались; вы бы даром не пропали.

- Смотрите, ребята, как бы не подслушал вас Завалишин, - сказал им Дружинин вполголоса.

- Этого мерзавца мы по клочкам разорвем, вскричало несколько голосов, он и нас хотели припутать, за то и мы его не пожалели, все высказали, - промолвили семеновские солдаты.

Мы стали представлять им, что с них могут строго взыскать, если узнают об их настоящем поступке, который, впрочем, с нашей стороны, мы во всю жизнь не забудем.

- Что вы говорите, - отвечали они, - Нам теперь дана такая льгота, что мы кроме караула никуда не ходим, и этим вам благодарны.

Однако ж мы настояли, чтобы они поспешили воротиться. Расставаясь с нами, они еще более доказали, как искренно и бескорыстно любили нас. Они все плакали, и уверяли, что вечно не забудут. Мы с трудом могли принудить их взять от нас 25 рублей, чтобы в полку выпить за наше здоровье. Этот случай доставил нам первое утешенье, по удалении от Оренбурга, и потому и не в состоянья умолчать о нем.

На мой ответ: «Сейчас придем», - он мне сказал: «Пожалуйста поскорее. Мне сказывали, сейчас приедет офицер свидетельствовать - как мы идем». «Сейчас, сейчас!» повторил я с горестью. И вот настала роковая для меня минута. Хладной трепет пробежал по моим жилам, кровь стынула, сердце едва билось, слезы уже не текли, но как бы леденели на ресницах, и я, как громом оглушенный, невольно сел на лавку, ничего не чувствовал, устремил только мутный, неподвижный взор свой на матушку и на сестрицу. Она не плакала, не стонала; но на лице ее видна была смертная бледность. Она взяла свечи в затеплила их перед образами. «Ну, Хрисанф Михайлович! - сказала она Дружинину, едва внятным голосом, - Теперь посидим немного, уже мало остается времени». Потом села у стола, и опершись обоими локтями, печально склонила голову на руки, прикрыла лицо свое ладонями, и шепотом воссылала моленье ко Всевышнему. Милая сестра смотрела на нее внимательно; две крупные слезы блистали в ее глазах. Мы с Дружининым были погружены в глубокое молчание и также молились. В это время - как мне после рассказали - приходил унтер-офицер сказать, что офицер точно едет, но он из уваженья, не смел отворить рта, перекрестился и вышел в сени. Наконец матушка, опираясь рукою о стол, поднялась в обратилась к образам. Я бросился к ее ногам, и она, простря руки к небу, трепещущим голосом произнесла: «Милосердый Боже! Тебе вручаю его!» Возложа потом обе руки на мою голову, сказала: «Будь над тобою мое благословенье!» - и, подняв меня, заключила в свои материнские нежные объятья. Слезы и рыданья наши соединились. Малютка сестра, также в слезах, прижавшись к матери, неотступно спрашивала: «Маменька! маменька! да скажите, куда это братец едет?»

Слыша это, я вырвался из объятий матушки, подхватил на руки этого милого ребенка, расцеловав, передал матушке. «Любите ее, маменька! - сказал я, - умоляю вас, дайте ей пристойное воспитание. Напитайте ее вашими наставленьями, это нужнее всякого приданого». Она, вместо меня, будет утешением вашей старости, я в этом уверен».

«Да! она мне одна теперь осталась, - сказала матушка удушающимся голосом, прижав ее к груди своей, и потом, опустя ее, опять обняла меня, сказав, - Прости, мой сын!» Сердце мое замерло. Я не слыхал, что Дружинин с унтер-офицером звали меня. Они наконец силою оторвали меня от матери, а под руки вытащил на крыльцо, и здесь еще мне слышались ее вздоха и стоны, которые поныне отзываются в душе моей. Они повели меня под руки и старались разговаривать. Я почти ничего не понимал. Когда пришли на квартиру, наши товарищи были уже готовы к отправлению. Нам надобно было расстаться с теми, которые отправлялись в Грузию. Я почти не видал и не слыхал, как расставался с своею женою Таптиков. Мое прощание с этою доброю женщиною и с товарищами, которых так любил, едва было для меня ощутительно - едва ли я примечал, что со мною делалось: сердце мое истощилось совершенно. Помню только, что они, обнимая меня, клялись не забыть до гроба. Они поехали, и мы тронулись с места. Поддерживаемый Дружининым, не помню, как я плелся. Когда мы отошли с полверсты, вдруг нас остановили. Как будто испуганный, я пробудился от тяжкого забвенья. Дико озираясь, я старался припомнить, что со мною случилось, и потом, опять забывшись, со слезами спрашивал: «Где мы? зачем мы здесь? - где она? где она?» Дружинин и Таптиков, поддерживая меня, старались развлечь меня. «Стыдись! -сказал Таптиков, - Приди в себя. Вон офицер приехал нас осматривать. Неужели хочешь показать ему свое слабодушие?»

Это замечание потрясло меня, я ободрился и тут же заметил, что я опять в наручниках и пристегнут к пруту. Офицер, в самом деле, подошел к нам, обошел кругом, посмотрел, сел на повозку и уехал.