Николай оказался тогда в полуневольном союзе с Англией и Францией. Это было закреплено в Лондоне в июне 1827 года. В конце августа произошла Наваринская битва, где соединенный русско-французско-английский флот разбил и уничтожил турецкую эскадру, что вызвало негодование австрийского кабинета. Но у Николая после Наваринской битвы созрел план наступления на Турцию. Наши успехи в борьбе с Персией, увенчавшиеся выгодным для нас договором в Туркманчае, поддерживали в Николае надежду на благоприятный исход и новой турецкой кампании. 14 апреля 1828 года был опубликован манифест о войне с Турцией. Эта кампания велась для нас успешно на азиатском театре военных действий. Паскевич взял ряд крепостей и между прочим Каре. На Балканах дело обстояло не так блестяще. Обнаружились многие слабые стороны нашей военной системы. Однако с назначением Дибича дело пошло лучше. В июне сдалась Силистрия, в начале августа - Адрианополь. В это время на Кавказе Паскевич взял Эрзерум.

Само собой разумеется, что с определившимся нашим решительным успехом вся Европа заволновалась, и Николай убедился, что не только Австрия, но и союзники по делу освобождения Греции - Англия и Франция - ревниво следят за нашим движением к Константинополю. Адрианопольский мир, в силу которого признавалась внутренняя независимость Греции, а также восстанавливались права Молдавии, Валахии и Сербии, был самой высокой точкой международной политики Николая. Этот успех внушал императору уверенность в своей мощи. Он как будто забыл о том, что ему пришлось иметь дело с "больным человеком", и он воображал, что, независимо от качеств противника, в конечном счете за империей обеспечена победа.

Он был удивлен, когда услышал предостерегающие голоса иностранных дипломатов, которых поддерживал наш собственный министр иностранных дел Нессельроде, этот загипнотизированный Меттернихом человек, чья политика была всегда предательской по отношению к России. Николай не прогнал Нессельроде. И на этот раз мы не взяли Константинополя. Но все же Андрианопольский мир был нашей удачей и едва ли не единственной удачей нашей иностранной политики в царствование Николая. Прочие наши "удачи" и победы были "пирровы" победы, как, например, взятие Варшавы и разгром Польши в 1831 году.

С этого времени начинается собственно "николаевская эпоха". Анна Федоровна Тютчева называла Николая Павловича "Дон-Кихотом самодержавия". Увы! Эта умная женщина, кажется, на этот раз не угадала характера этого человека, или она худо представляла себе дивный образ Алонзо Доброго - "рыцаря печального образа". Искренняя и твердая убежденность Николая Павловича в том, что наилучшая форма государственного устроения есть абсолютизм, вовсе не была, однако, похожа на тот высокий романтизм, каким была проникнута душа Дон-Кихота, и если позволительно назвать поступки и решения Николая "дон-кихотством", то лишь в низком и вульгарном понимании этого слова.

Государственная твердость Николая была похожа на безрассудное упрямство, и это - естественно, ибо "самодержавие", которое охранял этот монарх, было для него принципом легитимизма, одним из консервативных начал, необходимых будто бы Европе, но вовсе было лишено какого-нибудь глубокого смысла и внутреннего содержания. Ему было все равно, что охранять - русское самодержавие или австрийскую прогнившую насквозь и лживую монархию или даже турецкого султана, - лишь бы "охранять". Это его упрямство в самом деле иногда походило на сумасшествие, но не всякий человек, утративший разум, похож на святого безумца Дон-Кихота.

После наших успехов на Балканах Европа с ненавистью и завистью следила за каждым жестом императора Николая, но он не сразу понял то положение, в которое он ставил себя и Россию. А между тем злые интриги, направленные против русских, были очевидны. Прежде всего хотели умалить наше влияние на Балканах, особенно в Греции. По Лондонскому договору 1832 года на греческий престол был посажен шестнадцатилетний Баварский принц Оттон, и регентство повело тотчас же непристойную политику по отношению России.

Были и другие смешные неудачи в дипломатии Николая. Трудно представить себе что-нибудь более глупое и позорное, чем, например, вмешательство Николая в турецкие дела, когда этот мнимый Дон-Кихот во имя того же легитимизма ринулся защищать султана от восставшего на него Мегмета-Али. Бескорыстию Николая не поверила ни Европа, ни даже сама Турция. В такой политике не было ни бескорыстия, ни корысти, а одна только недостойная глупость.

Весной 1847 года у Николая Павловича начались сильные головокружения и приливы крови. Он мрачно смотрел на свою личную жизнь, на будущее России и на судьбу Европы. Умерли многие деятели его царствования - князь А. Н. Голицын. М. М. Сперанский, А. X. Бенкендорф.

22 февраля 1848 года курьер привез Николаю Павловичу чрезвычайное известие. В Париже революция. Людовик-Филипп бежал. Провозглашена республика. Падение этого "короля-узурпатора" вызвало у царя смешанное чувство иронии и презрения. Но самый факт революции внушал ему отвращение. Французскому поверенному в делах Николай сказал, что февральская революция - "заслуженное возмездие июльской монархии". Дипломатические сношения с Францией были прерваны.

А между тем февральская революция не ограничилась пределами Франции. Приходили вести одна другой ужаснее. Страшный гнев овладел Николаем Павловичем. Тогда 14 марта 1848 года был издан знаменитый манифест.

"После благословения долголетнего мира Запад Европы внезапно взволнован новыми смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, богом нам вверенной России.

Но да не будет так.

По заветному примеру православных наших предков, призвав на помощь бога всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе со святою нашею Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших" и т. д.

Манифест оканчивался словами: "С нами бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами бог".

Как будто в ответ на манифест русского царя Национальное Собрание в Париже вотировало резолюцию, где, между прочим, было сказано, что Франция будет поддерживать "братский союз с Германией, восстановление независимой и свободной Польши, освобождение Италии".

С этого времени Николай Павлович считал своим долгом вмешиваться во все европейские дела. Наша дипломатия стала нервной, мнительной, запальчивой и судорожной. Ввиду волнений, возникших в придунайских княжествах, турецкие войска вошли в их пределы и заняли Бухарест. Тогда и Николай Павлович двинул внушительные силы в Молдавию и Валахию. Это вызвало протест Англии. Последствием нашей политики было неустойчивое устройство придунайских княжеств. Они попали в двойную зависимость от Порты и от России, и больной вопрос этим вовсе не был разрешен.

В монархии Габсбургов дело обстояло, по представлению Николая, очень худо. Меттерниху пришлось бежать из Вены, и царь писал ему: "В глазах моих исчезает вместе с вами целая система взаимных отношений, мыслей, интересов и действий сообща"... Он не доверял новому австрийскому правительству, но это не помешало ему отпустить из русского казначейства крупную денежную сумму для подавления возникшего тогда в Италии освободительного движения. Ломбардия оставалась за Австрией по милости русского царя.

В июне, к удовольствию Николая Павловича, была разбита чешская национальная революция. В это время австрийский престол занял Франц-Иосиф. Национальное освободительное движение в Венгрии было подавлено при помощи русских штыков. Николай послал за Карпаты стотысячную армию, и после ряда сражений, не всегда для нас удачных, в конце концов венгры были раздавлены в угоду Габсбургской монархии.

Везде и всюду появление русских знамен означало торжество реакции. Николай Павлович всеми силами старался помешать развитию либерального движения в Германии. Последствием этой слепой, страстной и неистовой политики Николая была ненависть народов к России. Но этого мало. Австрийское и прусское правительства, обязанные Николаю своим существованием, с тревогой и завистью следили за ролью России на истоке, страшась ее гегемонии. Англия и Франция также не скрывали своей вражды к русской монархии.

Николай пристально следил за тем, что делалось в Париже. Разгром генералом Кавеньяком июльских баррикад пришелся ему по вкусу, и он не упустил случая передать усмирителю свой сочувственный привет. Провозглашение в декабре 1852 года Людовика-Наполеона Бонапарта императором французов не очень понравилось царю, но это все же было лучше, чем республика. Он как-то "полупризнал" нового императора. И это "полупризнание" оскорбило и раздражило самолюбивого Бонапарта.

Все это подготовило почву для войны России с Европой. Поводом для этого конфликта явилось наше столкновение с Портой по вопросу о привилегиях православных в Палестине. Турки, чувствуя поддержку Англии и Франции, не соглашались на уступки. Николай, как известно, занял дунайские княжества восьмидесятитысячной армией, требуя исполнения договоров.

Ему скоро пришлось убедиться, что у него нет в Европе ни единого союзника. Надо отдать ему справедливость, что у него явилась тогда смелая мысль провозгласить действительную независимость молдаво-валахов, сербов, болгар и греков. Поднять балканские народы, придать этому движению освободительный характер - это значило заручиться не только моральной поддержкой славян, но и обеспечить себе прочную военную базу. Но освободительное движение не сочеталось как-то с физиономией Николая Павловича Романова. "Карлик, трус беспримерный", по выражению поэта, граф Нессельроде объяснил царю неприличие его "революционного" замысла. Опять появились на сцене пресловутые "принципы легитимизма", и последняя возможность спасти свою честь была навсегда утрачена императором Николаем.