Часть первая
Удалой
Славы звучной и прекрасной
Два венка ты заслужил!
Знать, Суворов не напрасно
Грудь твою перекрестил.
Николай Языков
Первопрестольная златоглавая столица поразила юного Дениса Давыдова музыкой и цветами, звоном бокалов и ослепительным сиянием жемчугов, буйством застолий и протяжным, надрывным воем метели за окнами.
Денис полюбил Москву. В особенности зимнюю, морозную, народную. Москву с ее рождественскими запахами снега, апельсинов и мокрых валенок. Москву праздничную, нарядную, с лихим бегом коней по укатанной обледенелой дороге.
В солнечные январские дни белоснежная скатерть на улицах столицы переливалась и сверкала камнями-самоцветами.
У подъездов — ковровые сани-розвальни, дуги с разудалыми бубенцами.
Как дивные колокольные перезвоны услаждали слух, поднимали наши взоры от суеты весной к небесам, так и [10] картины далекого московского детства, от которого так и веяло счастьем и родиной, возвышали Дениса над буднями и запечатлелись в его памяти на долгие годы.
Все в Москве в ту пору было для него значительным, новым и дорогим. И буйно-зеленый с голубыми незабудками и бело-розовым клевером пустырь за забором, соединяющий редкую незатоптанную городскую землю с майским небом. И алый кумач рябин у крыльца, вспыхивающий под лучами закатного сентябрьского солнца подобно праздничному иконостасу. И особый винный запах осени, когда из сада веяло палым сухим листом и сизым горьковатым дымом костра. Долгим, полным восхищения взглядом провожал Денис клин журавлей в бездонном серо-синем московском небе. Птицы улетали и на своих могучих крыльях уносили в жаркие края былое тепло знойного лета. Их протяжные и печальные крики «курлы, курлы, курлы», оброненные на землю, запали в его чуткую душу на всю жизнь.
Впоследствии Денис не раз вспоминал и писал об этой радостной и столь быстротечной поре светло и восторженно:
О юности моей гостеприимный кров!
О колыбель надежд и грез честолюбивых!
О кто, кто из твоих сынов
Зрел без восторгов горделивых
Красу реки твоей, волшебных берегов,
Твоих палат, твоих садов,
Твоих холмов красноречивых!
Усадьба Давыдовых — двухэтажный светло-розовый дом с обширным двором, садом, жилыми и хозяйственными постройками — располагалась в Москве на углу 3-го и 1-го Неопалимовских переулков.
В этом просторном доме, возле которого парят белые облака душистого отцветающего жасмина, нынче праздник. У хозяина — полковника Василия Денисовича Давыдова — родился сьш. А назвали первенца Денисом в честь деда Дениса Васильевича Давыдова, просвещенного и знатного дворянина елизаветинских времен. [11]
Сияет и приплясывает по блестящей паркетной зале, торжественно освещенной восковыми свечами, не скрывая переполнившей душу радости и гордости, Василий Денисович. Есть наследник! Значит, будет кому продолжить ратные дела и славные традиции рода Давыдовых.
Среди метрик церкви «Неопалимой Купины» записано в книге от 16 июля 1784 года{1}: «Московского карабинерского полку у подполковника Василия Денисовича Давыдова родился сын Денисей, а окрещен того ж месяца 23 числа. Восприемник был бригадир (генерал-майор) Лев Денисович Давыдов, а восприемница генеральша вдова Александра Осиповна Щербинина». Итак, восприемниками Дениса были: дядя Л. Д. Давыдов — опаленный в жарких баталиях генерал — и бабушка со стороны матери.
Узы родства связывали Давыдовых со старинными дворянскими династиями Раевских, Каховских, Ермоловых...
Брата Дениса Евдокима, родившегося два года спустя после него, нарекли в честь другого, не менее знаменитого деда по материнской линии — генерал-аншефа Е. А. Щербинина. Далее появились на свет брат Лев и сестра Сашенька.
Неподалеку от Пречистенки, в Неопалимовских переулках, где располагалось Дворянское собрание, Денис прожил шесть лет.
Строжайшим правилом для Давыдовых — людей старорусского быта и долга — считалось беречь платье снову, а честь смолоду. А в 1790 году их родовитая семья, известная в первопрестольной столице гостеприимством и широким русским хлебосольством, перебралась на патриархально аристократическую Пречистенку, в дом № 13. В ту пору Пречистенка славилась величественными особняками екатерининских вельмож. Причем каждый особняк пленял своей красотой и неповторимой архитектурой. Здесь стояло здание Генерального штаба с высокими белыми колоннами, тут находились Институт благородных девиц, учрежденный императрицей Екатериной, а на Девичьем поле — палаты университетских клиник. Среди деревянных домов выделялось красно-оранжевое строение пожарной части с высокой каланчой. [12]
Улица эта, заложенная в XVI веке, вела к знаменитому Новодевичьему монастырю. Громадный позолоченный купол монастырского собора (во имя Смоленской иконы Божьей Матери) и зубчатые угловые башни просматривались издалека.
В 1791 году полковник Василий Денисович Давыдов получил назначение командовать Полтавским легкоконным полком. Вскорости Давыдовы с домочадцами заложили лошадей, простились с Белокаменной и покатили в Екатеринославскую губернию, туда, где стоял на квартирах полк. Тряслись несколько суток в повозке с малыми детьми, с бородатым кучером Пантелеем на козлах, с поваром, прислугой и целой горой домашнего скарба по пыльным и грязным дорогам под звон валдайских колокольчиков.
Денис не раз слышал из уст отца загадочные и таинственные слова: «днепровские кручи», «брега могучего Днепра» и перед взором впечатлительного мальчика батюшка-Днепр мчал свои бурные воды с безоглядной стремительностью. Вода отливала тусклым серебром, вскипала бурунами, широкие гривастые волны шумно бились о крутые берега, над которыми вставали глыбины скал, темнели страшные пропасти и пещеры. Однако романтические грезы Дениса развеялись, как дым от потухшего костра, когда он увидел тихую и покойную ширь Днепра, разливы на песчаных плесах да степь без конца и без края. А среди степи — села. Вдоль пологих берегов заросли ивняка, а по воде — зеленые кружева кувшинок. Выше, на холмах, на косогорах, лепились хатки под соломенными крышами, тонущие в белоснежной кипени вишневых садов.
В этих уникальных по своей дивной красе местах довелось впоследствии побывать великому Пушкину, вдоволь полюбоваться, как блещут долы, холмы, нивы, и запечатлеть все это в героической поэме «Полтава»:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо.
Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух.
Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады,
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо все кругом...
Ветер колышет кроны деревьев, шепчется в листве, поднимает в небо стаи легкокрылых белых лепестков: видно, потому он и зовется в здешних местах вишнйвый. Взвихрившись, закружась метелицей, лепестки опускаются на зеркальную гладь воды, на дорогу, на крышу высокого деревянного дома. В нем-то и поселились Давыдовы.
Дом этот возвели по приказу князя Потемкина на днепровском холме с присущим подобным постройкам величием и размахом. Однако мастера торопились и делали работу на скорую руку, стараясь закончить ее ко времени путешествия Екатерины П. Государыня останавливалась в здешних местах несколько лет назад, по пути в Крым.
С виду дом выглядел большим и важным. Летом в нем витали запахи лака, столярного клея и пропеченной солнцем смолы; однако зимой и осенью здесь становилось холодно, сыро и неуютно. К тому же при ходьбе скрипели полы, повсюду гулко хлопали двери. Полковник Василий Денисович Давыдов прозвал дом театром. «Сплошной декорум! — ворчал он, зябко потирая руки. — Куда ни глянь — повсюду дыры, ветхость. Многое надобно обновить да перестроить». Однако его сыну Дениске дом-театр нравился: в нем легко прятаться от взрослых по углам, шкафам и комнатам, играть в разбойников, скакать на метле и носиться по скрипучему паркету сломя голову. Полюбилось ему и живописное, затерянное в цветущих фруктовых садах украинское село Грушевка, близ которой разместился полковой кавалерийский лагерь.
Отец Дениса по долгу службы переезжал с места на место, с ним отправлялась и вся семья. Правда, мать, Елена Евдокимовна, частенько печалилась от столь непоседливой и беспокойной жизни, но Денису по душе было кочевье. Сколько вокруг удивительного и необычного: огни солдатских биваков, зов полковых труб, быстрые марши!..
А тут кавалерийский лагерь нежданно-негаданно облетело [14] радостное известие: командующим войсками Екатеринославского корпуса назначен генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов! Новость эту полтавцы встретили с ликованием. Полковник Давыдов приосанился и сказал торжествуя: «Велика честь!» — ведь имя Суворова было овеяно легендами.
Василий Денисович почитал прославленного на весь мир непобедимого полководца и сыновей своих старался воспитать в суворовском духе: спали они на жесткой постели, вставали с первыми петухами, обливались холодной водой. Пуще всего на свете он опасался в детях лености и изнеженности, ибо эти недостатки, по его разумению, подобно ядовитым испарениям, прежде всего разрушают душу и тело. «Чем в жизни больше удобств и соблазнов, тем меньше силы и доблести», — говаривал полковник Давыдов.
Следуя моде, Елена Евдокимовна пригласила для воспитания детей француза Шарля Фремона. Однако Василий Денисович не больно-то доверял гувернеру: ему не раз приходилось видеть у себя в полку плоды подобного воспитания. Из дворянских детей вырастали русские французы, англичане, немцы. А полковник хотел, чтобы сыновья его стали истинными сынами Отечества, и потому приставил к ним дядькою могучего донского казака Филиппа Михайловича Ежова.
Казак Ежов, выслуживший к пятидесяти годам чин сотника (младшего офицера), участвовал во многих жарких и кровопролитных баталиях. За храбрость и доблесть он был награжден золотой Очаковской медалью.
Бывалый воин обучал детей верховой езде, обращению с саблей, ружьем, пикой. По праздникам он надевал парадный мундир и, заложив тройку резвых лошадей, возил барчуков в Херсон слушать музыку полкового оркестра. Он в подробностях рассказывал им про походы Румянцева и Потемкина, Репнина и Салтыкова, про битвы непобедимого Суворова. Картины былых сражений оживали перед глазами мальчиков.
Правда, характерами и вкусами братья мало походили друг на друга. Толстый, медлительный Евдоким предпочитал скачкам на лошади и фехтованию танцы и уроки французского [15] языка. Денис же, напротив, был горяч и деятелен, метко стрелял из лука, доплывал на спор до середины Днепра. А с каким наслаждением слушал он рассказы Филиппа Михайловича Ежова о подвигах былинных русских богатырей Ильи Муромца и Добрыни Никитича! Дениса увлекали военные игры: отчаянные засады в тылу врага, внезапная яростная перестрелка, ночлеги в палатках у прибрежных костров. Сколько раз он по-пластунски подползал на животе к становищу неприятеля, кричал оглушительным «звериным» голосом, наводя на врага страх и обращал его в бегство.
Порой Денис становился невидимкой, проникал в лагерь противника, выведывал секреты или передавал другу пакет с ценными документами. Спасаясь от преследования, он с ловкостью кошки залезал на высокие корявые дубы, нырял с мостков в днепровские волны, проплывая под водой несколько саженей. А в самых опасных случаях засовывал два пальца в рот и оглушительным свистом подзывал своего верного друга — быстроногого донского скакуна. Кони, сабли, бой барабанов, звуки боевых труб, воинские команды: «Строй! Смир-но!» или «Сабли — в небо! Пики — вперевес!» — были на слуху Дениса с малых лет. Все это и заронило в его душу любовь к Отечеству. Зато светские манеры: поклоны, шарканье ножкой, учтивость, которые старался привить гувернер мсье Шарль Фремон, — ну, хоть убей! — никак не давались ему.
«С семилетнего возраста, — вспоминал впоследствии Давыдов, — я жил под солдатской палаткой. Забавы детства моего состояли в метании ружьем и в маршировке, а верх блаженства — в езде на казачьей лошади...»
Иной раз после жаркой схватки в овраге с другом и постоянным соперником Андрейкой, разгоряченный, перемазанный с ног до головы глиной Денис шумно вбегал в гостиную и кидался отцу на шею. Василий Денисович горячо любил своего первенца и поощрял его «воинские склонности».
Елена Евдокимовна в ужасе вздыхала, а Шарль Фремон безнадежно и печально разводил руками:
— О, этот мсье Ешофф! Он-таки уморит ребенка! [16]
— Помилуйте, да какой он ребенок — ведь ему уже семь лет! Это треть мужчины! — возражал Фремону казак.
— Треть мужчины? Что такое треть мужчины? Да это же еще дитя, мсье Ешофф! А оно уже гарцует на лошади и прыгает на ней через... как это по-русски... ров... через забор!
— Просто резвый мальчик учится преодолевать преграды, коих немало он повстречает в жизни. Ведь Дениса, когда он подрастет, зачислят в состав кавалерийского полка, которым командует Василий Денисович. Он примет участие в учениях.
— Зачем полк?! Какие учения?! Мальчик очень может, как говорят у вас, в России, ломать собственный шея... если он будет и дальше слушать мсье Ешофф...
— Вы же знаете, такова воля Василия Денисовича! — сказала мать.
— Полковник желает, чтобы из Дениса вышел не недоросль, а настоящий воин. Как Суворов... — поддержал Елену Евдокимовну казак.
— Суфорофф не воин, мсье Ешофф. Суфорофф — знаменитый человек! — и Шарль Фремон поднял глаза к небу.
— Но знаменитым-то он стал не сразу, — резонно возразил французу донской казак. — Все началось с детства.
Однажды ночью Денис проснулся от свиста и топота копыт. Он распахнул настежь окно и увидел скачущих во весь опор всадников, смятые, опрокинутые палатки, спешащих куда-то с криками лакеев, кучеров, повара.
Денис бросился к своему дядьке Филиппу Михайловичу:
— Что там?
— Сказывают, — степенно отвечал казак, — батюшка наш Александр Васильевич только что приехали из Херсона.
— Неужто Суворов? — Денис несказанно обрадовался и чуть не полетел с подоконника — Где он? Где? Я так хочу его видеть!
— Горяч больно! — казак поддержал мальчика за локоть. — Охолонись! Этак и разбиться немудрено. В десяти верстах от нас остановились, в Стародубском лагере.
Денис хлопнул в ладоши:
— Да здравствует Суворов! Слава Суворову! — знаменитый полководец был его кумиром. [17]
— Цыц! — Ежов нахмурил брови и погрозил ему пальцем. — Чумовой! Евдокима подымешь!
— Ну и что? Он тоже обрадуется!
— Цыц!
— А маневры когда?
— На утро смотр кавалерийским полкам назначен!
— Так уже скоро утро!
Денис снова громко ударил в ладоши, гикнул и собрался бежать вслед за конницей. Но крепкая рука казака подбросила его вверх и водворила в постель:
— Скоро, да не совсем. Так что поспи еще малость, неслух. Вот ужо достанется тебе от отца на орехи!
Денис покорно укрылся с головой одеялом, поворочался с боку на бок, но все же не выдержал, вскочил и щелкнул спящего Евдокима по носу. Не разобрав, в чем дело, брат захныкал и спрятал лицо в подушку.
— Евдошка, ты спишь?
— Дремлю. А что?
— Наш разговор слыхал?
— Слыхал, да в разум не взял.
— Как в разум не взял? Сам Суворов будет на маневрах. При слове «Суворов» Евдоким оживился, ему тоже страх как захотелось взглянуть на прославленного полководца:
— Ну да?
— Вот те да!
— Знаешь что? — Евдоким сел на корточки и прошептал в самое ухо Денису: — Мсье Шарль сказывал, что Суворов с большой чудйной.
— Ну?! Да этот мсье Фремон сам того — большой фантазер.
— Вот те и ну! Недаром о Суворове ходя разные слухи. Он не выносит зеркал, не кланяется знатным вельможам, кукарекает.
— Ку-ка-ре-ка-ет? — удивился Денис. — Скажешь тоже. Зачем?
— А вот послушай. — Евдоким полуприкрыл глаза и таинственно произнес. — В полночь он выбежит из своей [18] палатки нагой. Ударит в ладоши. Прокричит петухом «Ку-ка-ре-ку!» три раза.
— К чему это? Да еще петухом?
— Как к чему? Сигнал! Трубачи затрубят генерал-марш. Войско примется седлать коней. Начнутся маневры!
— Врет он все, твой Шарль, — прервал его Денис. — Отец сказывал, что Суворов не терпит лености. Он встает с первыми петухами.
— С первыми петухами? — усомнился Евдоким.- Давай поспорим!
— Давай! Только на что?
— На сладкое за обедом.
— Давай, — согласился Денис. — По рукам!
— По рукам!
Братья порешили не смыкать глаз, ждать рассвета, но вскорости не выдержали и незаметно для себя один за другим крепко уснули.
Спору этому так и не суждено было окончиться, потому что Суворов нередко чудил, шутковал, однако подобного никогда не проделывал. Очевидно, то была одна из выдумок его многочисленных завистников и недоброжелателей из придворною круга. Слава Суворова не давала им покоя. На такую вот «удочку» и клюнул легковерный француз.
Поутру дядька Ежов с трудом разбудил братьев:
— Па-а-адъем! Аники-воины!
— А который час? — спросил Денис.
— Девять утра.
— Неужели маневры начались?
— Давно начались. Проспали Суворова! Он в шесть утра прискакал.
— Вот те на! Да как же теперь?
— Надобно с вечера ложиться спать, — усмехнулся Евдоким.
— Дело говоришь, милок, — поддержал его казак. — А то шушукались-шушукались допоздна, вот рассвет-то и проворонили. Впредь неповадно будет! А впрочем, пожалуй, еще можете поспеть.
Меж тем кавалерийский полк Давыдова до рассвета выступил [19] из лагеря. Наскоро перекусив, Денис и Евдоким вместе с матерью, которой тоже не терпелось посмотреть на знаменитого полководца, сели в коляску и пустились вслед за войском к Стародубскому лагерю, где проходили маневры. Но шутка ли поспеть за конницей, ведомой самим Суворовым. Издали, из-за широких покатых холмов, то и дело доносились свист и грохот. В облаках густой пыли бешено неслись эскадроны — попробуй здесь кого-либо разглядеть! Лишь порой в толпе любопытных, когда меж эскадронами, в гуле, свисте и топоте копыт скакал всадник в белой рубашке, раздавались крики: «Вот он! Вот он! Наш батюшка, граф Александр Васильевич!»
Однако братья так и не увидели своего кумира. Огорченные, попросив разрешения у матери, они пошли назад, к своему дому-театру.
Меж тем солнце уже поднялось высоко и палило нестерпимо. День выдался знойный. Мальчики обогнули густо поросшее рогозом озеро, спустились на дно оврага испить студеной воды из ключа и, наслаждаясь прохладой, забрели в лесок. Под ногами шелестит густая трава, на тугих стволах сосен шелушится в лучах солнца тонкая, румяная кожица, а над головами порхают и мелодично посвистывают, словно считают капель, пеночки.
В тенистом овраге без умолку кукует кукушка, мешает Денису сосредоточиться и выбрать укрытие для предстоящего сражения. Он остановился возле небольшой ямы у расщепленного молнией старого дуба, призадумался и вспомнил картинку, недавно виденную в военном журнале отца: на редут похоже.
— Глянь-ка, Евдоким! Здесь можно пушку ставить! — Денис прыгнул в яму, залег под дерево и приложил к плечу суковатую палку. — И видимость хороша, и укрытие есть!
— Где укрытие?
— Да вот же, яма глубокая.
— А пушка?
— Разве не видишь?
— Не-е-ет.
— Эх ты, Евдошка-картошка! Да вот же она, пушка, — [20] разбитая телега. Оглобли — стволы. Колеса — лафеты.
— Куда ж ее ставить?
— Как куда? В укрытие, в яму.
— Пойдем-ка домой, Дениска.
— Зачем?
— Жарко больно. Уморился я.
— Разнюнился! «Жарко, уморился». А Суворову каково?
— Так я ж не Суворов.
— Знамо дело, что не Суворов. Но Суворов никогда бы не посмел унывать! Хочешь быть на него похожим?
— Зачем мне. Жаль только, что я из-за Суворова сладкое у тебя не выспорил!
— Да что там сладкое. Сладкое я тебе и так отдам. Только, чур, игра еще не окончена. Защищай-ка редут! Я нападаю!
— Эй, Дениска! Глянь-ка, всадники!
По опушке вилась одинокая тропа. И вдруг впереди, словно сквозь туман, Денис увидел всадников на конях. Вскорости казак пробежал, крича: «Скачет! Скачет!»
Сердце Дениса забилось часто, казалось, оно готово было выпрыгнуть из груди.
В нескольких саженях от него скакал худощавый и стройный всадник на гнедом калмыцком коне. Из-под копыт легким дымком вздымалась пыль.
Белая, с расстегнутым воротом рубаха, солдатская каска, шпага, блестящая на солнце, светло-голубые глаза — все это показалось Денису знакомым.
Сухое, обветренное, запыленное лицо было мужественно и вдохновенно. Денис не заметил на полководце ни ленты, ни крестов, ни других знаков отличия. А когда взмыленный калмыцкий конь поравнялся с мальчиками и чуть было не проскакал мимо, держа путь к командирской палатке, тут адъютант и бессменный ординарец Суворова Тищенко, человек весьма сметливый и зоркий, ехавший следом, крикнул:
— Граф! Больно лихо вы скачете! Посмотрите вот дети полкового командира Василия Денисовича Давыдова!
Александр Васильевич резко осадил коня и повернулся к мальчикам: [21]
— Хороши молодцы!
Тем временем полководца окружили приотставшие офицеры и адъютанты.
Суворов приветливо кивнул мальчикам и спросил хрипловатым голосом:
— А нуте-ка, братцы, покажите, как бравый солдат честь отдает!
Евдоким съежился от испуга, опустил глаза и застыл на месте.
Коренастый, подтянутый Денис смело шагнул навстречу Суворову, вытянулся во фрунт, руки по швам, грудь колесом, подбородок приподнят, глаза сверкают. На миг замер, приложив ладонь к черным вьющимся волосам.
Александр Васильевич улыбнулся, вскинув тонкие брови.
— Хвалю за отвагу. Как же тебя зовут?
— Денис Давыдов.
— Ого! Слыхали? — Полководец многозначительно обвел свиту глазами. — Денис Давыдов! Только раз и навсегда запомни, Денис: к пустой голове не надлежит руку прикладывать! [22] Ну а в остальном — все правильно. Где ж твоя шапка? Денис покраснел, смутился:
—В бою утеряна.
— О, видно, жаркая баталия была! А ты, друг мой, любишь солдат?
— Я люблю графа Суворова! — не помня себя от счастья, одним духом выпалил Денис. — В нем все: и солдаты, и победа, и слава!
— О, помилуй Бог, какой удалой! — Суворов легко спрыгнул с коня. — Весь в отца! — И, как бы продолжая свою мысль, добавил: — Этот будет истинно военный человек. Помяните слово, я, чай, еще не умру, а Денис, глядишь, три сражения выиграет! А это кто? — Суворов указал на толстяка.
— Мой брат, Евдоким.
— Вижу, вижу. Уж больно Евдоким пухлый да розовощекий, прямо кровь с молоком. Что ж ты такой робкий, Евдоким? Бери пример с Дениса. Слыхал пословицу «Без смелости сила попадает на вилы»?
— Я другую знаю, — стесняясь, ответил Евдоким.
— Нуте-ка, какую же? Сказывай!
— Сам не дерусь, а семерых не боюсь.
— Ого, брат, да ты, как погляжу, за словом в карман не лезешь! — усмехнулся Суворов.- По гражданской службе, считай, далеко пойдешь.
— Ваше сиятельство, а по утрам вы, по утрам, — Евдоким немного приободрился. — Как по утрам вы поднимаете войска?
— Как поднимаю? Да обыкновенно.
— Кукарекаете?
— Ну зачем мне кукарекать? — рассмеялся Суворов. — Я ведь не петух! Кстати, Евдоким, коль ты такой острый на язычок, скажи-ка, почему петух, когда поет, глаза закатывает?
— Н-н-не знаю...
— Да потому, что он все ноты наизусть выучил. Свита полководца дружно рассмеялась.
— А про кукареканье-то кто тебе сказывал? — поинтересовался Александр Васильевич. [23]
- Наш гувернер, мсье Шарль Фремон.
— И ты небось поверил французу и поспорил с Денисом, что я и вправду по утрам кукарекаю?
— Ага, поспорил. Откуда вы знаете?
— По глазам вижу. Небось на сладкое спорил...
— И это правда...
— Не горюй, получишь сладкое. В древние времена воины, уходя в дальние походы, наряду с оружием брали с собой не медовые пряники, а горький лук. Так вот я — воин. И Денис — будущий воин! Правильно я говорю?
— В точности так, ваше сиятельство.
— А что касается мсье Фремона, то я ему еще прокукарекаю!
На прощание Суворов протянул братьям руку для поцелуя, наклонился к Денису, слегка обнял его за плечи и перекрестил:
— Благословляю тебя на ратные подвиги! А теперь беги к своей матушке. Передай ей от меня поклон! — Александр Васильевич сел в седло, приосанился и крикнул: «Вперед!» — показав, как надо увлекать за собою солдат. С этими словами он пришпорил коня и поскакал дальше, сопровождаемый свитой.
— Ура! — Денис побежал вслед за Суворовым, но, вспомнив о матушке, замедлил шаг, свернул на боковую тропу и помчался вместе с братом к дому.
На крыльце сидел друг Дениса Андрейка, сын полкового егеря; сопя, вытаскивал из ноги занозу.
Возбужденный, запыхавшийся Денис выпалил:
— Послушай-ка, что я тебе расскажу... Андрейка с недоверием глянул на него:
— Чего вздумал?
— Суворов! — крикнул Денис. — Мы с Евдокимом только что видели Суворова!
— Врешь! — ошеломленный Андрей мигом слетел с крыльца, позабыв про занозу. — Когда? Где?
— Там! — Денис махнул рукой на ближний лесок. — Он говорил со мной... Назвал удалым! [24]
Встречу с великим Суворовым, которая произошла в раннем детстве, Давыдов считал счастливейшей в жизни и помнил до самой смерти.
На званом обеде с графом Александром Васильевичем Суворовым
Я каюсь! Я гусар давно, всегда гусар,
И с проседью усов — все раб младой привычки.
Люблю разгульный шум, умов, речей пожар
И громогласные шампанского оттычки.
Денис Давыдов
После утреннего смотра войск Полтавского кавалерийского полка радостная весть облетела лагерь в Грушевке.
— Завтра, — торжественно объявил братьям за ужином дядька Филипп Михайлович Ежов, — пожалует к нам на обед сам батюшка граф Александр Васильевич!
Розовощекий Евдоким разинул от удивления рот, выронил ложку и словно прирос к стулу.
— Не может быть! — вскрикнул Денис.
— А вот еще как пожалует! — с твердостью в голосе повторил казак. — Управляйтесь-ка с творогом живо! Утро вечера мудренее!
И правда, сразу же после ужина весь огромный дом Давыдовых, стоявший неподалеку от села, наполнился невообразимым шумом и предпраздничной суетой. В комнатах чистили, скребли, подметали. На кухне разделывали рыбу. Спать не ложились до поздней ночи — готовились к приему высокого гостя. В доме знали, что Суворов был скромен во всем, он не терпел роскоши и пышных приемов. Давыдовы же привыкли жить широко, как было принято в те годы во многих дворянских семьях. Поэтому прислуга, не теряя времени [25] даром, стала выносить из комнат расписные ковры, мягкие пуховые кресла, дорогие картины в позолоченных рамах, зеркала.
К восьми вечера все было устроено как надлежало. В просторной гостиной установили большой круглый стол с постными закусками, с рюмками «благородного» размера и графином водки.
В столовой накрыли другой стол — длинный, на двадцать два прибора, опять-таки без малейших украшений, без фарфоровых кукол, столь модных в то время, без ваз с фруктами и вареньем. На белоснежной скатерти не ставили даже суповых чаш. Кушанья должны были подавать «с пылу, с жару», с кухонного огня. Хозяева знали, что так заведено у Суворова.
В отдельной горнице приготовили для полководца ванну — несколько ушатов с холодной водой, чистые простыни и одежду, которую накануне привез его расторопный ординарец Тищенко.
Маневры закончились в семь утра. Суворов в сопровождении одного из своих адъютантов первым прискакал в Грушевку. Без труда отыскал приметный издалека высокий и большой дом Давыдовых и быстрым шагом прошел вслед за Ежовым в специально отведенную для него горницу. Здесь полководец мог привести себя после бурных стремительных маневров и долгой езды по клубящейся пылью дороге в надлежащий порядок.
К крыльцу тем временем стали собираться званые гости: генералы, полковники, офицеры Полтавского полка, чиновники корпусного штаба... Все при полном параде.
Василий Денисович в полковничьем мундире и Елена Евдокимовна, одетая строго, со вкусом, держа маленькую дочку Сашеньку на руках, радушно приветствовали гостей и сопровождали их в гостиную. Возле хозяев стояли нарядно одетые дети — Денис, Евдоким и Лев, прифранченный по сему случаю мсье Фремон.
Гости приумолкли в ожидании полководца, который долго не выходил из горницы. Наконец двери распахнулись. Из крохотной горницы на залитый солнцем простор гостиной вышел улыбающийся Суворов. На нем был генерал-аншефский [26] емно-синий, расшитый серебром мундир нараспашку. На груди сияли три алмазные звезды. По белому жилету — лента ордена святого Георгия 1-й степени.
Василий Денисович шагнул навстречу знатному гостю, представил ему жену, детей.
— Экую красавицу выбрал! — Суворов лукаво подмигнул Давыдову и расцеловал чуть покрасневшую и оттого необычайно похорошевшую Елену Евдокимовну в обе щеки. — Помнится, сударыня, с покойным батюшкой твоим, генералом Щербининым, дружбу водили. В жарких битвах не раз довелось нам вкусить пир штыков...
Суворов подошел к братьям, перекрестил их и дал им поцеловать руку.
— Ба! Да мы уж знакомы... — он по-отечески потрепал кудрявую голову Дениса и многозначительно повторил: — О, этот будет военным человеком! Чай, в отца.
Тут Василий Денисович взял у матери на руки трехлетнюю дочь:
— Вот наша кроха, Сашенька!
Суворов улыбнулся, легонько пожал ей тонкую ручку и поинтересовался:
— Что с тобою приключилось, моя голубушка? Отчего ты так худа и бледна?
— Лихорадка дочку замучила, — ответила Елена Евдокимовна.
— Вот как нехорошо! — Александр Васильевич покачал головой и нахмурился. — Помилуй Бог, как нехорошо! Надобно эту лихорадку хорошенько высечь розгами. Пусть-ка она уходит поскорей да и не возвращается к нам более... А Сашеньке теперь паче всего надобен свежий воздух... Поболее свежего воздуха, радости да веселия.
Сашенька, видно, не поняла слов знатного гостя, надула губки и громко, на весь дом, разрыдалась.
Мать поспешила забрать ее у мужа и отнесла в детскую.
А Суворов меж тем подошел к круглому столу в гостиной, налил рюмку водки, выпил ее единым духом и принялся плотно закусывать. Он ел так сладко и аппетитно, что смотреть было любо-дорого. Все заулыбались и последовали его примеру. [27]
- А караси в сметане, голубушка Елена Евдокимовна, просто прелесть, — похвалил кушанья Александр Васильевич. — Как, мсье Фремон, нравятся вам русские караси в русской сметане?
— Русский карась, русский сметана — ко-ро-шо! — согласно закивал француз.
— Так-то, милостивый государь.
После чинной трапезы Александр Васильевич вновь завел речь о маневрах, а затем, хитро прищурившись, обратился к хозяину дома.
Нуте-ка, скажите мне, полковник Давыдов, отчего вы так тихо вели вторую линию во время атаки? Ведь вы же не Сашенька, у вас лихорадки нету? Так я полагаю?
— Нету, ваше сиятельство.
— Так что же мешкали, коль нету лихорадки? Я посылал к вам приказание прибавить скоку, а вы продолжали подвигаться не торопясь?
Василий Денисович Давыдов нимало не смутился внезапным вопросом полководца:
— Оттого, ваше сиятельство, что я не видел в том нужды.
— А почему так? — переспросил Суворов.
— От доброго обеда и к ужину останется...
— Ценю вашу находчивость, полковник! А ежели по-военному?
— Успех первой линии этого не требовал, она не переставала гнать неприятеля, — спокойно, с достоинством пояснил полковник Давыдов. — Вторая линия нужна была только для смены первой, когда та устанет от погони. Вот почему я берег лошадей, которым надлежало заменить выбившихся из сил.
— Резонно! А ежели бы неприятель ободрился и опрокинул первую линию? — спросил генерал-аншеф, и в глазах его вспыхнул дерзкий огонек. — Как действовал бы ваш полк?
— Такого быть не могло, — не растерявшись, смело парировал Давыдов, — ваше сиятельство были с нею!
— Ну и остер, полковник! Сметка в сражении — первое дело! — Суворов улыбнулся, слегка поморщился и перевел разговор на другую тему. [28]
Отойдя к окну, он заговорил о саврасой калмыцкой лошади, любезно предоставленной ему на время маневров полковником Давыдовым.
— Взгляните, господа! Право, до чего хороша Стрела! Полководец хвалил коня за легкость, резвость, смекалку, уверял, что никогда на подобном не ездил.
— Разве что... — тут Александр Васильевич на минуту смолк, призадумался. — Пожалуй, один только раз. Давненько то было. В сражении под Кослуджи.
— Как же, как же, — кивнул высокий статный генерал с глубоким шрамом поперек щеки, шагнув вперед. — Помнится, жаркая сеча была.
— Я ведь не всегда наступал, как думают иные. Всякое бывало. Так в сем сражении, — продолжал рассказ Суворов, время от времени посматривая на гостей, — я был охвачен и преследуем турками долго. Немного зная турецкий язык, я слышал в криках за спиной, как янычары уговаривались меж собою не стрелять по мне, не рубить меня, а взять живым. Полоним, мол, Суворова! Видно, узнали меня. С тем намерением турки несколько раз настигали меня так близко, что почти руками хватали за куртку. Однако при каждом наскоке добрый конь меня выручал — пулей летел вперед. А гнавшиеся за мною турки отставали разом на несколько саженей. Наконец, чувствую, конь мой начал сдавать, устав от горячей погони, хотя и оторвался от янычар. Прискакал я в лесок ни жив ни мертв, с коня спрыгнул да и стеганул его хорошенько. Ужо прости меня за такую жестокость, мой верный конь! А сам под кустом схоронился. Конь же мой скрылся в чаще, сгинув с глаз янычар. Потом, вскорости, назад вернулся. И меня спас! Имя того верного коня век буду помнить! Орлик звали его. — Оглядев притихших гостей, Суворов обратился к завороженному его рассказом пылкому Денису: — Не правда ли, хорош был у меня конь?
— Очень даже хорош! Я ведь тоже люблю лошадей, Александр Васильевич!
— Молодец, Денис! — похвалил Суворов. — Еще пуще [29] матушку свою люби. Отца чти. Отечество обороняй как зеницу ока ото всех недругов... Елена Евдокимовна, а что такое подали тому генералу?
— Перепелов, зажаренных в тесте, ваше сиятельство.
— Королевская еда! — усмехнувшись, воскликнул Суворов. — Но я ведь не король, голубушка, а простой русский солдат! Хоть и в чине генерала. В такой еде я проку не вижу. А вот мсье Фремону перепела в самый раз. Он ведь гурман. Верно я говорю, мсье Фремон?
— О, не знаю. Перепел кушаль наш славный король...
— Вот именно! Король! Пе-ре-пел! Каково звучит! Все дружно рассмеялись.
После обеда Суворов пробыл в гостеприимном доме Давыдовых около часа. На прощание он отдал приказ по итогам смотра кавалерийских маневров:
— Первый полк отличный! Второй полк хорош! Про третий умолчу. Четвертый же никуда не годится.
Здесь надлежит заметить, что первый номер принадлежал Полтавскому легкоконному полку, которым командовал Василий Денисович.
— Тищенко, коня! — распорядился Суворов.
— Конь готов, ваше сиятельство!
— Елена Евдокимовна, позвольте расцеловать вас, голубушка. Обед удался на славу! Полковника Давыдова поздравляю. Мсье Фремону — поклон за компанию и наше русское — ку-ка-ре-кууу! Евдоким, забирай-ка сладкое — я до него не охотник! А ты, Денис, служи Родине с честью, не посрами славной воинской династии Давыдовых. Люби солдата, а уж солдат тебя в бою не выдаст! Помяни мое слово...
В веселом расположении духа Суворов сел в коляску и отправился в лагерь, где находился полковой штаб, а затем далее в свою главную квартиру — в Херсон.
С того часа настроение солдат и офицеров Полтавского легкоконного полка сильно поднялось, ибо они преисполнились гордостью от столь высокой похвалы знаменитого полководца.
Мудрые изречения Суворова о ратном труде горячо полюбились [30] юному Давыдову и стали путеводной звездой, которая помогала ему в самые трудные, роковые минуты жизни. Денис записал эти изречения в свой дневник и неоднократно поминал их при уместных случаях:
Мне солдат дороже себя.
Вся земля не стоит даже одной капли
бесполезно пролитой крови.
С пленниками поступать человеколюбиво
и стыдиться варварства.
Черты истинного героя:
смел без запальчивости;
скор без опрометчивости;
деятелен без легкомыслия;
подчинен без униженности;
победитель без тщеславия;
честолюбив без кичливости;
благороден без гордости;
непринужден без упрямства;
скромен без притворства;
целен без примеси;
услужлив без корыстолюбия.
В торжественный день званого обеда полковник Давыдов оставил себе на память о Суворове забытую им в Грушевке легкую курьерскую тележку. На ней Александр Васильевич пожаловал в полк из Стародубского лагеря.
Тележку Суворова Давыдов возил с собой с места на место повсюду и хранил долгие годы, словно священную реликвию. К сожалению, той знаменитой тележке полководца впоследствии была уготована печальная участь. Она сгорела в Бородине, подмосковном поместье Давыдовых, вместе с усадьбой, в огне и пылу одного из главных сражений двенадцатого года. Однако речь о Бородине впереди... А меж тем вещие слова и доброе расположение Суворова на всю жизнь запали в сердце юного Дениса и он с еще большим нетерпением стал горячо и страстно мечтать о военной службе. [31]
Руки вверх!
Давно ли, речка голубая, Давно ли, ласковой волной Мой челн привольно колыхая, Владела ты, источник рая, Моей блуждающей судьбой!
Денис Давыдов
Ищи! — крикнул Денис, и в ответ из ближнего леска донеслось протяжное:
— И-щи-и-и...
Голос плывет над кудрявыми серебристыми вязами, над шелковистым прибрежным лужком, над озерной ширью, теряясь далеко вдали. Дневной жар еще курится над соломенными крышами хат, над пожелтевшей, мягкой от пыли дорогой.
Денис спрятался в кустах у дороги и замаскировался: попробуй теперь найди!
Всматриваясь в ряды стройных пирамидальных тополей, выстроившихся вдоль дороги, Денис представил себе шеренгу воинов-великанов, готовых ринуться в бой по первому его приказу. Пусть только покажется враг!
Тем часом сын полкового егеря Андрейка, пригибаясь к земле и оглядываясь, осторожно пробирался к опушке леса. Его рыжая голова то и дело мелькала в кустах, словно солнечный одуванчик.
По уговору достаточно было подкрасться и дотронуться до плеча противника, чтобы тот считался побежденным.
Андрейка полз по траве, прислушиваясь, замирая и чутко ловя звуки и малейшие шорохи. У дороги он решил залезть на тополь, чтобы получше разглядеть с высоты опушку леса: не спрятался ли там Дениска? С трудом дотянулся до вершинной ветки дерева, осмотрелся кругом: не покажется ли где белая рубашка?
Вдалеке змейкой вился дымок над крохотными белоснежными [32] хатами. По пыльной дороге спокойно и грузно ступал могучий вол. Зеленовато-голубым цветом отливала вода в озере, по которому плыли малые островки, словно куличи пасхальные, все в горящих свечах — золоте цветущих купан. Заглядевшись на эту красу земную, Андрейка на миг позабыл про Дениса. Его внимание привлекли круги, внезапно возникшие на середине озера.
«Что там? — удивился Андрейка. — Неужто резвятся рыбы?» Он соскользнул с дерева и, на беду, разорвал о сухой острый сук штанину. «Семь бед — один ответ! — махнул рукой Андрейка. — У Дениски и вовсе рукав оторван». И, пригибаясь к земле, побежал к озеру.
Едва голые пятки мальчика коснулись воды, как кто-то хлопнул его по плечу.
— Стой! — раздался звонкий голос Дениса, появившегося внезапно, будто выросшего из-под земли. — Теперь ты мой пленник! Руки вверх!
— А ты... ты от... ку... да? — заикаясь от неожиданности, спросил Андрейка. — Там... на воде круги какие-то чудные. Сплаваем, поглядим...
— Круги? — рассмеялся Денис. Он размахнулся и далеко бросил плоский камень-голыш вдоль озера, глядя, как он, проносясь пулей, скользнул и несколько раз вынырнул из воды, оставив на безмятежной глади круги. Лукаво подмигнул другу: — Военная хитрость!
«Хитрость!» — Андрей шмыгнул носом, поскреб с досады в затылке и, для острастки погрозив Денису кулаком, медленно поднял руки вверх...
А еще любил Денис разные загадки загадывать. Великое множество слышал он их от донского казака, своего мудрого дядьки Филиппа Михайловича Ежова.
— Сказывайте, что это за чудо-юдо? — спрашивал Денис.
Выпуча глаза, садит,
По-французски говорит,
По-блошьи прыгает,
По-человечьи плавает?
— Кто? Кто? — первым вскрикивает, догадавшись, Андрей. — Да это же наш гусь Тега! [33]
- А вот и угодил пальцем в небо, — смеется Денис. — Разве Тега по-человечьи плавает? Да по-французски лопочет?
— Тогда кто ж еще?
— Думать надо. Это ж лягушка!
— А теперь ты сказывай! — грозит ему пальцем Андрей. — В озере по ночам ревом ревет, а из озера нейдет?
— Ясное дело, — лукаво усмехается Денис. — Выпь... Ее водным быком кличут.
— Верно, — кивает Андрей.
— А теперь отгадайте-ка: что за птица? — прикрывает глаза Денис.
Шило — впереди,
Клубок — середи,
А ножницы — сзади?
— Небось воробей, — отвечает за всех Егорка.
— А вот и нет! — теребит его за густой вихор Денис. — Да это ж ласточка-касатка! Гляньте на ее хвост. Вилку увидите.
В ту пору Денис крепко увлекся верховой ездой. Он не чаял души в поджаром саврасом калмыцком коне с черной растрепанной гривой, том самом коне, на котором скакал на маневрах Александр Васильевич Суворов и коего он так горячо хвалил на званом обеде. Теперь же, когда полковая жизнь пошла своим будничным чередом, отец счел возможным уважить просьбу сына и отдал на его попечение своего любимца-коня. Денис ухаживал за Стрелой: расчесывал ей гриву, кормил отборным овсом, купал ее в озере. И не было для него радости слаще, чем мчаться на резвой Стреле по неоглядной ковыльной степи и слушать, как вдалеке казаки поют старые русские песни:
Ни травушка-ковылушка к земле клонится,
Государева армеюшка
Богу молится;
Помолившись, наша армеюшка на конь садилася,
Закричали, загичали, сами на удар пошли,
На тую-то они на орду, на орду турецкую...
Они билися, рубились день до вечеру,
Осеннюю темную ночушку до белой зари... [34]
Про великого полководца батюшку-свет Суворова:
Ой, звезда она, звездочка вечерняя,
Да звезда она высоко поднималася,
Ой, да светила она, эта звездочка,
Да, осветила она поле чистое,
Ой, да во этом поле чистом
Да стоит она, вся белая палатка.
Ой, да во этой она белой палатке,
Да горит она, свечушка восковая,
Ой, да перед свечушкой он сидит,
Да садит-то сам он, батюшка Суворов.
Ой, да лебединым пером он все пишет,
Да все по белой бумаге он пишет,
Ой да думает, братцы, он думушку,
Да думает он свою думушку,
Ой, да как на заре-то ему, на зорюшке
Да на зорюшке-то утренней,
Ой, да как вести свою армеюшку,
Да все ту ли армеюшку русскую,
Ой, да вести ему на крепость турецкую...
Да про широкую степь дороженьку:
Ой, да не пролегивала
Вот и степь-дороженька, она не широкая,
Она не широкая -
Шириною она,
Эта степь-дороженька, она конца-краю нет.
Да никто-то, никто
По этой дорожуньке, никто пеш не хаживал.
Никто пеш не хаживал -
Только бегла по ней,
По той по дорожуньке, вот конь-лошадь добрая,
Вот конь-лошадь добрая;
Да и вся-то она,
Эта лошадь добрая, вот вся украшонная...
Эти вольные удалые песни, звучащие среди необъятной, духмяной и благодатной сельской тиши, горячо полюбились Денису и запали в его чуткую душу на долгие годы. [35] Не раз впоследствии он видел во сне утопающее в кипени белоснежных садов песенное село Грушевку, где поверху, на покатых холмах, в белых мазанках под соломенными крышами жили чубатые казаки.
Лица они смуглого да румяного. Волосы у них черные и темно-русые. Взгляда они острого. Смелы, хитры, остроумны, храбры, горды, самолюбивы, пронырливы и насмешливы.
Оружие их — ружья, пистолеты, копья, шашки и сабли.
Болезней казаки мало знают, большей частью смерть их настигает в бою с неприятелем да от старости.
Платье они носят парчовое, штофное и суконное, кафтан и полукафтан или бешмет. Штаны у них широкие, сапоги и шапки черкесские, опоясываются кушаками.
Волосы на голове вокруг постригают, ходят с бородами. А некоторые из них оставляют только усы, бороды бреют.
Жены у казаков лица круглого и румяного. Глаза у них темные, большие, собою они плотные и по большей части черноволосые. С чужестранцами неприветливы...
В опрятных горницах казаков висели на стенах острые сабли в ножнах с затейливыми узорами на потускневшем серебре. Не раз виделись ему и спокойные могучие волы с крепкими рогами, степенно бредущие по степи с водопоя...
Краса белокаменной и приволье Бородина
Как будто Диоген, с зажженным фонарем
Я по свету бродил, искавши человека,
И, сильно утвердясь в намеренье моем,
В столицах потерял я лучшую часть века.
Денис Давыдов
Полковник Василий Денисович Давыдов с семьей покинул в 1797 году благодатную, утопающую в зелени садов, звонкоголосую украинскую Грушевку и вернулся в Москву [36] белокаменную; Москву, лепившуюся на холмах: посад к посаду, то вкривь, то вкось; Москву, росшую медленно и степенно, а не строившуюся по плану, разумно и помпезно, как гранитный, строгий, холодный Петербург; Москву шумную и хлебосольную, наполненную головокружительной сутолокой, надеждами, успехами и неудачами, весельем и грустью, роскошью и нищетой...
Денису в ту пору исполнилось тринадцать лет. Он бродил по ближним и дальним улицам, бульварам и площадям. Бегал по узким глухим закоулкам, где в иных местах не разъехаться встречным каретам, с палисадниками возле деревянных домов, с неожиданными тупиками, ветхими сараями и нескончаемыми заборами.
А сколько радости и восторга вызывали прогулки по кривым переулкам через Арбатскую площадь к рынку! Там он наблюдал простой люд. Мужики расхаживали в овчинных тулупах, с рукавицами, заткнутыми за пояс, в мохнатых шапках. Бабы повязывали головы длинными пестрыми шалями. Названия многих переулков казались Денису удивительными — Сивцев Вражек, Кисловский, Столовый, Хлебный, Скатертный, Староконюшенный...
Из окон просторного двухэтажного дома Давьщовых была видна дорога. По ней тянулись обозы, мчались тройки с ямщиками-песенниками. Кони разных мастей, гривастые, в нарядной сбруе с медным набором, телеги и сани со всяческими балясинами, расписные дуги... Ржанье лошадей и цокот копыт, запах дегтя, скрип телег, широкоплечие бородатые ямщики на козлах полюбились Денису и приводили его дух в сладостное и возвышенное состояние.
Что ни день, он открывал для себя чудесные уголки Белокаменной! Глядел и не мог наглядеться, налюбоваться на башни древнего Кремля, на золоченые маковки церквей, слушал прославленные на весь мир колокольные звоны...
В сереньком добротном пальтеце молодым проворным скворчонком, легок, прозорлив и памятен, шагал он вдоль по Москве-матушке. В особенности манил Дениса центр [37] столицы с Неглинной. Поражали его разнообразие и пестрота Охотного ряда, где в лавках пузатые купцы, величественно приосаниваясь, оглаживая усы и сивые окладистые бороды на груди, с шутками да прибаутками предлагали почтенной публике диковинные товары заморские — от кокосовых орехов до желтых африканских бананов, ароматные ананасы и тающие на языке фрукты в сахаре; расхваливали телятину, боровую и степную дичь, рыбу, мед, овощи...
— Гей-гой, выбирай народ честной!
— А вот вам орехи — девичьи потехи!
— Помните, господа хорошие! Лучше один рябчик в тарелке, чем десять на ветке!
— Глухарем можно досыта наесться, а от зайца еще и останется...
— Эй, теща дорогая, для потехи — грызи орехи!
— Ягода винная — еда дивная!
— Где пироги с грибами, там и кум с руками!
— Ох и хороша клюква с проборцем!
— Кулик не велик, а все-таки птица. Да еще какая сладкая!
— Тетерев бормочет, сойка сокочет, журавль курлычит; сорока, словно баба на базаре, тарандычит, а выпь, как пьяный мужик, ухает... берите дичь боровую, господа!
Заглядывал Денис и в распахнутые двери магазинов игрушек, где на полках красовались голубоглазые розовощекие куклы с льняными волосами, плюшевые медведи, лисы, серые в яблоках красавцы-кони, забавные фигурки из дерева... А на прилавках — прямо чудеса! Стоило крутнуть ручку шарманки, как миниатюрные дамы и кавалеры оживали, начинали двигаться, танцуя менуэт.
«Эй-гей! Держи влево!» или «Сто-ро-нись, задавлю!» — кричали ямщики в морозной дымке, восседая на козлах.
С разудалым посвистом неслись кареты по Большой Никитской — пар валил из ноздрей лошадей, поземка клубилась под копытами.
Манили Дениса румяные калачи над вывесками булочных и корзины со всевозможными яствами в витринах. Блестели в [38] лучах полуденного зимнего солнца золотые купола церквей. По праздникам столицу оглашали глубокие, перехватывающие дух, ранящие душу звоны больших колоколов.
Стоит Денис неподалеку от Новодевичьего монастыря, смотрит на громадный позолоченный купол монастырского собора и, затаив дыхание, слушает, как стонут колокола, как они гудят и радуются. Плачут колокола по усопшим, скорбят о вождях и воинах, убиенных на поле лютой брани, в чужедальней стороне. Что за сладкая, не передаваемая никакими словами мука, что за дивное трепетное томление слушать те волшебные, очищающие и возносящие душу к небесам малиновые звоны!
Ухают, гудят, ширятся звоны больших колоколов, постепенно вливаясь в единый, чарующий хор мелких звонниц всех сорока сороков знаменитых московских храмов.
На просторной набережной Москвы-реки собирались охотники до рысистого бега. Скачки начинались от Неглинного моста и заканчивались у Москворецкого, либо в селе Покровском, либо подалее — на Шаболовке. Потому что улицы Покровского, Старой Басманной и Шаболовки просторны и без ухабов. Резвых рысаков величали козырями.
Купцы ездили на козырках — легких козырных санках с русской упряжью.
По праздникам дебелые замужние дамы плавно, как павы, выходили на улицы в кокошниках, убранных драгоценными камнями; шеи украшали жемчужные нити. Старые усаживались на скамьях возле домов и неспешно беседовали. «На молодых любо-дорого смотреть, — не раз говаривал Василий Денисович. — У них кровь горячая». Молодые катались на качелях и досках, на коньках по зеркальному льду реки и на салазках с высоких гор, водили хороводы да пели песни.
Вальяжно расхаживали по дощатым тротуарам знатные господа и одетые по последней моде столичные барышни.
Поразило Дениса и Замоскворечье с бокастыми купеческими лабазами, с резными затейливыми наличниками на окнах приземистых домов. Натужно скрипели кованные железом [39] ворота, глухо-наглухо захлопывались к ночи дубовые ставни, и взлаивали с неистребимой яростью цепные псы во дворах.
Полюбились Денису раздольные московские гулянья! На площадях ставились шатры, именуемые в простонародье колоколами, и строились театры-балаганы, где разыгрывались комедии и тешили почтенную публику скоморохи. Запомнилось ему безудержное веселье, разноцветье и молодецкая удаль ярмарок Белокаменной: шумные и азартные лошадиные торги, танцы медведя с лисою, виртуозная игра на рожках тверских ямщиков, зов весны-красны соловьиным свистом, вихревая карусель под музыку, горы всевозможных товаров и яств, от которых ломились прилавки. Серебром и золотом отливает живая рыба в садках. Чернеют краснобровые тетерева-косачи. Снежно белеют куропатки. С переборами, удало звенит гармонь.
Цыгане снуют в толпах народа, стреляют острым вороньим глазом: где что плохо лежит. Держи крепче карманы! Кликуши, юродивые, странники... Под музыку старой надтреснутой скрипучей шарманки поют, причитают и пляшут нищие и слепцы.
Разноцветные афиши на столбах извещали о том, что дает представление бродячий цирк с косолапыми медведями, огненным фейерверком до небес, гремучими змеями и шпагоглотателями.
На масленицу народ толпами валил на Москву-реку, к Красным воротам и особенно на Неглинную. Широкие масленичные потехи шумели перед Кремлевским садом и на Трубе. На белоснежном просторе возводились неприступные крепости и горы, кипели удалые кулачные бои. Да и что за праздник в старину без кулачного боя! Кулачный бой — одна из любимых забав народных. Под старым Каменным или Троицким мостом на льду заснеженной Неглинной бились один на один. Прежде чем начать единоборство, кулачные бойцы выстраивались друг перед другом, обнимались и троекратно целовались.
Заслышав переливчатый свист, соперники, изготовившись, [40] бросались в бой. И бились неистово, с криками. С первого разу уложить противника наземь, «снять с чистоты», случалось редко.
Крепкий мороз обжигал щеки и нос, вышибая слезу из глаз. Но Денису все было нипочем! Он любил лихо, так чтоб ветром сдувало с головы шапку, летать на салазках с крутых гор и до упаду хохотал над забавами ребятишек, которые с гиком и визгом скользили вниз на ледяшках, устраивая возле дороги кучу-малу.
Повсюду, будь то Тверская-Ямская или Арбат, Воздвиженка или Мясницкая, Охотный ряд или Поварская, Патриаршие пруды или же родная Пречистенка, — везде Дениса окружали радушные и лукавые, грешные, трогательные и святые, грустные и веселые, истинно московские нравы и обычаи. Повсюду слышалась особая московская речь, говор, выговор. На долгие годы запомнилось: «Москву, как Россию-матушку, не расскажешь, не объяснишь, а полюбишь...»
Примерно такой спустя годы увидел столицу великий, озаренный и восхищенный Пушкин и описал ее в одном из своих шутливых стихотворений — барскую столицу, удивительно падкую до всяческих перемен:
Разнообразной и живой Москва пленяет красотой,
Старинной роскошью, пирами,
Невестами, колоколами,
Забавной, легкой суетой,
Невинной прозой и стихами.
Ты там на шумных вечерах
Увидишь важное безделье,
Жеманство в тонких кружевах,
И глупость в золотых очках,
И тяжкой знатности веселье,
И скуку, с картами в руках.
В Москве Денис продолжал занятия французским языком, танцами и рисованием с гувернерами из иностранцев. Среди залетных столичных учителей нередко обнаруживались [41] случайные, а то и вовсе непригодные для занятий серьезными науками люди — бывшие лакеи, кучера, промотавшиеся картежные игроки и даже мелкие жулики. Недаром французский посол вынужден был чистосердечно признаться, что в Россию приезжало множество негодных французов, развратных женщин, искателей приключений, лакеев, которые ловким обращением и умением изъясняться скрывали свое звание и невежество. Любопытно и забавно было видеть, каких странных людей назначали учителями и наставниками детей в иных домах в столице и особенно внутри России. С горькой иронией помянет Давыдов впоследствии о плодах подобного воспитания в автобиографии: «Но как тогда учили! Натирали ребят наружным блеском, готовя их для удовольствий, а не для пользы общества: учили лепетать по-французски, танцевать, рисовать и музыке, тому же учился и Давыдов до тринадцатилетнего возраста».
В столице Денис познакомился и подружился с воспитанниками Благородного пансиона братьями Андреем и Александром Тургеневыми. Пансион был основан при Московском университете в 1779 году писателем Михаилом Матвеевичем Херасковым, как закрытое учебное заведение. Курс обучения продолжался в нем шесть лет. После успешного окончания пансиона многие его воспитанники поступали в университет.
Братья Тургеневы писали и печатали стихи в журналах, в том числе и в изданиях под редакцией Николая Михайловича Карамзина. Имя писателя Карамзина, будущего автора знаменитой «Истории государства Российского», в ту пору уже было известно в Москве.
Тургеневы указали Денису дорогу в первый русский альманах «Аониды», где сотрудничали видные писатели: Державин, Херасков, Капнист, Дмитриев, и ввели его в литературное общество, имевшее свой устав и библиотеку. При этом обществе издавался альманах «Утренняя заря». В нем публиковались стихи, рассказы и критические рецензии наиболее одаренных студентов университета и воспитанников пансиона.
На одном из вечеров «Дружеского литературного общества» [42] (так именовали юные дарования свое собрание), Денис встретился с семнадцатилетним поэтом Василием Жуковским.
Стихи Жуковского пользовались успехом в столице. Знатоки и ценители словесности прочили ему славу одного из первых поэтов России.
Кипучая литературная Москва произвела сильное впечатление на юношу. Он стал взахлеб читать книги, журналы, увлекся изящной словесностью и даже сам вздумал сочинять стихи. Но занятие сие оказалось не из легких: сколько Денис ни бился, сколько ни грыз перьев и ни рвал листов бумаги, но так и не смог придать своим быстротечным мыслям и словам строгую форму.
Тогда он решил взяться за переводы.
Вот образец одного из первых стихотворных опытов Давыдова — переложения французской пасторали на русский лад:
Пастушка Лиза, потеряв
Вчера свою овечку,
Грустила и эху говорила
Свою печаль, что эхо повторило:
«О, милая овечка!
Когда я думала, что ты меня
Завсегда будешь любить,
Увы, по сердцу моему судя,
Я не думала, что другу можно изменить!»
Хотя поэтические пробы пера Дениса оказались слабы и подражательны, впоследствии он приобрел широкую известность, как поэт-партизан, воспевавший в своих стихах и песнях походную жизнь, доблестные воинские подвиги и крепкую гусарскую дружбу. Недаром Пушкин, горячо любивший Давыдова, считавший его «отцом и командиром», «певцом и героем», посвятил ему такие пламенные строки:
Певец-гусар, ты пел биваки,
Раздолье ухарских пиров,
И грозную потеху драки,
И завитки своих усов...
Я слушаю тебя — и сердцем молодею,
Мне сладок жар твоих речей,
Поверь, я снова пламенею
Воспоминаньем прежних дней...
Однако ничто не вечно под луной: через год над безмятежной и хлебосольной московской жизнью Давьщовых внезапно грянул гром средь ясного неба. По негласному указанию царя Павла I была учреждена строгая внеочередная ревизия Полтавскому легкоконному полку. Причем, как выяснилось позднее, ревизоры действовали весьма пристрастно, они обнаружили крупную недостачу казенных денег — сто тысяч рублей. Василий Денисович, будучи уже в чине бригадира, вынужден был подать в отставку. Для погашения долга ему пришлось заложить и распродать почти все свои родовые имения.
Уволившись из армии, отец Дениса купил поблизости от Москвы, в двенадцати верстах к западу от Можайска, небольшое село Бородино, где на холме высился крепкий, пятистенный, пахнущий хвоей и смолой барский дом.
Когда студеной зимой растапливали печи и из труб показывался легкий дымок, дом оживал среди пушистых, искрящихся снегов. А если налетал с полей стылый гулевой ветер, то заметенный по самые окна сугробами, притихший барский дом пускал в небо из труб кудрявые дымы и, как бы отчалив от вечной пристани, плыл встречь ветру, точно белый пароход по широкой заснеженной реке...
Среди полей, лугов и холмов, которые пересекали речки и ручьи, в живописном, окруженном семеновским леском Бородине Денису жилось привольно и счастливо. Здесь он впервые страстно увлекся ружейной охотой: со стаей гончих рыскал по полям и болотам, порская — поощряя собак искать следы зверя, подбадривая их голосом: «Ах, давай!», «Ах, буди, буди!», хлопая арапником, он преследовал зайцев. [44]
Однажды пастух Емельян, завидев издали барчука, лихо скачущего на донском коне, громко хлопнул кнутом и поманил его к себе:
— Здравия желаем, Денис Васильевич!
— День добрый! Есть ли новости?
— Неужто не слыхали, Денис Васильевич?
-Что?
— А то, что в нашей округе волки объявились.
— И давно?
— Сосед мой, Пашка Лукичев, сказывал: на прошлой неделе с десяток овец порезали...
— Откуда ж они пожаловали?
— Да, видать, с можайских лесов прибегли.
— Значит, говоришь, волки? — удивился Денис. Меж тем большие глаза его сверкнули дерзостью и отвагой. — А логово где?
— Знамо дело, — степенно ответил пастух и закурил цигарку. — Логово у них с давних пор в Гурьевом овраге. Давеча моя Аграфена туда по грибы ходила да серого супостата ненароком у сосны повстречала. Заголосила — и тикать. Чуть не померла со страху!
— В Гурьевом овраге, говоришь?.. — Денис спрыгнул с лошади, призадумался: «А что, если предпринять облаву да и разыскать логово?!»
Вскорости он зашел в избу к бывалому волчатнику, пасечнику Тимохе, поведал ему о волках и подбил его на охоту.
Тимоха посоветовал Денису взять с собой стаю гончих, а также прихватить крестьян и ребятишек. Ибо и для кричан-облавщиков дело найдется. Рассказал ему об облавных охотах, обратил его внимание к осторожности, предостерег от беспорядочной и дальней стрельбы.
Еще с вечера в день осенней охоты в доме Давыдовых на «мужицкой половине», где размещалась молодецкая компания — пасечник Тимоха, крестьяне и их ребятишки, — царило оживление.
Бывалый волчатник Тимоха разбудил Дениса и его брата [45] Евдокима потемну. Все собрались у крыльца. При зыбком свете свечей начали спешно снаряжаться на охоту.
Тимоха долго натягивал задубелые сапоги. Денис разыскивал куда-то запропастившийся в последний момент дробовик. Он перетянулся ременным поясом, подвесил к нему острый охотничий нож. Тут же, на ходу, они пили из крынок молоко и закусывали ржаным хлебом с сыром.
Снарядившись, честная охотничья компания сбежала с крыльца и, вооружившись палками и вилами, направилась к заросшему лещиной, ольхой и малинником оврагу.
День за днем убывал август. Погода стояла отменная. Ясно и зябко было кругом, лист не шелохнет. Солнце еще не исходило. От реки медленно поднимался и стлался по земле густой туман. В воздухе витали еле уловимые запахи мяты и потаенной свежести.
У Тимохи на плече висело ружье. Денис с дробовиком брел чуть поодаль.
Облавщики шли лугами, а затем поднялись на пригорок, откуда начинался лес. Невдалеке темнел Гурьев овраг.
Рыжий, поджарый, с рваным ухом гончак Соловей, принюхавшись к траве, попетлял по кустам, взял след волка и дал знать голосом охотникам.
— Улю-лю-лю, о-го-го! Бери его! — подзадорил кобеля Тимоха и затрубил в рог.
За Соловьем бросилась вся стая. Пискляво заголосила Скрипка, почуяв красного зверя. Густым басом заревел Буран. Валом повалили гончаки.
Громко и зычно порскал и подбадривал собак бывалый волчатник.
Сонный утренний лес пробудился, застонал, завыл, заулюлюкал.
Гонцы стаей пошли по волчьей тропе, петлявшей по сырым местам. Тропа увела их в чащу. Собаки бежали далеко, отбив от выводка и неотлучно преследуя матерых.
У кромки леса, возле пастушьего шалаша, где остановился пасечник Тимоха, уже сидели и стояли крестьяне, взрослые [46] и ребятишки, все с дубинками, с колотушками.
Честная охотничья компания направилась к месту первого загона. По мере того как она продвигалась вперед, говор стихал, а когда подошли к густой, чуть тронутой желтизной лощине, шум разом смолк. Ребятишки изредка переговаривались шепотком. Облавщики, разделившись на два крыла, разошлись в разные стороны и скрьшись в лесу.
Линия стрелков, поставленная Тимофеем на лазах, вытянулась вдоль опушки. Каждый выбрал и занял здесь свое укромное место.
Разгоряченный Денис зорко поглядывал из-за ствола березы. Трудно передать словами то волнение и азарт, которые охватывают охотника, в особенности столь молодого и горячего, как Денис, да еще при первых призывных звуках начавшегося гона. Сердце Дениса забилось часто-часто, по телу пробежала неудержимая дрожь, и он, затаив дыхание, напряг слух и зрение, ожидая, что вот-вот из-за ближнего дерева или куста покажется голова лютого зверя. Меж тем на правом крыле загонщиков что-то стряслось, их голоса потонули в тиши. Денис смекнул: значит, они спустились в низину. Вдруг гул в стороне загона поднялся вдвое сильнее прежнего, крики и стукотня дубинками звучали все громче, яростнее. То были уже не слабые покрикивания, а густой, нарастающий рев. Порой среди гона выделялся резкий крик: «У-лю-лю! Вот он! Вот! Бей его! Бей!», «Ух, добери, добери его!»
Облава приближалась. Волнение охотников, притаившихся в кустах, за стволами, за валежинами вдоль опушки усиливалось с каждой минутой. Длиннохвостые лесные сплетницы-сороки, треща и покрикивая, перелетали с ветки на ветку. Но вот наступила тревожная перемолчка. Денису сначала показалось, что загонщики приустали, и даже подумалось: небось волки ушли. И тут внезапно он обомлел: справа от него прямо к тому месту, где схоронился за пнем Евдоким, бежали, перепрыгивая через мшистые кочки и кусты, два матерых зверя.
Сколь ни ждал Денис волков, но все же поразился [47] спокойствию и внезапности их появления. Не мешкая, он тотчас же вскинул дробовик, прицелился и выстрелил в голову по ближнему от него зверю. Серый широколобый, со стоячими, чуть направленными вперед ушами, матерый волчище взвизгнул и крутнулся на месте. Затем дрогнул и ткнулся остроносой мордой в высокую пожухлую траву. А другой хищник сиганул в кусты.
Денис от несказанной радости затрубил в рог.
Меж тем его брат Евдоким побледнел, дрожащей рукой выстрелил неловко вслед уходящему зверю и — промахнулся.
Вдогон волку один за другим прогремели выстрелы. Но было уже поздно. Зверь, целый и невредимый, скрылся из глаз.
— С полем, Денис Васильевич! — поздравили его охотники. Удалой стрелок спустился в низину, побрел к ручью и приметил на краю оврага возле вывернутой с корнями громадной ели обглоданную кость и куриные перья. И тут два большеголовых волчонка мелькнули в кустах и скрылись под выворотнем.
Денис во весь дух пустился к Тимохе и горячо поведал ему и ребятишкам о логове.
Захватив с собой вилы и палки, они вскорости окружили волчий «дом». Пасечник прикрыл вход под выворотнем сермяжным мешком. А потом, сноровисто работая вилами, выкатил оттуда одного за другим пять волчат.
— Ну что, барин, порешим чертово племя? — спросил он Дениса, а сам тем временем крепко-накрепко завязал мешок, чтобы волчата не убежали.
— Нет, Тимофей, мне их жаль. Пускай до поры у нас в сараюхе поживут. Отец их в Москву свезет. Сказывают, там нынче волки в цене.
С той памятной охоты Денис с егерями, крестьянами и ребятишками не раз участвовал в облавах на волков. Вихревая скачка на коне, смекалка и меткая стрельба из дробовика — все эти охотничьи навыки, позволявшие чувствовать себя храбрым и сильным, словом, победителем, ой как пригодились ему потом в ратном деле.
Вечерами при свечах он допоздна зачитывался книгами [48] из библиотеки отца по военной истории. Знаменитый Итальянский поход Суворова и неслыханный по смелости и отваге переход через Альпы в Швейцарию прославили русского полководца на всю Европу. Денно и нощно Денис грезил о военной службе.
