О партизанской войне

Односторонний взгляд на предмет или суждение о нем с мнимою предусмотрительностью есть причина того понятия о партизанской войне, которое по престает еще господствовать. Схватить языка, предать пламени несколько неприятельских хранилищ, недалеко отстоящих от армии, сорвать внезапно передовую стражу или в умножении партий видеть пагубную систему раздробительного действия армии — суть обыкновенные сей войны определения. И то и другое ложно! Партизанская война состоит ни в весьма дробных, ни в первостепенных предприятиях, ибо занимается не сожжением одного или двух амбаров, не сорванном пикетов и не нанесением прямых ударов главным силам неприятеля. Она объемлет и пересекает все протяжение путей, от тыла противной армии до того пространства земли, которое определено на снабжение се войсками, пропитанием и зарядами, чрез что заграждая течение источника ее сил и существования, она подвергает ее ударам своей армии обессиленною, голодною, обезоруженного и лишенною спасительных уз подчиненности. Вот партизанская война в полном смысле слова!

Без сомнения, такого рода война была бы менее полезна, если б воевали одними малосильными армиями, не требующими большого количества съестных потребностей и действующими одним холодным оружием. Но с тех пор как изобретены порох и огнестрельное оружие, с тех пор как умножили огромность военных сил, и, наконец, с тех пор как склонились более к системе сосредоточения, чем раздробления войск при размещении и направлении их в походах и в действии, — с тех пор и пропитание их, извлекаемое из того пространства земли, которое они собою покрывают, должно было встретить невозможности, а производство зарядов в лабораториях, обучите рекрут и образование резервов — необоримые [292] затруднения среди тревог, битв и военных случайностей.

При таковых обстоятельствах надлежало искать средства к снабжению войск всеми для войны необходимыми потребностями не чрез извлечения их из пространства земли, войсками покрываемого, что от несоразмерности потребителей с произведениями было бы невозможно, а из пределов, находящихся вне боевых происшествий. От сего произошло разделение театра войны на два поля: на боевое поле и на поле запасов, и снабжение первого произведениями второго, по не вдруг и не великими громадами, а по мере израсходования съестных и боевых предметов, возимых при армии, дабы по обременять ее излишними тяжестями и чрез то не оковывать ее движений. Но само собою разумеется, что изобретение это долженствовало произвести и со стороны противника изобретение к преграждению снабжения неприятельской армии предметами столь для нее необходимыми. Для достижения этой цели два способа представились при первом взгляде: или действие отрядами на боевое поле непосредственно в тыл фронта армии, где производится раздача привозимых зарядов и провианта и размещение прибывших войск из резервов, или действие оными же отрядами на самое поле запасов.

Но тут же удостоверились, что первое с трудом прикосновенно от смежности самой неприятельской армии с местом, назначенным для нападения, а последнее обыкновенно ограждаемо укреплениям, в средине коих заключаются склады продовольствия, приготовляются заряды и производится образование резервов. Осталось то пространство, по которому все сии три предмета доставляются в армию: вот поле партизанского действия. Оно не представляет тех препятствий, которыми, изобилует и боевое поле и поле запасов, ибо как главные силы армии, так и укрепления, находясь на оконечностях оного, не в состоянии, защищать его — первые от стремления всех усилий на борьбу с противоположной им главной армией, последние — по причине естественной неподвижности своей.

Из сего следует, что партизанская война существовать не может, когда неприятельская армия расположена на самом поле запасов; но чем более увеличивается пространство, отделяющее боевое поле от поля запасов, тем партизанская война полезнее и решительнее. Правда, что осторожные полководцы не минуют определять по всему протяжению главного пути, рассекающему означенное пространство, и укрепленные этапы, пли приюты, для защиты подвозов во время их привалов и ночлегов, и отряды войск для прикрытия сих подвозов во время переходов их от этапа до этапа; меры благоразумные, но далеко уступающие и долженствующие уступить нападению многочисленных и деятельных партии, как всякое оборонительное действие уступает наступательному. К тому же надо прибавить и то, что эти укрепленные [293] этапы, сколько ни были бы обширны, никак не в состоянии вмещать в себе то количество подвод, которое соединяет и самый слабый подвоз армий нашего времени; прикрытие, сколько ни было бы многолюдно, никогда совокупно идти не может по той причине, что, охраняя все протяжение подвоза, оно принуждено растягиваться по мере протяжения оного во время переходов, и потому всегда быть слабее на точке натиска партии, совокупно действующей. Независимо от этих неудобств, сколько надо боевой силы для снабжения ею сих укрепленных этап, более и более умножающих по мере движения вперед, по мере успехов, увлекающих наступающую армию далее и далее от поля запасов!

Теперь, чтобы окончательно выразить всю важность партизанской войны при огромных ополчениях и системе сосредоточения в действиях нашего времени, сделаем несколько вопросов и ответов. Во-первых, кем производится война? — Людьми, соединенными в армии.

Во-вторых, но люди, так сказать, с пустыми руками могут ли сражаться? — Нет. Война — не кулачный бой. Этим людям нужно оружие; но со времени изобретения пороха и оружие само собою недостаточно: этому оружию нужны и патроны и заряды для произведения действия, от него требуемого; а так как патроны и заряды более или менее выстреливаются в каждой битве и делание их затруднительно при движениях и действии войск, то необходимо нужно снабжать оружие новыми зарядами и патронами с того места, где они приготовляются. Это ясно доказывает, что армия, и с оружием в руках, но без патронов и зарядов, не что иное, как устроенная толпа людей с рогатинами, толпа, которая от первого неприятельского выстрела должна рассеяться или, приняв битву, погибнуть. Словом, нет силы в армии, или, можно сказать, что со времени изобретения пороха — нет армии без зарядов и патронов.

В-третьих, требует ли армия подкрепления в течение войны? — Требует, по мере потери людей и лошадей в сражениях, в стычках и перестрелках, также и от ран, получаемых ими в битвах, также и от болезней, умножающихся от усиленных переходов, ненастья, трудов и недостатков всякого рода. Без укомплектования себя армии должны мало-помалу уменьшаться и потом исчезнуть совершенно.

Наконец, в-четвертых, нечего спрашивать, нужна ли пища солдату, ибо человек без пищи не только сражаться, но и жить не может; а так как доказано, что по многолюдству своему армии нашего времени не в состоянии довольствоваться произведениями того пространства земли, которое они собою покрывают, то им необходимы подвозы с пищею, без которых они должны или умереть с голоду, или, рассеясь для отыскивания пропитания за круг боевых происшествий, превратиться в развратную толпу бродяг и грабителей и погибнуть по частям, без защиты и славы. [294]

Итак, чтобы лишить неприятеля сих трех, можно сказать, коренных стихий жизненной и боевой силы всякой армии, какое для сего избрать средство? Нет другого, как истребление их во время их перемещения с поля запасов на боевое поле, следственно, средством партизанской войны. Что предпримет неприятель без нищи, без зарядов и без укомплектования себя войсками? Он принужден будет или прекратить действие миром, или пленом, или рассеянием без надежды на соединение — три последствия весьма неутешительные и совершенно противоположные тем, которые стяжает всякая армия при открытии военных действий. Независимо от гибели, которою угрожает партизанская война сим трем коренным стихиям силы и существования всякой армии, есть второстепенные необходимости, тесно связанные с благосостоянием ее, и не менее подвозов с пищею и с зарядами, не менее доставления к ней резервов подвергающиеся опасности: подвозы с одеждою, с обувью и с оружием на смену испорченному от чрезмерного употребления или потерянному в сумятицах сражений; хирургические и госпитальные вещи; курьеры и адъютанты, возящие иногда весьма важные повеления из неприятельской главной квартиры к оставшимся позади областям, резервам, заведениям, отдельным корпусам и отрядам, так, как и донесения последних в главную квартиру, чрез что разрушается содействие всех частей между собою. Транспорты раненых и больных, перевозимых из армии в больницы, или команды выздоровевших, возвращающиеся из больницы в армию; чиновники высшего звания, переезжающие с одного места на другое для осмотра отдельных частей или для принятия отдельного начальства, и прочее.

Но это недостаточно. Партизанская война имеет влияние и на главные операции неприятельской армии. Перемещение ее в течение кампании по стратегическим видам долженствует встретить необоримые затруднения, когда первый и каждый шаг ее может немедленно быть известен противному полководцу посредством партий, когда сими же партиями, на первом и на каждом шагу, она может быть задержана засеками, истребленными переправами и атакована всеми противными силами в то время, как, оставя один стратегический пункт, она не успела еще достичь до другого, что приводит нам на память Сеславина и Малоярославец. Таковыми преградами угрожает неприятель и во время отступления своего. Преграды эти, воздвигнутые и защищаемые партиями, способствуют преследующей армии теснить отступающую и пользоваться местными выгодами для окончательного ее разрушения: зрелище, коему мы были свидетелями в 1812 году, при отступлении Наполеоновых полчищ от Москвы до Немана.

Но и этого мало. Нравственная часть едва ли уступает вещественной части этого рода действия. Поднятие упадшего духа в жителях тех областей, которые находятся в тылу неприятельской [295] армии; отвлечение от содействия ей людей беспокойных, корыстолюбивых посредством всякого рода добычи, отбиваемой у нее и разделяемой с жителями в замену приманок, расточаемых им вождями противных войск в одних только прокламациях; одобрение собственной армии частым доставлением к ней и под глаза ее пленных солдат и чиновников, обозов и подвозов с провиантом, парков и даже орудий, и сверх того потрясение и подавление духа в противодействующих войсках — таковы плоды партизанской войны, искусно управляемой. Каких последствий не будем мы свидетелями, когда успехи партий обратят на их сторону все народонаселение областей, находящихся в тылу неприятельской армии и ужас, посеянный на ее путях сообщения, разгласится в рядах ее? Когда мысль, что нет ни прохода, ни проезда от партий, похищая у каждого воина надежду при немочи на безопасное убежище в больницах, устроенных на поле запасов, а в рядах достаточное пропитание, с того же поля привозимое, в первом случае произведет в нем робкую предусмотрительность, в последнем — увлечет его на неизбежное грабительство, одну из главных причин падения дисциплины, а с дисциплиною — совершенного разрушения армии.

Иностранные писатели излагают законы военного искусства не для нас, русских, а для государств, коим принадлежали они, следственно, по масштабу и по свойству военной силы, им известной, а не по масштабу государства, коего военная сила, средства и местность, и поныне находясь за пределами понятий и расчетов их, столь резко разнствуют с другими государствами. Например, правила, чтобы не употреблять легкого войска на долгое время и на дальнее расстояние от главной армии, дабы чрез то не лишить ее тон числительной силы, которая в генеральных сражениях так необходима, и что партизанская война безопасна только в собственном и в союзном государстве, но гибельна и невозможна в пределах неприятеля — суть правила справедливые и неоспоримые относительно всех европейских государств, но ошибочные относительно России. Легкая европейская конница составлена из людей одинакового свойства с людьми, составляющими все другие части линейного войска.

Она различествует от них одною одеждою и названием, но ничем другим: ни особою способностью к наездам и поискам, ни особою отважностью, сноровкой и подвижностью; следственно, отделение от главной массы такой легкой конницы на предприятия, по неспособности ее, неверные и гадательные — есть истинное раздробление армии на части и лишение ее сил, необходимых в генеральных сражениях. К неспособности этой конницы на отдельное действие надо присовокупить и малочисленность оной, затрудняющую пребывание ее в неприятельской земле, которой народонаселение в такой вражде или в явном против нее восстании. Все это чуждо для российской армии. Легкая конница ее состоит не из бригад или дивизий, носящих только звание легкого [296] войска, а из целых племен воинственных всадников, исключительно занимающихся наездами и из рода в род передающих способность свою к сему роду действия. Конница эта никогда нейдет у нас в счет с линейным войском для генеральных сражений и, мало полезная в них, превосходна и неподражаема в отдельных поисках. Итак, потому что европейскими армиями не употребляется партизанская война от неимения ни единого истинно легкого всадника и от необходимости содержать в общей массе даже и тех, кои носят звание легких всадников, неужели и мы, обладающие целыми народами летучих, неутомимых и врожденных наездников, нимало не послабляющих отсутствием своим регулярную армию, неужели и мы обязаны воспретить себе род действия, для нас столь полезный, для противников наших столь гибельный? Если бы случилось России воевать государства, у коих не было бы ни артиллерии, ни конницы, неужели надлежало бы отказаться ей от употребления противу них и артиллерии и конницы? Что сказали бы об Англии, если б вздумала она заключить флот свой в пристанях, вместо того, чтобы сражаться им в открытом море с флотами, столь много уступающими ему и качеством и количеством?

Вот, однако же, что делала Россия в отношении к своей легкой коннице. Насыщенная неразрывным рядом побед и завоеваний, приобретенных усилиями одних линейных войск своих, и потому имея все право избегать заботы в изыскании другого рода средств к покорению своих противников, она довольствовалась одними прямыми ударами штыка, ядра и сабли, столь усердно служивших ей в течение полного столетия. После Бородинского сражения приступлено было к испытанию этого нового употребления легкой конницы. Пущено некоторое число казачьих отрядов на пути сообщения неприятельской армии: и едва отделились они от главных наших сил, как безмятежные дотоле пути сообщения неприятеля приняли иной вид; все обратилось на них вверх дном и в хаос, и несметное число солдат и всяких степеней чиновников, подвозов с провиантом и с оружием, парков с зарядами и даже орудий загромоздили нашу главную квартиру. Безошибочно можно сказать, что более трети войска, отхваченного у неприятеля, и все транспорты, к нему шедшие и доставшиеся нам в сей решительный перелом судьбы России, принадлежат тем из казачьих отрядов, кои действовали в тылу и на флангах неприятельской армии. Если вывод единого испытания этого, — ибо по малочисленности партий, пущенных тогда на путь сообщения неприятеля, можно почесть это предприятие истинным испытанием, — если вывод этот, говорю я, представляет нам такой огромный выигрыш при употреблении таких слабых средств, то чего не можно ожидать от развития этого рода действия по размеру, сообразному с многочисленностью легкой конницы нашей в наступательных войнах с Европою?

Радо надеяться или, лучше сказать, можно о достоверностью [297] ожидать, что со временем и эта часть военной силы, считаемая иноземцами недостойною внимания, потому что они судят о легких войсках наших по своим легким войскам, что и эта часть, от большего и большего усовершенствования, вскоре поступит на степень прочих частей военной силы государства. Огромна наша мать Россия! Изобилие средств ее дорого уже стоит многим народам, посягавшим на ее честь и существование; но не знают еще они всех слоев лавы, покоящихся на дне ее. Один из сих слоев состоит, без сомнения, из полудиких и воинственных народов, населяющих всю часть империи, лежащую между Днепра, Дона, Кубани, Терека и верховьев Урала, и коих поголовное ополчение может выставить в поле сто, полтораста, двести тысяч природных наездников. Единое мановение царя нашего — и застонут поля неприятелей под копытами сей свирепой, неутомимо подвижной конницы, предводимой просвещенными чиновниками регулярной армии! Не разрушится ли, не развеется ли, не снесется ли прахом с лица земли все, что ни повстречается, живого и неживого, на широком пути урагана, направленного в тыл неприятельской армии, запятой в то же время борьбою с миллионною нашею армией, первою в мире по своей храбрости, дисциплине и устройству?

Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется!

Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове{165}

В царствование сумасшедшей памяти императора Павла командир одного из артиллерийских полков, генерал-майор Каннабих, читал лекции тактики во дворце; значительнейшие лица в государстве и в том числе фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, желая угодить государю, являлись слушать эти лекции. Чтобы вернее изобразить нелепость читателя и читаемою, я здесь приведу несколько слов из них, причем неправильные ударения и произношения я буду изображать соответствующими им буквами. «Э, когда командуют: повзводно направо, офицер говорит коротко: во; э, когда командуют: повзводно налево, то просто: на-лево. Офицер, который тут стоял, так эспонтон держал и так маршировал; и только всего, и больше ничего» и т. д. Этот бессмысленный генерал подписывал следующим образом билеты увольняемых в отпуск рядовых: «Всемилостивейшего государя моего генерал-майор, св. Анны 1 степени и анненской шпаги, табакерки с вензелевым изображением его величества, бриллиантами украшенной, и тысячи душ кавалер».

В царствование этого государя комендантом Шлиссельбургской крепости, куда ссылались важнейшие государственные преступники, был почтенный, добрый и примерно благородный генерал Аникеев. Этот комендант, с трудом выучившийся подписывать свою фамилию, ободрял заключенных, в судьбе которых он принимал истинно отеческое участие. Однажды прислан был к нему француз, которого надлежало предварительно высечь кнутом, а потом заключить в крепость. Почтенный Аникеев, приказав всем выйти из комнаты, кроме француза, сказал ему: «Пока [309] я буду ударять кнутом об пол, а ты кричи как можно жалостливее». По приведении в исполнение этой процедуры Аникеев призвал подчиненных, до коих доходили крики француза, и сказал им: «Преступник уже наказан, отведите его куда следует».

Павел, узнав однажды, что Дехтерев (впоследствии командир С.-Петербургского драгунского полка) намеревается бежать за границу, потребовал его к себе. На грозный вопрос государя: «Справедлив ли этот слух?», — смелый и умный Дехтерев отвечал: «Правда, государь, но, к несчастию, кредиторы меня не пускают». Этот отлет так понравился государю, что он велел выдать ему значительную сумму денег и купить дорожную коляску.

Однажды государь, выходя из своего кабинета и увидав свое семейство, с которым находился почтенный и доблестный Федор Петрович Уваров, скачал им, указывая на свою палку, называемую берлинкой: «Этой берлинкой хочется по чьим-то спинам прогуляться». Все присутствующие были неприятно поражены этими словами, но государь, подозвав к себе Уварова, передал весьма хладнокровно какое-то приказание.

Император Павел, оставшись недовольным великим Суворовым, отставил его от службы; приказ о том был доставлен великому полководцу близ Кобрина. Приказав всем войскам собраться в полной парадной форме, он сам предстал пред ними во всех своих орденах. Объявив им волю государя, он стал снимать с себя все знаки отличий, причем говорил: «Этот орден дали вы мне, ребята, за такое-то сражение, этот за то» и т. д. Снятые ордена были положены им на барабан. Войска, растроганные до слез, воскликнули: «Не можем мы жить без тебя, батюшка Александр Васильевич, веди нас в Питер». Обратившись к присланному с высочайшим повелением генералу (по мнению некоторых, то был Лннденер), Суворов сказал: «Доложите государю о том, что я могу сделать с войсками». Когда же он снял с себя фельдмаршальский мундир и шпагу и заменил его кафтаном на меху, то раздались раздирающие вопли солдат. Один из приближенных, подойдя к нему, сказал ему что-то на ухо; Суворов, сотворив крестное знамение рукою, сказал: «Что ты говоришь, как можно проливать кровь родную!»

Оставив армию, он прибыл в село Кончанское, Новгородской губернии, где и поселился. Чрез несколько времени Павел, вследствие просьбы римского императора, писал Суворову замечательное письмо, в коем он просил его принять начальство над австрийскими войсками. Получив письмо, Суворов отвечал: «Оно не ко мне, потому что адресовано на имя фельдмаршала, который не должен никогда покидать своей армии», и отправился в окрестные монастыри, где говел. Павел приказал между тем приготовить ему Шепелевский дворец; видя, что Суворов медлит приездом, [310] он отправил к нему племянника его — генерала князя Андрея Ивановича Горчакова, с просьбой не откладывать более прибытия своего в столицу. На всех станциях ожидали Суворова офицеры, коим было приказано приветствовать фельдмаршала от имени государя и осведомиться о его здоровье. Государь лично осмотрел отведенный для Суворова дворец, откуда были вынесены часы и зеркала; тюфяки были заменены свежим сеном и соломою.

Суворов, не любивший пышных приемов, прибыл в простой тележке к заставе, где и расписался; ожидавший его здесь генерал-адъютант не успел его приветствовать. По мнению некоторых, Суворов виделся ночью с государем и беседовал с ним довольно долго. На следующий день, когда все стали готовиться к разводу, государь спросил кн. Горчакова: «А где дядюшка остановился? Попросите его к разводу». Кн. Горчаков отыскал его с трудом на Шестплавочной у какого-то кума, на антресолях; когда он передал ему приглашение государя, Суворов отвечал: «Ты ничего не понимаешь: в чем же я поеду?» Когда Горчаков объявил ему, что за ним будет прислана придворная карета, упрямый старик возразил: «Поезжай к государю и доложи ему, что я не знаю, в чем мне ехать». Когда доведено было о том до сведения Павла, он воскликнул: «Он нрав, этот дурак (указывая на Обольянинова) мне не напомнил о том; приказать тотчас написать сенату указ о том, что отставленный от службы фельдмаршал граф Суворов-Рымникский паки принимается на службу со всеми его прерогативами». Получив указ, Суворов прибыл во дворец, где, упав к логам Павла, закричал: «Ах, как здесь скользко».

Государь, объявивший Суворову, что ему надлежало выбрать в свои штаб людей, знакомых с иностранными языками, пожелал видеть их; Суворов, принявший за правило противоречить во всем государю, представил ему тотчас коменданта своей главной квартиры Ставракова (человека весьма ограниченного и занимавшего ту же должность в 1812 году), который на вопрос государя, на каких языках он говорит, отвечал: «На великороссийком и на малороссийском». Когда Павел, обратись к Суворову, сказал: «Вы бы этого дурака заменили другим», — он отвечал: «О, помилуй бог! Это у меня первый человек!»

Впоследствии [Суворову] были присланы от короля сардинского знаки св. Маврикия и Лазаря для раздачи отличившимся, и низшую степень этого ордена — камердинеру его Прошко за сбережение здоровья фельдмаршала. Раздав их лицам, не выказавшим особого мужества и усердия, Суворов спросил Ставракова, что говорят в армии? На ответ Ставракова, что присланные ордена были им розданы плохим офицерам, Суворов сказал: «Ведь и орден-то плох». Таким же образом поступил он в отношении к ордену Марии-Терезии. Получив однажды знаки св. Георгия 3-го класса от императрицы Екатерины, приказавшей возложить их на достойного, он наградил им правителя гражданской канцелярии своей. [311]

В день отъезда Суворова из Петербурга в армию поданы были ему великолепная карету к ряд экипажей для его свиты, состоявшей, по воле государя, из камергеров и разных придворных чиновников. Перепрыгнув три раза чрез открытые дверцы кареты, Суворов сел в фельдъегерскую тележку и прибыл весьма скоро в Вену, где его неожиданный и быстрый приезд немало всех изумил. Сидя с карете с австрийским генералом Кацом, Суворов на все его рассказы о предстоящих действиях, зажмурив глаза, повторял: «Штыки, штыки». Когда Кац объявил ему, что к концу года союзникам надлежит находиться в таком-то пункте, Суворов резко отвечал: «Кампания начнется на том пункте, где, по мнению вашему, союзники должны находиться к концу года, а окончится, где бог велит».

К умирающему Суворову прислан был обер-шталмейстер граф Иван Павлович Кутайсов с требованием отчета в его действиях; он отвечал ему: «Я готовлюсь отдать отчет богу, а о государе я теперь и думать не хочу». Гроб сего великого человека, впавшего в немилость, сопровождали лишь три баталиона; государь, не желая, чтобы военные отдали последний долг усопшему герою, назначил во время его похорон развод.

Хотя Суворов находился весьма часто в явной вражде с Потемкиным, но он отдавал ему полную справедливость, говоря: «Ему бы повелевать, а нам бы только исполнять его приказания». Проезжая в тележке чрез Херсон, он всегда останавливался у собора поклониться праху сего знаменитого мужа. Павел приказал разрушить все здания, мало-мальски напоминавшие Потемкина, коего прах велено было вынести из церкви, где он покоился, и перенести на общее кладбище. Хотя смотритель, коему было приказано привести это приказание в исполнение, был немец от рождения, но этот высокий человек, имя которого я, к сожалению, не упомню, не решился этого сделать; он оставил славный прах на месте, заложив лишь склеп камнями.

Граф Ф. В. Растопчин был человек замечательный во многих отношениях; переписка его со многими лицами может служить драгоценным материалом для историка. Получив однажды письмо Павла, который приказывал ему объявить великих князей Николая и Михаила Павловичей незаконнорожденными, он, между прочим, писал ему: «Вы властны приказывать, но я обязан вам сказать, что, если это будет приведено в исполнение, в России не достанет грязи, чтобы скрыть под нею красноту щек ваших». Государь приписал на этом письме: «Vous êtes terrible, mais pas moins très juste» (Вы ужасны, но справедливы. — Ред.).

Эти любопытные письма были поднесены Николаю Павловичу, чрез графа Бенкендорфа, бестолковым и ничтожным сыном графа Федора Васильевича, графом Андреем. [312] Павел сказал однажды графу Растопчину: «Так как наступают праздники, надобно раздать награды; начнем с андреевского ордена; кому следует его пожаловать?» Граф обратил внимание Павла на графа Андрея Кирилловича Разумовского, посла нашего в Вене. Государь, с первою супругою коего, великою княгинею Наталиею Алексеевною, Разумовский был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: «Разве ты не знаешь?» Растопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал: «Потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили!»

Во время умерщвления Павла князь Владимир Михайлович Яшвиль, человек весьма благородный, и Татаринов задушили его, для чего шарф был с себя снят и подан Яковом Федоровичем Скарятиным. Беннингсен, боявшийся, чтобы Павел не убедил своих убийц, ударил его в голову, сказав: Nous nous sommes trop avancés pour pouvoir reculer; quand on veut faire une omellete, il faut commencer par casser les oeufs» (Мы зашли слишком далеко, чтобы отступить; когда хотят сделать яичницу, нужно разбить яйца. — Ред.).

Граф Николай Александрович Зубов изрубил саблею высокого драбанта, стоявшего у двери; камердинер Павла был ранен саблею в щеку; он поступил впоследствии к цесаревичу. Фоку, придворному чиновнику, коего брат служил в артиллерии, проезжавшему в ото время мимо дворца, кучер сказал: «Ну, барин, там ужасная идет завпруха!» За два дня до того вся молодежь говорила о том во всех гостиных. Марию Федоровну, порывавшуюся играть роль Екатерины II, осадили. Подробности были мне сообщены братом Александром Михайловичем Каховским, которому в свою очередь рассказывали их сами Беннингсен и Фок.

По возвращении своем из персидского похода, в 1797 году, Алексей Петрович Ермолов служил в четвертом артиллерийском полку, коим командовал горький пьяница Иванов, предместник князя Цицианова (брата знаменитого правителя Грузии). Этот Иванов во время производимых им ученьев имел обыкновение ставить позади себя денщика, снабженного флягою с водкой; но команде Иванова: зелена, ему подавалась фляга, которую он быстро осушивал. Он после того обращался к своим подчиненным с следующей командой: «Физики, делать все по старому, а новое - вздор». Рассердившись однажды на жителей города Пинска, где было нанесено оскорбление подчиненным ему артиллеристам, Иванов приказал бомбардировать город из двадцати четырех орудий, но, благодаря расторопности офицера Жеребцова, снаряды были поспешно отвязаны, и город ничего не потерпел. Пьяный Иванов, не заметивший этого обстоятельства, приказал по истечении некоторого времени прекратить пальбу; вступив торжественно в город и увидав в окне одного дома полицмейстера Лаудона, он велел его выбросить из окна. [313]

Будучи произведен, по возвращении из похода в Персию, в подполковники, молодой Ермолов{166}, командовавший артиллерийскою ротою, проживал в Несвиже; он квартировал вместе с доблестным князем Дмитрием Владимировичем Голицыным, братом его — умным князем Борисом, и двоюродным их братом — князем Егором Алексеевичем. Ермолов был поручен еще в войну 1794 года командиру Низовского полка полковнику Ророку, который в свою очередь передал его капитану того же полка Пышницкому (впоследствии начальнику дивизии); он подружился здесь с подпоручиком Низозского полка князем Любецким, известным по своим высоким способностям и обширным сведениям{167}.

Александр Михайлович Каховский, единоутробный брат А. П. Ермолова, столь замечательный по своему необыкновенному уму и сведениям, проживал спокойно в своей деревне Смолевичи, находившейся в сорока верстах от Смоленска, где был губернатором Третьяковский, сын известного пииты, автора «Телемахиды». Богатая библиотека Каховского, его физический кабинет, наконец празднества, даваемые им, привлекали много посетителей в Смоловичи, куда молодой Ермолов прислал шесть маленьких орудий, взятых им в Праге после штурма этого предместий, и небольшое количество пороха, коим воспользовался хозяин для делания фейерверков. Независимое положение Каховского, любовь и уважение, коими он везде пользовался, возбудили против него, против его родных и знакомых — недостойного Тредьяковского, заключившего братский союз с презренным Линденером, любимцем императора Павла. Каховский и все его ближайшие знакомые били схвачены и посажены в различные крепости под тем предлогом, что будто бы они умышляли против правительства; село Смолевичи с библиотекою и физическим кабинетом было продано с публичного торга, причем каждый том сочинения и каждый инструмент были проданы порознь; Линденер удержал у себя из вырученной суммы двадцать тысяч рублей, а Третьяковский пятнадцать тысяч рублей. Село Смолевичи досталось Реаду. Во время отступления наших войск от западной границы, в первую половину Отечественной войны, Ермолов, проходивший со штабом первой армии через Смолевичи, нашел здесь много книг с гербом Каховского.

Между том гроза разразившаяся над Каховским, не осталась без последствий и для Ермолова, которого было приказано арестовать. Отданный под наблюдение поручика Ограновича, он был заперт в своей квартире, причем все окна, обращенные на улицу, были наглухо забиты и к дверям был приставлен караул; одно [314] лишь окно к стороне двора осталось отворенным. Вскоре последовало приказание о том, чтобы отвести Ермолова на суд к Линденера, проживавшему в Калуге; невзирая на жестокие морозы, Ермолов был посажен с Ограновичем в повозку, на облучке которой сидело двое солдат с обнаженными саблями, и отправлен через Смоленск в Kaлугу. Остановившись для отдыха в Смоленске, Ермолов был предупрежден губернским почтмейстером, давним приятелем его семейства, о презренных свойствах Линденера, не любившего щадить кого бы то ни было. Между том прислано было из С.-Петербурга высочайшее повелении о прощении подсудимых, вина которых была даже в Петербурге найдена ничтожною. Приезд Ермолова в Калугу, где он остановился у дома Линденера, возбудил всеобщее любопытство. Линденер, будучи в то время нездоров, приказал привести к себе в спальню Ермолова, которому было здесь объявлено высочайшее прощение. Линденер почел, однако, нужным сделать строгий выговор Ермолову, которого вся вина заключалась лишь в близком родство и дружбе с Каховским; заметив удивление на лице Ермолова, Линденер присовокупил: «Хотя видно, что ты многого не знаешь, но советую тебе отслужить пред отъездом молебен о здравии благодетеля твоего — нашего славного государя». Приняв во внимание советы многих, утверждавших, что если им не будет отслужен молебен, то он вновь неминуемо подвергнется новым преследованиям, Ермолов, исполнив против воли приказание Линденера, отправился с Ограновичем в обратный путь.

Между тем коварный Линденер, донося государю о приведении в исполнение его воли, изъявил, однако, сожаление, что его величество помиловал шайку разбойников, заслуживающих лишь строжайшего наказания. Ермолов, возвратившись к своей роте, оставался спокойным в течение пятнадцати дней, но прибывшему после того фельдъегерю было приказано доставить его в С.-Петербург со всеми его бумагами; так как опасались бегства обвиненного, то фельдъегерю было приказано оказывать ему дорогою всевозможное внимание. Прибыв в Царское село, Ермолов и его спутник спокойно обедали и оставались здесь до наступления темноты; введенный в заблуждение ласковым обращением фельдъегеря, Ермолов полагал, что государь имел намерение дать ему новое назначение, но когда ему было объявлено, что они прибудут в С.-Петербург лишь ночью, дабы не быть никем узнанным, он убедился в том, что его здесь ожидало.

Остановившись сперва у квартиры генерал-прокурора Лопухина на Гагаринской пристани, они были пересланы в дом, занимаемый Тайною канцелярист, находившейся на Английской набережной. Вследствие приказания старшего чиновника этой канцелярии Ермолова повезли на время в Петропавловскую крепость, где заперли в каземат, находившийся под водою в Алексеевском равелине. Комната, в которой он был заключен под именем преступника № 9, имела шесть шагов в поперечнике и печку, издававшую [315] сильный смрад во время топки; комната эта освещалась одним сальным огарком, которого треск, вследствие большой сырости, громко раздавался, и стены ее от действия сильных морозов были покрыты плесенью. Наблюдение за заключенными было поручено Сенатского полка штабс-капитану Иглину и двум часовым, неотлучно находившимся в комнате. Весьма часто, когда Ермолов обращался с каким-либо вопросом к одному из них, наиболее добродушному, он получал в ответ: «Не извольте разговаривать; нам это строго запрещено; неравно это услышит мой товарищ, который тотчас все передает начальству». После трехнедельного заключения он был повезен, в 7 часов утра, к Лопухину, у которого он застал несколько лиц в анненских лентах. Лопухин, строго приказав ему ничего не таить во время допроса, велел провести его в свою канцелярию; пройдя через ряд темных комнат, он вступил в ярко освещенный кабинет, где нашел чиновника Макарова, некогда коротко знакомого с отцом его, и встрече с коим в этом месте немало удивился.

По совету Макарова, Ермолов написал на имя государя письмо, которое, будучи сообща исправлено, было им переписано начисто. Хотя оно было несколько раз прочитано и по возможности исправлено, но от внимания сочинителя и читателей ускользнуло одно выражение, которое, возбудив гнев Павла, имело для Ермолова самые плачевные последствия. В начале письма находилось следующее: «Чем мог я заслужить гнев моего государя?» Прочитав письмо, государь приказал вновь заключить Ермолова в Алексеевский равелин, где он уже оставался около трех месяцев.

По прошествии этого времени Ермолову было приказано одеться потеплее и готовиться к дальней дороге; ему были возвращены: отобранное платье, белье, тщательно вымытое, и принадлежавшие ему сто восемьдесят рублей. В подорожной курьера не было обозначено место ссылки, но сказано было лишь: «С будущим». На все вопросы Ермолова курьер, который был родом турок, долго хранил упорное молчание; он был окрещен и облагодетельствован дядею отца Ермолова. Узнав о том, что он одет с родственником своего благодетеля, курьер, сделавшись весьма ласковым с ним, уведомил его, что ему было приказано передать его костромскому губернатору, почтенному и доброму Николаю Ивановичу Кочетову, для дальнейшей отсылки в леса Макарьсва на Унже. Будучи доставлен к губернатору, Ермолов узнал в сыне его — бывшего сотоварища своего по московскому университетскому пансьону; по просьбе своего сына благородный Кочетов представил в Петербург, что в видах лучшего наблюдения за присланным государственным преступником он предпочел оставить его в Костроме. Это распоряжение костромского губернатора относительно Ермолова было одобрено в С.-Петербурге.

Здесь Алексей Петрович встретился и долго жил с знаменитым впоследствии Матвеем Ивановичем Платовым, имевшим уже восемь человек детей. Платов, уже украшенный знаками [316] св. Анны 1-й степени, Владимира 2-й степени, св. Георгия 3-го класса, был сослан следующей причине: государь, прогневавшись однажды на генерал-майоров: Трегубова, князя Алексея Ивановича Горчакова и Платова, приказал посадить их на главную дворцовую гауптвахту, где они оставались в течение грех месяцев. Платов видел во время своего ареста следующий сон, который произвел на него сильное впечатление: «Закинув будто бы невод в Неву, он вытащил тяжелый груз; осмотрев его, он нашел свою саблю, которая от действия сырости покрылась большою ржавчиною». Вскоре после того пришел к нему генерал-адъютант Ратьков (этот самый Ратьков, будучи бедным штаб-офицером, прибыл в Петербург, где узнал случайно один в первых о кончине императрицы; тотчас поскакал с известием о том в Гатчину, но, встретив уже на половине дороги императора Павла, поспешил поздравить его с восшествием на престол. Анненская лента, звание генерал-адъютанта и тысяча душ крестьян были наградами его усердия). Ратьков принес, по высочайшему повелению, Платову его саблю, которую Платов вынул из ножей, обтер об мундир свой и воскликнул: «Она еще не заржавела, теперь она меня оправдает...» Ратьков, видя в этом намерение бунтовать казаков против правительства, воспользовался первым встретившимся случаем, чтобы донести о том государю, который приказал сослать Платова в Кострому. Между тем Платов, выхлопотавший себе отпуск, отправился чрез Москву на Дон, но посланный по высочайшему повелению курьер, нагнав его за Москвой, повез в Кострому.

Однажды Платов, гуляя вместе с Ермоловым в этом городе, предложил ему, после освобождения своего, жениться на одной из своих дочерей; он, в случае согласия, обещал назначить его командиром Атаманского полка. Платов, изумлявший всех своими практическими сведениями в астрономии, указывая Ермолову на различные звезды небосклона, говорил: «Вот эта звезда находится над поворотом Волги к югу; эта — над Кавказом, куда бы мы с тобой бежали, если бы у меня но было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкою гонял свиней на ярмарку».

Ермолов, воспользовавшись своим заточением, приобрел большие сведения в военных и исторических науках; он также выучился весьма основательно латинскому языку у соборного протоиерея и ключаря Егора Арсеньевича Груздева, которого будил ежедневно рано словами: «Пора, батюшка, вставать: Тит Ливии нас давно уже ждет».

Вскоре Платов был прощен и вызван в Петербург. Так как он был доставлен в Петербург весьма поздно вечером, то его, по приказанию Лопухина, свезли на ночь в крепость, где он был посажен рядом с врагом своим графом Денисовым. Так как государь должен был принимать его на другой день, то он, за неимением собственного мундира, надел мундир Денисова, с которого [317] спороли две звезды. Государь был весьма милостив к Платову, получившему приказание следовать чрез Оренбург в Индию.

Между тем правитель дел инспектора артиллерии, манор Казадаев, женатый на дочери генерала Резвого, любя Ермолова, советовал ему написать жалобное письмо к свояку своему, графу Ивану Павловичу Кутаисову (женатому на другой дочери Резвою), который ручался в том, что выхлопочет ему полное прощение и возвращение всего потерянного. При этом случае упрямство, коим всегда отличался Ермолов, обнаружилось в полном блеске. Хотя он благодарил Казадаева за его дружеское участие, но вместе с тем отказался писать к графу Кутайсову. Таким образом он отказался от царского прощения, которое по ходатайству графа Кутайсова не замедлило бы последовать, и тем обрекал себя на заточение, которое могло быть весьма продолжительным.

В это время проживал в Костроме некто Авель, который был одарен способностию верно предсказывать будущее; находясь однажды за столом у губернатора, Авель предсказал день и час кончины императрицы Екатерины с необычайною верностию. Простившись с жителями Костромы, он объявил им о намерении своем поговорить с государем; оп был, по приказанию Павла, посажен в крепость, но вскоре выпущен. Возвратившись в Кострому, он предсказал день и час кончины Павла. Добросовестный и благородный исправник, подполковник Устин Семенович Ярлыков, бывший адъютантом у генерала Воина Васильевича Нащокина, поспешил известить о том Ермолова. Все предсказанное Авелем буквально сбылось. Авель находился в Москве во время восшествия на престол Николая; он тогда сказал о нем: «Змей проживет тридцать лет».

По вступлении на престол императора Александра формуляр Ермолова, который был вовсе исключен из службы, был найден с большим трудом в главной канцелярии артиллерии и фортификации. Граф Аракчеев пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое к нему неблаговоление; имея в виду продержать его по возможности долее в подполковничьем чине, граф Аракчеев переводил в полевую артиллерию ему на голову либо отставных, либо престарелых и неспособных подполковников. Однажды конная рота Ермолова, сделав переход в двадцать восемь верст по весьма грязной дороге, прибыла в Вильну, где в то время находился граф Аракчеев. Не дав времени людям и лошадям обчиститься и отдохнуть, оп сделал смотр роте Ермолова, которая быстро вскакала на находящуюся вблизи высоту. Аракчеев, осмотрев конную выправку солдат, заметил беспорядок в расположении орудии. На вопрос его: «Так ли поставлены орудия на случай наступления неприятеля?», Ермолов отвечал: «Я имел лишь в виду доказать вашему сиятельству, как выдержаны лошади мои, которые крайне утомлены». «Хорошо, — отвечал граф, — содержание лошадей в [318] артиллерии весьма важно». Это вызвало следующий резкий ответ Ермолова в присутствии многих зрителей: «Жаль, ваше сиятельство, что в артиллерии репутация офицеров зависит от скотов». Эти слова заставили взбешенного Аракчеева поспешно возвратиться в город. — Это сообщено мне генералом Бухмейером.

Во время отступления первой армии к Смоленску Ермолов, увидя, что многие отставшие солдаты дозволяли себе грабить встречаемые ими на пути церкви, требовал примерного наказания виновных. Вследствие отданного Барклаем приказания главнейшие преступники были повешены. Так как приговор был приведен в исполнение 22-го июля, то цесаревич, не раз упрекавший за это Ермолова, говорил: «Я никогда не прощу вам, что у вас в армии в день имении моей матушки было повешено пятнадцать человек». — Это мне сообщено Ермоловым и Курутою.

Отправляя князя Волконского в армию, государь сказал ему: «Узнай, отчего при сдаче Москвы не было сделано ни одного выстрела; спроси у Ермолова, он должен все знать». Ермолов, избегая встречи с князем Волконским, уехал на время из штаба.

Однажды Платов сказал в 1812 году Ермолову, называвшему Вольцогена wohl-gezogen (хорошо воспитанный. — Ред.): «Пришли ты мне этого скверного немца-педанта; я берусь отправить его в авангардную цепь, откуда он, конечно, не вернется живым».

После сражения при Бриенне государь, проезжая сквозь ряды войск, отдававших ему честь, сказал Ермолову следующие замечательные слова: «В России все почитают меня весьма ограниченным и неспособным человеком; теперь они узнают, что у меня в голове есть что-нибудь». Когда его величество повторил это же самое в Париже, Ермолов возразил ему: «Подобные слова редки в устах частных людей; но они несравненно реже встречаются у государей. Они тем более удивительны, что в настоящую великую эпоху слава вашего величества не уступает славе величайших монархов в истории».

В Париже Ермолов увидал в числе представлявшихся нашему государю генерала Лекурба, человека исполинского роста, одетого в мундир времен республики. Он разговорился с ним о знаменитой кампании его в Грэубппдене. Лекурб сказал ему громко, указывая на французских маршалов, тут находившихся: «Je ne voudrais pas de ces pleutres-là pour des chefs de demi-brigades (Я не хотел бы видеть этих трусов в качестве полубригадных начальников. — Ред.) ».

В 1815 году Ермолов, возвращавшийся из Парижа, остановился в Эрфурте; он обласкал хозяина дома, где ему отведена [319] была квартира. Хозяин, будучи тем тронут, дал ему письмо к главе иллюминатов Вейсгаупту, проживавшему в Готе. Пользуясь репутацией весьма либерального человека, Ермолов, не желая дать многочисленным врагам своим нового оружия, по поехал в Готу; посланный им туда генерал Писарев был обласкан Вейсгауптом, который не сказал ему, однако, ничего особенного.

Однажды, в 1815 году, государь, оставшись недовольным Ермоловым за то, что он не прибыл к обеденному столу его величества по причине большого количества бумаг, оказывал ему в продолжение нескольких дней холодность; генерал-адъютант барон Федор Карлович Корф говорил по этому случаю: «Хотя государь недоволен Ермоловым, но он ему скоро простит; быть ему нашим фельдмаршалом и пить нам от него горькую чашу».

Первые неудовольствия между Ермоловым и Паскевичем начались в этом же 1815 году; Ермолов, находя дивизию Рота лучше обученною, чем дивизия Паскевича, призвал первую в Париж для содержания караулов, присоединив к ной прусский полк из дивизии Паскевича; так как он самого Паскевича не вызвал, то это глубоко оскорбило сего последнего.

Аракчеев сказал однажды Ермолову: «Много ляжет на меня незаслуженных проклятий».

Ермолов, произведенный в генералы от инфантерии в 1818 году, чрез десять лет поело производства своего в генерал-майоры, не принадлежал, однако, никогда к числу особенных фаворитов государя. Граф Аракчеев, в поздравительном письме своем от 2 августа 1818 года по этому случаю, писал ему между прочим: «Когда вы будете произведены в фельдмаршалы, не откажитесь принять меня в начальники главного штаба вашего».

Ермолов сказал однажды государю: «Мои поселения на Кавказе гораздо лучше ваших; мои необходимы для края, где по причине недостатка в женщинах развелось в больших размерах мужеложство. Моим придется разводить виноград и сарачинское пшено, а на долю ваших — придется разведение клюквы». По мере приближения к Кавказу этих рот их оставляли в течение года на Кавказской липни, где они приучались постепенно к жаркому климату и зарабатывали себе деньги.

Граф Аракчеев и князь Волконский, видя, что расположение государя к Ермолову возрастает со дня на день, воспользовались отъездом его в Орловскую губернию, чтобы убедить его величество, что Ермолов желает получить назначение на Кавказ. Ермолов, вызванный фельдъегерем и Петербург, узнал о своем назначении; государь, объявил ему лично об этом, сказал ему; «Я никак не думал, чтобы тебе такое назначение могло быть приятно, но я должен был поверить свидетельству графа Алексея Андреевича и князя Волконского. Я не назначил ни начальника штаба, ни оберквартирмейстера, потому что ты, вероятно, возьмешь с собой Вельяминова и Иванова». Действительно, оба эти генерал, из которых второй погиб преждевременно жертвою ипохондрии, были утверждены в этих должностях.

Ермолов, опоздав однажды к обеденному столу на Каменном острове, вопреки приглашения высланного придворного чиновника, возвратился домой. Государь, увидав его вскоре после этого, сказал ему: «Мы сели ранее за стол по случаю отъезда матушки, но я велел тебя непременно звать». Ермолов отвечал на это: «Я не люблю употреблять во зло чье бы то ни было внимание и беспокоить кого бы то ни было, так как я знаю, что вы не дозволили бы себе не встать из-за стола для того, чтобы меня встретить, я решился уехать». Государь отвечал: «Я сделал бы то же самое».

Ермолов, страдая рожею на ноге в 1821 году, просил однажды государя назначить адъютанта своего, молодого и неимоверно щедро одаренного природою графа Самойлова, флигель-адъютантом; он просил его величество сделать это в память службы Потемкина и отца его. Тогда государь отвечал: «Ты знаешь, что мне никто не дает адъютантов, а я сам их выбираю, но я сделаю это не для деда, не для отца, а для тебя».

На Терекской линии, недалеко от Ставрополя, находилась шотландская колония анабаптистов-сепаратистов, которая значительно разбогатела продажею овощей. Ермолов, не желая терпеть здесь присутствия этих безнравственных людей, изгнал их и поселил вблизи Волжский казачий полк. Ермолов не разделял мнения графа Тормасова, некогда просившего, в видах распространения просвещения, пригласить в Грузию католических миссионеров. Прибывшему сюда члену базельского евангелического общества Зарамбе Ермолов сказал: «Вместо того чтобы насаждать слово божие, займитесь лучше насаждением табака». Основатель лондонского библейского общества Пинкертон, обласканный нашим министром духовных дел, прибыл в Грузию, но Ермолов поспешил его выслать. С 1745 года существовала миссия, имевшая целью обращать в христианскую веру осетин, коих привлекали к тому различными подарками. Эта миссия, которую Ермолов называл конной миссией, сопровождаемая пятьюдесятью казаками, ежегодно стоила казне пятьдесят тысяч рублен. Главою миссии был архиепископ Досифей из фамилии Пуркеладзе (принадлежавший некогда князю Аристову); этот архиерей, будучи архимандритом, предводительствовал разбойниками и был ранен. По просьбе Ермолова миссия была вызвана, а Досифей выслан.

В 1820 году вспыхнуло в Имеретин возмущение вследствие противозаконных требований нашего духовенства; митрополит Феофилакт{168}, человек отлично умный и способный, по приказанию князя Голицына{169} стал требовать у жителей возвращения земель, за пятьдесят лет перед тем розданных им в аренду духовенством. Ермолов громко порицал это, говоря: «Я слышу руку вора, распоряжающеюся в моем кармане, но, схватив ее, я увидел, что она творит крестное знамение, и вынужден ее целовать». В отсутствие Ермолова губернатор Тифлиса Роман Иванович Ховен допустил духовенство обратиться к жителям с этим требованием. Вспыхнул мятеж, митрополит бежал, будучи охраняем двумя ротами; прочее духовенство заперлось в соборе, из которого вышел епископ Софроний (из фамилии клял ей Цулукидзе) в полном облачении, с крестом в руках, и с трудом усмирил мятеж. Хотя епископ Софроний, напуганный возмутителями, и подписал одобрение их воззвания, но за мужество, высказанное им, впоследствии он был награжден анненскою лентою по ходатайству Ермолова, который приказал вывезти с фельдъегерем двух митрополитов — Геннагеля и Кукателя.

При предместнике Ермолова начальник Кавказской линии Дельпоццо поселил близ Нарзана и реки Сушки воинственный и враждебный чеченцам народ ингушей, исповедывавших магометанскую веру. Находясь по торговым делам в Тифлисе, некоторые из их старшин приняли христианскую веру. Возвратясь к себе, они увидели себя поставленными в неприятное положение: прочие единоплеменные им ингуши стали их чуждаться. Вновь обращенные выехали на линию и стали просить Ермолова дозволить им вновь обратиться в магометанство, на что он отвечал им: «Ступайте к священникам и поговорите с ними». Они вскоре вновь сделались магометанами.

Ермолов просил выслать в Грузию тридцать три семейства немецких колонистов, хорошо щучивших земледелие; но вместо этого числа ему прислали пятьсот; один переезд их до Тифлиса стоил казне около миллиона рублей. Ермолов же приготовил на Норе близ Мухровани лишь тридцать три дома; прибывшие немцы были анабаптисты, не знакомые с земледелием, которые [322] менялись между собою женами; двести из них входили некогда в состав германского контингента Наполеона. Они, не желая подчиняться местным властям, хотели быть под покровительством императрицы Марии Федоровны; Ермолов потребовал их к себе и объявил, что если они не дозволят себя наказывать за совершаемые ими преступления, то он немилосердно станет предавать суду виновных. Они, посоветовавшись с своими старшинами, дозволили наказывать тех из них, которых вины будут обнаружены. Вместо с тем Ермолов писал государю: «Прибывшие немцы неспособны к земледелию; переезд их в Грузию стоит весьма дорого, но пусть убыток падает на казну за неосмотрительный вызов иностранцев». — Я это знаю от Ермолова, Марченки и некоторых приближенных государя.

Большая часть наших писателей, несмотря на известное к Ермолову неблаговоление Николая Павловича, восхваляли Ермолова в прозе и в стихах. Незабвенный наш Л. С. Пушкин посещал его несколько раз в Орле; Ермолов сказал ему однажды: «Хотя Карамзин есть историк-дилетант, но нельзя не удивляться тому терпению, с каким он собирал все факты и создал из них рассказ, полный жизни». В ответ на это Пушкин сказал ему: «Читая его труд, я был поражен тем детским, невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иоанном Грозным, как будто для государей это не есть дело весьма обыкновенное».

Хотя Ермолов не был никогда облечен властью главнокомандующего, но он присвоил себе права, превышавшие власть этих уполномоченных лиц; он, например, сам назначал начальников на Кавказскую линию, в Абхазии и в Дагестане. Оставшись вполне довольным образом действий шамхала тарковского, он, священным именем государя, наградил его семью тысячами подданных; таким же образом он наградил Аслан-Хана кюрниского — ханством Казикумыхским, заключавшим в себе не менее пятнадцати тысяч жителей, а Бековича и Татар-Хана наградил обширными землями в Кабарде. Он вместе с том приобрел для казны почти миллион десятин земли.

Находясь в 1821 году в Петербурге, Ермолов прибыл 30-го августа во дворец для принесения поздравлений государю в день его тезоименитства. Государь, сказавший ему по этому случаю: «Ты во все царствование мое в первый раз на моих именинах», хотел возвести его и Раевского в графское достоинство; Ермолов, не желавший того, громко говорил, что оно ни к кому так мало не пристало, как к нему, и что он в этом не нуждается. Вследствие этого указа о том и не последовало.

Известный статс-секретарь при Потемкине, Василий Степанович Попов, упрекал его за то, что он отказался от пожалованной [323] аренды в сорок тысяч рублей на двадцать лет{170}. Ермолов не желал принять от Попова ста десяти земли в Крыму, которые этот последний предлагал ему: Попов приказал даже выстроить дом для Ермолова, согласившегося принять лишь пять десятин земли. Граф Воронцов, сходясь с ним также в коротких отношениях и зная благоволение императора Александра к Ермолову, предлагал также выстроить ему дом на своей земле: но со вступлением на престол Николая Воронцов вдруг прервал все свои с ним дружеские сношения и не упоминал более о своем прежнем предложении. Воронцов желал овладеть пограничным ему клоком земли, принадлежащим сыну В. С. Попова, где протекал ручей воды, в которой ощущается вообще большой недостаток в Крыму. Не успев склонить Попова (сына статс-секретаря и бывшего адъютанта Ермолова) к уступке этого участка, Воронцов написал его величеству донос, в коем он называл Попова крайне либеральным человеком. Поповичем сослан в Вятку, где и оставался в продолжение нескольких лет. Вследствие просьб Ермолова и других лиц граф Бенкендорф, воспользовавшись отъездом Воронцова за границу и убедившись чрез жандармского офицера в несправедливости обвинений, исходатайствовал прощение Попову, который вскоре после умер.

Император Александр, приказавший посылать Ермолову всю нашу дипломатическую переписку с прочими дворами, написал ему однажды между прочим: «Quant à vos principes si larges» (Что касается ваших столь широких принципов. — Ред. ].

В бытность Ермолова в Султании старшая жена шаха передала ему письмо к императрице Марии Федоровне, в коем находилось следующее: «Ты вмещала в себе коробку, где находились первые перлы твоей империи». Письмо се к императрице Елизавете Алексеевне заключало в себе: «Пусть зефир дружбы моей навевает под широкие полы твоего пышного платья».

Ермолов, самовольно отправивший Муравьева в Хиву, требовал от хана, чтобы он ему писал как старшему, прикладывая свою печать сверху. Ермолов рассказывал государю, что хан хивинский в бумагах своих к нему величал его следующим образом: «Великодушному и великому повелителю стран между Каспийским и Черным морями».

Граф Сергий Кузьмич Вязмитинов был человек не глупый, но вялый и нерасторопный; Ермолов называл всегда Вязмитинова, не бывшего никогда военным человеком, тетушкой Кузминишной. [324] Василий Степанович Попов и Дмитрий Прокофьевич Трощинский были люди замечательных способностей и обширного ума; по мнению их, надлежало учредить департаменты сената не в столице, но в различных городах, чрез что значительно бы ускорилось течение дел.

Граф Илларион Васильевич Васильчиков — человек вполне благородный, благонамеренный, мужественный, но не отличающийся, к сожалению, ни большим умом, пи сведениями. Ермолов отдававший всегда полную справедливость замечательным доблестям Васильчикова, называл всегда этого генерала, в эпоху его могущества, матушкой-мямлей. Во время войны 1812 года, близ Вильны. Ермолов помирил Васильчикова с пылким, но благородным Сеславиным, который, не желая сносить начальнических выходок Васильчикова, наговорил ему много неприятностей. Командуя впоследствии гвардией, Васильчиков не умел предупредить истории Семеновского полка, которая имела для многих столь плачевные последствия; извещенный в 1822 году библиотекарем гвардейского штаба Грибом, прозвавшимся Грибовским, человеком весьма умным, коварным и алчным, о существовании заговора, оп пренебрег вначале этим известием. Узнав о том впоследствии обстоятельнее от брата своего, бесстрашного Дмитрия Васильчикова, Илларион Васильевич просил зятя своего, князя Дмитрия Владимировича Голицына, известить его тотчас: находятся ли подозреваемые лица в Москве? По получении удовлетворительного ответа Васильчиков приказал Грибовскому изложить все им рассказанное на бумаге, отправил все к государю, который находился в это время на конгрессе в Вероне. После кончины ого величества этот список найден в шкатулке государя, который сделал на нем свои замечания карандашом. Нынешний государь, вопреки представлениям Васильчикова, назначил Грибовского губернатором; но, будучи обвинен в страшных злоупотреблениях, он вскоре был удален со срамом.

Граф Аракчеев находился с 1808 года в весьма хороших сношениях с Ермоловым; оставшись недоволен отзывом Ермолова о военных поселениях, впервые устроенных близ Могилева, оп немного охладел к нему.

Незаконный сын Аракчеева, Шуйский, одаренный необыкновенными способностями, был, к сожалению, горьким пьяницею; эта болезнь развилась в нем, по показанию медиков, вследствие болезни солитера. Император Николай, разжаловав его из флигель-адъютантов, прислал в Грузию, где Ермолов имел о нем большое попечение. Граф Аракчеев, называемый Закревским «Змеей, что на Литейной живет», прислал последний поклон Ермолову чрез губернатора Тюфяева. Он велел ему передать: «Весьма желал бы с вами видеться, но в обстоятельствах, в коих мы с вами находимся, это невозможно». Этот отлично умный, [325] хотя грубый и кровожадный солдат нередко пугал вообще поселения именем достойного своего адъютанта Клейнмихеля. Найдя после смерти своей любовницы Настасьи много писем с подарками, он собрал их в одну комнату; пригласив к себе всех просителей, имена которых находились в конце писем, он сказал им: «Это ваши вещи, пусть каждый возьмет свое».

Министр финансов граф Канкрин говорил Николаю Павловичу: «Хотя Ермолов никогда не воображал быть администратором, но он вник в нужды края и многое, им сделанное на Кавказе, очень хорошо; не надобно было разрушать того, что было им сделано, а лишь дополнить».

Ермолов предложил в Государственном совете уничтожить в сенатских департаментах звание первоприсутствующих, кои, по его мнению, могли иметь в виду лишь одно — угождать министру юстиции.

Он находился вполне в отличных сношениях с нашим знаменитым адмиралом графом Мордвиновым, у которого граф А. И. Чернышев, столь способный на всякий благородный подвиг, именем рассудительного Николая похитил в его присутствии все бумаги; Ермолов защищал в совете дело его о Байдарской долине (купленной им у Высоцкого, которому она досталась в наследство после князя Потемкина) и которую самым незаконным образом оспаривал Воронцов именем татар крымских. Престарелый адмирал, редко являвшийся в совет, лишь тогда подписывал приносимые ему на дом дела, когда встречал подпись Ермолова.

Ермолов был всегда в отличных сношениях с адмиралом Шишковым; когда он ослеп и оставил министерство, то жена его, родом полька, говорила: «Один Ермолов остался нам верным».

Ермолов, выехавший с Кавказа в 1821 году, узнав в земле донских казаков, что генерал А. И. Чернышев, известный по своему примерному хвастовству и презренным душевным свойствам, отдал под суд генерала А. К. Денисова, решился спасти его. Чернышев, о котором Александр Львович Нарышкин сказал государю вскоре после возвращения его с Дона: «Si le général n'a pas le don de la parole, il a au moins la parole du Don»{171}, нашелся вынужденным, вследствие разговора своего с Ермоловым, освободить Денисова от суда. Хотя Денисов, увидав после того Ермолова, благодарил за его ходатайство, но он при этом слазал следующее: «Я благодарю вас за себя, но не за казаков, потому что, если б суд состоялся, я не преминул бы выставить все глупости [325] и злоупотребления Чернышева, о коих я теперь вынужден молчать».

Генералу Чернышеву удалась совершить замечательные подвиги в 1812 и 1813 годах, слишком преувеличенные и превознесенные его презренным холопом Михайловским-Данилевским. Чернышев омрачил, к сожалению, все свои подвиги непомерным хвастовством и полным отсутствием скромности.

Ермолов прибыл в 1821 году в Петербург, куда ожидали государя из Германии; в это время возвратился из Сибири знаменитый Мих. Мих. Сперанский. Так как большинство придворных было враждебно расположено к Сперанскому, то Ермолов при посредничестве отлично-способного чиновника своего Рыхлевского (назначенного государем вскоре после того олонецким губернатором) сошелся с ним. Вскоре пришло известие о новом конгрессе и о том, что государь вернется лишь чрез восемь месяцев. Ермолов, желая видеть государя, писал князю Волконскому письмо, в котором он, между прочим, говорил, что непринятие его государем будет почтено в Грузии знаком неблаговоления к нему, а потому курс его в этой стране значительно упадет. Он был вскоре после того вызван и назначен главнокомандующим союзною армиею в Италии. Когда он представлялся государю, его величество спросил его: «Ты верно знал о своем назначении; я знаю это из письма твоего к кн. Волконскому». На это Ермолов отвечал: «Я имел нужду видеть ваше величество, но нисколько не ожидал получить это назначение, тем более, что у вас есть много генералов, несравненно более меня достойных и знаменитых». На вопрос его величества: «Знаешь ли ты Сперанского?» — он отвечал: «Я был слишком ничтожен, чтобы обратить на себя внимание столь значительного лица, но узнав его теперь короче, я имел случай оценить его достоинства». Государь сказал на это: «Он действительно усердный, способный и полезный человек; если б война не началась так внезапно, многого бы не случилось. Хотя я во многом перед ним виноват, но я не пропускал ни одного случая, чтобы не посылать ему поклонов в ссылку». Когда Ермолов передал впоследствии эти слова Сперанскому, тот отвечал ему: «Государь никогда не почитал себя виновным относительно меня, а я получал его поклоны лишь весьма редко; если бы я уступил и поддался внушениям некоторых лиц (которых он не хотел назвать), многое бы изменилось».

Почтенный Федор Петрович Уваров советовал Ермолову представить государю необходимость уменьшения состава нашей армии, требующей огромных издержек. Государь, любивший употреблять слова: prépondérance politique (политический перевес. — Ред.), прогнал от себя графа Петра Александровича Толстого,который решился ему о том говорить. Вследствие настоятельных советов Уварова, говорившего ему: «Хотя государь выгнал от себя [327] графа Толстого, но он тебя выслушает», Ермолов навел незаметно разговор на этот предмет, но государь возразил на это: «Я с тобой вполне согласен, что надлежит уменьшить число войск, но ты, вероятно, не посоветуешь мне сделать ото теперь, когда умы еще не совсем успокоились и армия нам нужна pour notre prépondérance politique». Ермолов предложил государю в Лайбахе допустить гласность в военных судах, на что сто величество отвечал: «Надо об этом подумать; надо бы допустить гласность и в гражданских судах, где она может быть еще полезнее».

Князь Любецкий, оканчивавший в 1821 году в Вене счеты между Россией и Австрией, сказал Ермолову: «Ты думаешь, что ты прибыл сюда лишь для содействия австрийцам; нисколько; твой приезд для меня необходим и крайне выгоден. Мы остаемся должны Австрии за прошлые кампании, но с моим приездом я поверну дела в нашу пользу». И точно, дела были поведены Любецким таким образом, что император Франц нашелся вынужденным прибегнуть к великодушию нашего государя.

Во все время царствования императора Александра Ермолов, никогда не просивший его о себе, любил ходатайствовать о других; он излагал подобного рода просьбы в письмах своих к князю Волконскому, Кикину и Меллер-Закомельскому, оная, как много пострадало во время вторжения французов от заразительных болезней имение А. М. Каховского, и так как на основании существующих правил надлежало ему заплатить кварту или четвертую часть доходов, равно как и недоимки за несколько лет, — Ермолов просил графа Гурьева об уничтожении всего долга. Вследствие отказа графа Гурьева, отвечавшего, что он не смеет утруждать о том его величества, Ермолов написал одному из своих приятелей письмо, которое было прочитано государем. Это письмо оканчивалось славами: «Граф Гурьев почел нужным поручиться в том, что его величество недоступен чувству великодушия и справедливости, и просил меня потому не входить впредь с подобными просьбами». Государь, много смеявшийся во время чтения письма, повелел сложить с Каховского все недоимки и уничтожить все кварты.

Генерал Пестель, невзирая на неудачу свою под Байтами, в 1819 году, донес в Тифлис, что он одержал победу над горцами; так как си давно не получал наград, Ермолов ходатайствовал о награждении его знаками св. Анны 1-й степени. Когда истина обнаружилась и надлежало выслать Муравьева, который поправил дела, Ермолов советовал Пестелю отбыть в Россию. В письме своем к государю Ермолов, прося извинения в том, что он ввел его в заблуждение, присовокупил: «Постель скоро будет иметь счастие лично представить вашему величеству свою неспособность». [328]

Оставив недостроенную крепость Грозную, Ермолов двинулся к Карабудахкенту, близ которого находились огромные массы неприятелей; благодаря внезапной ночной атаке неприятель, занимавший сильную позицию, был обращен в бегство. Высланные из акушинского селения Меге пять представителей, увидав малочисленность русского отряда, наделали дерзостей шамхалу, угощавшему их обедом. Ермолов, советовавший шамхалу не выказывать своего неудовольствия, приказал после победы своей под Ловашами высланным старшинам строго наказать самого дерзкого из их посланных.

Ермолов, зная, что у шамхала Зухум-Кадия существовало канлы, или кровомщение, к одному значительному жителю акушинскому, убедил его прекратить ее и предать все дело полному забвению. По прочтении муллою молитвы и адекватных взаимных глажений бород мир между ними был установлен. В ауле Губдене Ермолов, имевший стачала также в виду помирить два враждебных семейства, отказался от того; они хотя объявили ему, что готовы исполнить его волю, но присовокупили, что потеряю после того всякое уважение жителей. Шамхал питал большую дружбу и глубокое уважение к Ермолову; жена его, которая была сестрою бывшего хана дербентского, взяла к себе старшего сына Ермолова, рожденного от туземки, и сама няньчилась с ним.

Ермолов сохранил в Грузии прежнее число агаларов, но Паскевич и его преемники значительно увеличили количество их. Ермолов, негодовавший на жителей аула Дадал-Юрт, находившегося близ Терека, за постоянное содействие, оказываемое пит хищникам, вторгшимся в наши земли, готовил им страшное наказание. Усыпив их ласковым обращением, он внезапно окружил этот аул, овладел им, причем погибли все жители за исключением детей; мужчины, не видя себе спасения, сами закалывали своих жен. Это подействовало на всех соседних жителей.

Объезжая в первый раз Кавказ, Ермолов прибыл в Дербент, где содержался под стражей Ибрагим-Хан табасаранский с братом, которые, имея вражду с третьим братом, жившим в вольной Табасарани и весьма враждебным нашему правительству, зарезали его самого, равно как и его беременную жену. Они были преданы суду и на основании высочайшей конфирмании, еще, впрочем, не объявленной им, надлежало одного повесить, а другого сослать в Сибирь. Ермолов, узнав, что они желали его видеть, потребовал их к себе. Объяснив ему ход дела, они присовокупили: «Хотя мы слышали, что мы уже приговорены к наказанию, но мы мстили брату не столько за себя, сколько за постоянные набеги в русские земли; дозволь одному остаться заложником, а другому сходить в горы для устройства дел». Ермолов, отпустив одного в горы, ходатайствовал о них пред государем, говоря, что [329] надлежит принять во внимание дикие нравы виновных и постоянную преданность их России. Так как государь дозволил Ермолову поступить в этом случае по его благоусмотрению, он простил князей и этим приобрел в них России весьма полезных и преданных слуг.

Находясь всегда в весьма коротких сношениях со всеми участниками заговора 14 декабря, я не был, однако, никогда посвящен в тайны этих господ, невзирая на неоднократные покушения двоюродного брата моего Василия Львовича Давыдова. Он зашел ко мне однажды перед событием 14 декабря и оставил записку, которою приглашал меня вступить в Tugendbund, на что я тут же приписал: «Что ты мне толкуешь о немецком бунте? Укажи мне на русский бунт, и я пойду его усмирять». Эта записка была представлена нынешнему государю, который сказал: «Это видно, что Денис Давыдов ни о чем не знает».

Странный характер у нашего нынешнего государя: иногда великодушен, но большею частью крайне злопамятен. Накануне казни главнейших заговорщиков 14 декабря он во весь вечер изыскивал все способы, чтобы придать этой картине наиболее мрачный характер: в течение ночи последовало высочайшее повеление, на основании которого приказано было барабанщикам бить во все время бой, какой употребляется при наказании солдат сквозь строй. Государь не изъявил согласия на просьбу графини Канкриной, ходатайствовавшей об отправлении в Сибирь лекаря для пользования сосланного больного брата ее, Артамона Муравьева.

Закревскому, которого государь всегда разумел лишь как верного исполнителя своих повелений, расширяли власть во время продолжительного отсутствия императора Александра за границей и с ним князя Волконского. Я помню, как в нем постоянно в то время искали всесильные ныне граф Бенкендорф и П. Д. Киселев. Этот последний — человек умный и отменно любезный, никогда не был администратором; он был после Бородинского сражения назначен адъютантом к Милорадовичу лишь вследствие ходатайства Павла Христофоровича Граббе. Когда государь вернулся в 1821 году в Петербург. Ермолов спросил князя Волконского, к какой награде должен был быть представлен Закревский? Услыхав, что ему хотели дать лишь Владимира 2-й степени, Ермолов возразил, что, принимая во внимание обширные занятия Закревского как дежурного генерала, он почитает эту награду слишком ничтожною, тем более что это была лишь очередная награда, какую он мог получить во всякое другое время. Хотя Волконский, рассердившись, сказал ему: «Не прикажете ли дать ему андреевского ордена?», но, зная, что Ермолов довел бы об этом обстоятельстве до сведения государя, он исходатайствовал [330] генерал-лейтенантский чин Закревскому, который по этому случаю обошел весьма многих.

Князь Багратион, имевший всегда большое влияние на Платова, любившего предаваться пьянству, приучил его в 1812 году к некоторому воздержанию от горчишной водки — надеждой на скорое получение графского достоинства. Платов часто осведомлялся у Ермолова, не привезен ли был в числе бумаг указ о возведении его в графское достоинство. Ермолову долгое время удавалось обманывать Платова, но атаман, потеряв, наконец, всякую надежду быть графом, стал ужасно пить; он был поэтому выслан из армии в Москву; Кутузов же, отправляясь в армию, вызвал его опять туда и в октябре того года доставил ему графский титул.

Фельдмаршал князь Паскевич, которому, конечно, никто не откажет в блистательном мужестве, хладнокровии в минуты боя, вполне замечательной заботливости о снабжении продовольствием армии и покровительстве, оказываемом им угнетенным полякам, — есть, однако, баловень судьбы. Прибыв на Кавказ, он нашел превосходные войска, созданные в течение десяти лет Ермоловым, умевшим воодушевить их духом суворовским. Он прибыл в армию, действовавшую против польских инсургентов, которою временно командовал умный и энергичный граф Толь. До его прибытия в армию один корпус перешел уже Вислу, а вся армия, хотя и значительно рассеянная по огромному пространству вследствие распоряжений Дибича, намеревалась атаковать Варшаву. Несогласия, возникшие между жителями Варшавы, контрреволюция, вспыхнувшая там, и уныние, распространившееся по всему царству, — предвещали уже близкое торжество нашего оружия. Нельзя, однако, не воздать Паскевичу хвалу за все им совершенное, но не слепой и безусловной, какую требует он от многочисленных льстецов своих, но хвалу в пределах справедливости и законности. Оставаясь верным истине, я не могу не упомянуть о великих заслугах лиц, кои подготовили ему значительные материалы и много способствовали в одержании успехов; я тем более решаюсь обратить на них внимание моих читателей, что эти липа имели несчастие подвергнуться вполне недобросовестному приговору слишком пристрастного и недальновидного правительства.

Указатель имен{180}

Аббас-Мирза (1782–1833), фактический правитель Персии, с 1816 г. наследник шахского престола.

Александр I (1777–1825), российский император с 1801 г.

Алларт (Галлард) Людвиг Николай (ум. в 1728 г.), саксонец, состоявший на русской службе.

Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834), генерал, всесильный временщик при Александре I, военный министр (с 1808 г.), председатель военного департамента Государственного совета.

Багговут Карл Федорович (1761–1812), генерал, убит в Тарутинском бою и октябре 1812 г.

Багратион Петр Иванович (1765–1812), генерал, выдающийся полководец суворовской школы, был смертельно ранен в Бородинском сражении.

Бальмен Александр Антонович (1779–1848), генерал, впоследствии русский комиссар при Наполеоне на острове Св. Елены.

Барклай-де-Толли Михаил Богданович (1761–1818), генерал-фельдмаршал (1814), в 1812 г. военный министр, командующий армией; в 1813–1814 гг. командующий объединенной русско-прусской армией.

Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844), генерал, участник подавления восстания декабристов, с 1826 г шеф жандармов и начальник 3-го отделения (политического сыска).

Бенкендорф Константин Христофоровпч (1785–1828), генерал, в 1812 г. начальник партизанского отряда.

Беннингсен (Беннигсен) Леонтий Леонтьевич (1745–1826), генерал, участник убийства Павла I, в августе — ноябре 1812 г исполнял обязанности начальника Главного штаба русской армии, от которых был отстранен за интриги против M И. Кутузова; в 1818 г. покинул Россию.

Бернадот Жан Батист Жюль (1763–1844), маршал Франции, участник наполеоновских войн, с 1810 г. наследник шиедского престола, с 1818 г. король Швеции (Карл IV Юхан).

Бертъе Луи Александр (1753–1815), маршал Франции, в 1799–1807 и военный министр, одновременно (до 1814 г.) начальник штаба Наполеона.

Бессъер Жан Батист (1766–1813), маршал Франции, в 1812 г. командовал 1варделской кавалерией.

Блюхер Гебхарт Лебрехт (1742–1819), прусский генерал-фельдмаршал, в 1813 г. командовал объединенными русско-прусскими войсками в Силезии.

Богарпэ Евгений (1781–1824), французский генерал, вице-король Италии (1805–1814), пасынок Наполеона.

Бороздин Николай Михайлович (1777–1830), генерал, в 1812 г. некоторое время командовал партизанским отрядом.

Буксгевден Федор Федорович (1750–1811), генерал, командовавший русскими войсками в первый период шведской кампании 1808 г.

Вавжецкий Томас (1750–1818), один из руководителей польского восстания 1794 г., в 1812 г. служил в войсках Наполеона.

Вадбольский Иван Михайлович (1781–1861), офицер, в 1812 г. командир партизанского отряда.

Восильчиков Дмитрий Васильевич (1779–1859), генерал, в 1812 г. командовал Ахтырским гусарским полком.

Васильчиков Илларион Васильевич (1777–1847), генерал, участник кампаний 1805–1815 гг., впоследствии (1838) председатель Государственного совета и Комитета министров.

Вельяминов Алексей Александрович (1785–1838), генерал, служил в Отдельном Кавказском корпусе при А. П. Ермолове, впоследствии командующий войсками на Кавказской линии.

Виктор Клод (1766–1841), маршал Франции, в 1812 г. командовал корпусом, прикрывал переправу остатков французских войск через Березину.

Винценгероде Фердинанд Федорович (1770–1818), генерал, в 1813 г. командовал передовым корпусом русской армии.

Виртембергский принц Александр Фридрих (1771–1833), генерал русской службы, брат императрицы Марии Федоровны (жены Павла I).

Виртембергский принц Евгений (1788–1858), генерал русской службы, племянник императрицы Марии Федоровны.

Витгенштейн Петр Христианович (1769–1843), генерал, с 1826 г. генерал-фельдмаршал; в 1812 г. командовал корпусом на петербургском направлении, в 1813 г.

Водонкур, французский генерал, автор воспоминаний о наполеоновском походе 1812 г.

Волконский Петр Михайлович (1776–1852), генерал, впоследствии генерал-фельдмаршал; в 1813–1821 гг. начальник Главного штаба.

Воронцов Михаил Семенович (1782–1856), генерал, впоследствии генерал-фельдмаршал; в 1823–1844 гг. новороссийский и бессарабский генерал-губернатор.

Голенищев-Кутузов Павел Васильевич (1773–1843), генерал, в 1812 г. командовал отдельным подвижным отрядом, впоследствии петербургский генерал-губернатор

Голиков Иван Иванович (1735–1801), русский историк, автор многих трудов о деятельности Петра I.

Голицын Александр Николаевич (1773–1844), в 1817–1824 гг. министр народного просвещения и духовных дел, реакционер.

Голицын Борис Владимирович (1769–1813), генерал, тяжело ранен в Бородинском сражении.

Голицын Дмитрий Владимирович (1771–1844), генерал, впоследствии московский генерал-губернатор.

Гопульт, французский генерал, в 1812 г. командовал кавалерийской дивизией.

Горчаков Алексей Иванович (1769–1817), генерал, в 1812 г. управлял военным министерством.

Граббе Павел Христофорович (1789–1875), офицер, в 1812–1813 гг. адъютант А. П. Ермолова, впоследствии командующий войсками на Кавказской линии, наказной атаман войска Донского.

Грибоедов Александр Сергеевич (1795–1829), русский писатель и дипломат; назначенный в 1828 г. послом в Персию, был убит там фанатиками, действия которых инспирировались шахским двором и английскими Агентами.

Груши Эммануэль (1766–1847), маршал Франции, в 1799 г. был взят в плен русскими войсками под командованием А. В. Суворова, по возвращении в 1800 г. из плена принимал участие в наполеоновских войнах. В 1812 г. командовал кавалерийским корпусом.

Гурго Гаспар (1783–1852), французский генерал, военный историк, лично близкий Наполеону (три года находился с ним на острове Св. Елены).

Гурьев Дмитрий Александрович (1751–1825), в 1810–1823 гг. министр финансов — 328.

Даву Луи Никола (1770–1823), маршал Франции, один из наиболее активных участников наполеоновских войн. При вторжении в Россию командовал корпусом, в 1813–1814 гг. руководил обороной Гамбурга, в 1815 г. (во время «ста дней») военный министр Наполеона.

Давыдов Александр Львович (1773–1833), генерал (с 1815 г. в отставке).

Давыдов Василий Денисович, отец Дениса Давыдова, бригадир.

Давыдов Василий Львович (1792–1855), офицер (с 1820 г. в отставке), брат H. H. Раевского, участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг., декабрист, осужден на вечную каторгу, умер на поселении в Красноярске.

Давыдов Евдоким Васильевич (ум. в 1824 г.), брат Дениса Давыдова, офицер.

Давыдов Лев Васильевич (1792–1848), офицер, в 1812 г. служил в отряде своего брата Дениса Давыдова, участвовал в заграничных походах 1813–1814 гг.

Давыдова Елена Евдокимовна, мать Дениса Давыдова.

Даун Леопольд (1705–1766), австрийский генерал-фельдмаршал, основатель военной академии в Вене; отличался нерешительностью в действиях, приверженностью к обороне.

Денисов Андрей Карпович (1763–1841), казачий генерал, сподвижник А. В. Суворова, с 1818 г. наказной атаман войска Донского; в 1821 г. уволен в отставку.

Денисов Федор Петрович, казачий генерал, в 1812 г. командовал партизанским отрядом.

Дибич-Забалканский Иван Иванович (1785–1831), сын прусского офицера на русской службе, с 1805 г. участвовал в войнах с Францией, в русско-турецкой войне 1828–1829 гг.; главнокомандующий при подавлении польского восстания 1830–1831 гг., генерал-фельдмаршал (1829). Пользовался особым доверием Александра I, а затем Николая I.

Домбровский Ян Генрик (1755–1818), польский генерал, участник восстания 1794 г., с 1796 г. на французской службе; в 1812 г. командовал польским легионом в армии Наполеона, с 1815 г. участвовал в создании армии Королевства Польского в составе России.

Дорохов Иван Семенович (1762–1815), генерал, в 1812 г. npii отходе русских войск командовал арьергардом 2-й армии, участвовал в Бородинском сражении; 6 сентября был назначен командиром крупного партизанского отряда, вел наблюдение за движением французских войск по Калужской и Смоленской дорогам, первым известил М. И. Кутузова о начале отхода французов из Москвы.

Дохтуров Дмитрий Сергеевич (1756–1816), генерал, участник войн со Швецией 1788–1790 гг. и Францией, один из виднейших русских военачальников в Отечественной войне, герой обороны Смоленска, сражений под Бородино, Малоярославцем и др.

Дюрют Жан Франсуа (1767–1827), французский генерал.

Екатерина Павловна (1788–1819), сестра Александра I. герцогиня Ольденбургская (1809–1812) и королева Вюртембергская (с 1816); оказывала большое влияние на государственные дела в России.

Ермолов Алексей Петрович (1777–1861), государственный и военный деятель, генерал, последователь суворовской школы. В войнах с Наполеоном (1805–1807, 1812–1814) проявил храбрость и выдающиеся способности военачальника. В 1812 г. начальник штаба 1-й армии, после Бородина начальник объединенного штаба 1-й и 2-й армий, в заграничных походах был начальником артиллерии союзных армий, командовал корпусом. В 1816–1827 гг. командующий Отдельным Кавказским корпусом, главнокомандующий в Грузии и одновременно посол в Иране. Покровительствовал сосланным на Кавказ декабристам, отрицательно относился к аракчеевскому режиму. В 1827 г. был уволен в отставку.

Жерар (Жирард) Морис Отьен (1773–1852), французский генерал, в годы Реставрации маршал Франции, военный министр.

Жомини Антуан Анри (Генрих Вениаминович) (1779–1869), военный теоретик и историк, в 1804–1813 гг. во французской армии, с 1813 г. на русской службе, генерал. Исследовал опыт войн конца XVIII — начала XIX в., обобщил важнейшие проблемы стратегии и тактики массовой армии; один из основателей российской академии Генерального штаба.

Жюно (1771–1813), французский генерал, в 1812 г. командир корпуса.

Закревский Арсений Андреевич (1783–1865), офицер, в 1812 г. состоял при Главной квартире русской армии, в 1813–1814 гг. — при Александре I; впоследствии генерал, в 1828–1831 гг. министр внутренних дел, реакционер.

Игельстром Осип Андреевич (1737–1823), генерал, командовавший войсками в Польше; с началом польского восстания 1794 г. бежал из Варшавы и был уволен в отставку.

Казадасв Александр Васильевич (1781–1854), офицер, впоследствии сенатор, историк.

Кайсаров Паисий Сергеевич (1783–1844), генерал, в 1812 г. командовал отдельным отрядом.

Каменский Михаил Федотович (1738–1809), генерал-фельдмаршал.

Каменский Николай Михайлович (1776–1811), сын М. Ф. Каменского, генерал; участник шведской кампании 1808 г., командовал русскими войсками в турецкой кампании 1810 г.

Карпов Аким Акимович (1767–1836), генерал, в 1812 г. командовал кавалерийскими отрядами.

Каховский Александр Михайлович (ум. в 1827 г.), офицер, глава подпольного офицерского политического кружка, в 1799 г. был лишен чинов и дворянства, заточен в крепость. Брат (по матери) А. П. Ермолова, двоюродный брат Дениса.

Кикин Петр Андреевич (1775–1834), в 1812 г. дежурный генерал в 1-й армии, впоследствии статс-секретарь.

Киселев Павел Дмитриевич (1788–1872), офицер, в 1812–1815 гг. адъютант M. A Милорадовича, в 1837–1856 гг. министр государственных имуществ, сторонник отмены крепостного права.

Клингспор Мориц (1742–1820), шведский фельдмаршал.

Коленкур Луи (1773–1827), генерал, в 1807–1811 гг. посол Франции в Петербурге, находился при Наполеоне при вторжении в Россию, в период «ста дней» министр иностранных дел.

Коновницын Петр Петрович (1764–1822), генерал, один из видных сподвижников М. И. Кутузова в Отечественной воине, в 1812 г дежурный генерал при объединенном штабе 1-й и 2-й армий, в 1815–1819 гг. военный министр, затем начальник военных учебных заведений.

Константин Павлович (1779–1831), брат Александра I, с 1814 г. фактический наместник Королевства Польского.

Корф Федор Карлович (1774–1826), генерал, в 1812 г. командовал корпусом.

Кох Жан Батист (1782–1861), французский генерал, военный историк.

Круа де Карл Евгений, сложил при Петре I в русской армии, в сражении под Нарвой (1700) был взят шведами в плен.

Кудашев Николай Данилович (1784–1814), офицер, зять М. И. Кутузова, в 1812 г. командовал партизанским отрядом.

Кульнев Яков Петрович (1763–1812), генерал, отличился во многих сражениях, в 1812 г. командир кавалерийского отряда, одержал победу при Клястицах, в этом бою был смертельно ранен.

Курута Дмитрий Дмитриевич (1770–1838), генерал, адъютант великого князя Константина Павловича, затем управляющий его двором.

Кутайсов Александр Иванович (1781–1812), генерал, в 1812 г. командовал артиллерией 1-й армии, был убит в Бородинском сражении.

Кутузов Михаил Илларионович (1745–1813), генерал-фельдмаршал, с августа 1812 г. главнокомандующий русской армией.

Лагарп Фредерик Сезар (1754–1838), швейцарский адвокат и политический деятель, приверженец идей просвещения; в 1784–1795 гг. воспитатель будущего императора Александра I.

Лансной Сергей Николаевич (1774–1814), генерал, в контрнаступлении против наполеоновской армии командовал отрядом в главном авангарде русской армии.

Лесток Антон Вильгельм (1738–1815), прусский генерал.

Лористон Жак (1768–1828), французский генерал (с 1823 г. маршал) в 1811–1812 гг. посол Наполеона в России; при отступлении французских войск из России возглавлял их арьергард; в 1814 г. перешел на сторону Бурбонов.

Мадатов Валерьян Григорьевич (1782–1829), генерал, с 1816 г. в подчинении у А. П. Ермолова на Кавказе.

Массена Анцре (1758–1817), маршал Франции.

Милорадович Михаил Андреевич (1771–1825), генерал, в 1812 г. командовал авангардом при преследовании французской армии, с 1818 г. петербургский генерал-губернатор.

Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790–1848), в 1812 г. адъютант М. И. Кутузова, позже — генерал, военный историк.

Монтолон Шарль Тристан (1783–1853), адъютант Наполеона, находился с ним в изгнании; оставил мемуары, вместе с Гурго издал бумаги Наполеона.

Мюрат Иоахим (1767–1815), маршал Франции, король Неаполитанский <с 1808 г.), участник всех наполеоновских войн; в 1812 г. командовал кавалерийским корпусом, действовавшим в авангарде французских войск.

Наполеон Бонапарт (1769–1821), в 1799–1804 гг. первый консул, затем император Франции.

Нарышкина Мария Антоновна (1779–1854), фаворитка Александра I.

Ней Мишель (1769–1815), маршал Франции, участник всех наполеоновских войн; в Бородинском сражении его корпус атаковал Семеновские флеши, при отступлении был в арьергарде французских войск.

Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862), министр иностранных дел России (1816–1856).

Никитин Алексей Петрович (1777–1858), полковник, позже генерал.

Николай I (1796–1855), российский император с 1825 г.

Ожаровский Адам Петрович (1776–1855), генерал, в 1812 г. командовал крупным партизанским отрядом.

Ожеро Пьер Франсуа Шарль (1757–1816), маршал Франции.

Ожеро Жан Пьер (1772–1836), французский генерал, брат маршала.

Орлов Алексей Федорович (1786–1861), генерал, участник подавления восстания декабристов, впоследствии шеф жандармов, в 1856–1860 гг. председатель Государственного совета и Комитета министров.

Орлов, офицер, при преследовании французских войск в 1812–1813 гг. командир отдельного отряда.

Орлов-Денисов Василий Васильевич (1775–1843), казачий генерал, в 1812 г. командир партизанского отряда.

Остен-Сакен Фабиан Вильгельмович (1752–1837), генерал, впоследствии генерал-фельдмаршал.

Остерман-Толстой Александр Иванович (1770–1857), генерал, в 1812 г. командовал корпусом.

Павел 1 (1754–1801), российский император с 1796 г.

Пален Петр Петрович (1788–1864), генерал.

Паскевич Иван Федорович (1782–1856), генерал-фельдмаршал (1829), в Отечественную войну и заграничных походах 1813–1814 гг. командовал дивизией; один из наиболее активных проводников реакционной политики Николая I, руководил подавлением польского восстания 1830–1831 гг. и Венгерской революции 1848–1849 гг.

Платов Матвей Иванович (1751–1818), с 1801 г. войсковой атаман Донского казачьего войска, генерал, прошедший суворовскую школу, в Отечественную войну и в кампаниях 1813–1814 гг. командовал казачьими частями.

Понятовский Юзеф (1763–1813), польский генерал, племянник короля Станислава Августа, маршал Франции (1813), в 1812 г. командовал польским корпусом, входившим в состав наполеоновской армии.

Раевский Николай Николаевич (1771–1829), генерал, в Отечественной войне командовал корпусом, отличался личным мужеством и храбростью; с 1824 г. в отставке; был близок к декабристам.

Растопчин Федор Васильевич (1763–1826), в Отечественную войну московский генерал-губернатор, выразитель казенного «патриотизма»; интриговал против Кутузова.

Ренъе Жан Луи (1771–1814), французский генерал, командовал корпусом.

Репнин Николай Васильевич (1734–1801), генерал-фельдмаршал.

Себастиани Орас, маршал Франции, в 1802–1807 гг. посол в Константинополе.

Сегюр Филипп Поль (1780–1873), французский генерал, автор «Истории Наполеона и Великой Армии в 1812 г.

Сеславин Александр Никитич (1780–1858), в начале Отечественной войны адъютант М. Б. Барклая-де-Толля, с сентября 1812 г. един из наиболее искусных партизанских командиров.

Суворов Александр Аркадьевич (1804–1882), внук А. В. Суворова, офицером служил на Кавказе при А. П. Ермолове, впоследствии прибалтийский и петербургский генерал-губернатор, генерал-инспектор пехоты.

Суворов Александр Васильевич (1730–1800).

Сульт Никола (1769–1851), маршал Франции.

Толстой Петр Александрович (1761–1844), генерал, в 1807–1803 гг. посланник в Париже, в 1812 г. формировал ополчение и командовал резервными войсками в приволжских губерниях; участвовал в подавлении польского восстания 1830–1831 гг.

Toль Карл Федорович (1777–1842), генерал (1826), участвовал в швейцарском походе А. В. Суворова, Отечественной войне 1812 г., заграничных походах 1813–1814 гг. и др. кампаниях; получил известность как способный штабист.

Тормасов Александр Петрович (1752–1819), генерал, в Отечественную войну командовал 3-й армией, с сентября 1812 г. занимался комплектованием и подготовкой войск к контрнаступлению, весной 1813 г. во время болезни М, И. Кутузова исполнял обязанности главнокомандующего, с 1814 г. генерал-губернатор Москвы, много сделал для се восстановления.

Тучков Александр Алексеевич (1777–1812), генерал, убит в Бородинском сражении.

Тучков Николай Алексеевич (1765–1812), генерал, участник войн со Швецией, Полыней (1792–1794), Францией; в 1812 г. командовал корпусом; в Бородинском сражении, лично возглавив контратаку, был смертельно ранен.

Тучков Павел Алексеевич (1775–1858), генерал; в 1812 г. отличился в арьергардных боях при отступлении русских войск, в августе был тяжело ранен и взят в плен.

Уваров Федор Петрович (1773–1824), генерал, в 1812 г. командовал кавалерийским корпусом, отличился в сражениях под Бородино, Тарутино, Малоярославцем, в заграничных походах 1813–1814 гг.

Удино Никола Шарль (1767–1847), маршал Франции, во время похода на Россию командовал корпусом, действовавшим за петербургском направлении.

Фигнер Александр Самойлович (1787–1813), офицер-артиллерист, в Отечественной войне 1812 г. и походе 1813 г. отличился как бесстрашный разведчик и партизан; погиб в бою.

Хлаповский Дезидерий (1788–1880), польский военный и политический деятель, адъютант Наполеона, в 1830–1831 гг. один из руководителей польского восстания.

Чаплиц Ефим Игнатьевич (1768–1826), генерал, в 1812 г. был под начальством адмирала П. В. Чичагова.

Чернышев Александр Иванович (1785–1857), офицер, затем генерал, с 1808 г. до начала Отечественной войны представитель Александра I при Наполеоне; в 1812 г. командовал отдельным кавалерийским отрядом, в 1832–1852 гг. военный министр.

Чичагов Павел Васильевич (1767–1849), адмирал, в 1802–1811 гг. министр морских сил, в 1812 г командовал армией, действовавшей против южного фланга наполеоновских войск; из-за его недостаточно решительных действий части французских войск удалось избежать окружения и переправиться через Березину.

Слова: «Москва взята» заключали в себе какую-то необоримую мысль, что Россия завоевана, и ч то могло во многих охладить рвение к защите того, что тогда только надлежало начинать защищать. По слова: «Москвы нет» пересекли разом все связи с нею корыстолюбия и заблуждение зреть в ней Россию. Но вообще все хулители сего превосходства мероприятия ценят одну гибель капиталов московских жителей, а но поэзию подвига, от которого нравственная сила побежденных вознеслась до героизма победи тельного народа.
{94} Ныне генерал-майор в отставке.
{95} Умер генерал-майором по кавалерии.
{96} Ныне полковником в отставке.
{97} Ныне в отставке.
{98} Ныне и отставке майором
{99} Был хорунжим и убит 1813 года, во время преследования неприятеля, после победы под Лейпцигом.
{100} Ныне прапорщиком Екатеринославского гарнизонного баталиона.
{101} Генерал Бараге-Дильор бил губернатором Смоленской губернии и имел пребывание свое в Вязьме.
{102} Другие уверяли меня, что на сие отважился сам начальник отряда, проходившего тогда из Смоленска в Москву; он только истребовал от губернатора позволение действовать против моей партии.
{103} По взятии 22-го октября города Вязьмы генералом Милорадовичем, адъютант его, Кавалергардского полка поручик (что ныне генерал-адьютант) Киселев отыскал в разбросанных бумагах один из циркуляров, рассылаемых тогда генералом Бараге-Дильером по войскам, в команде его находившимся и проходившим чрез Смоленскую губернию, и подарил мне оный. В тем циркуляре описаны были приметы мои и изложено строгое повеление поймать и расстрелять меня; я долго хранил ею как лучший аттестат действий моих под Вязьмою, но, к сожалению, затерял его в походе 1813 и 1814 годов.
{104} Я вначале намерен был каждому из них поручить в командование по полусотне человек в поголовном ополчении, но они на что сказали: «Когда-то еще бог приведет им подраться, а здесь мы всегда на тычку!» Как жаль, что в походах я затерял записку с именами сих почтенных воинов!
{105} Так называется и искони называлась долина в трех верстак от Городища.
{106} А ныне и владетель оного.
{107} Ныне один из важнейших генералов бельгийской армии и, кажется, не главнокомандующий ли?
{108} В то время некоторые гусарские полки были вооружены пиками как уланы. Из числа сих полков был и Ахтырский.
{109} Примите, государь мой, вещи, столь для вас драгоценные. Пусть они, напоминая о милом предмете, вместе с тем докажут вам, что храбрость и злополучие так же уважаемы в России, как и в других землях. Денис Давыдов, партизан.
{110} В описаниях знаменитого Тарутинского сражения многие обстоятельства, предшествовавшие сражению и во время самого боя, выпущены из виду военными писателями. Главная квартира Кутузова находилась, как известно, в Леташевке, а Ермолов с Платовым квартировали в расстоянии одной версты от этого села. Генерал Шепелев дал 4-го числа большой обед, все присутствовавшие были очень веселы, и Николай Иванович Депрерадович пустился даже плясать. Возвращаясь в девятом часу вечера в свою деревушку, Ермолов получил через ординарца князя Кутузова, офицера Кавалергардского полка, письменное приказание собрать к следующему утру чего армию для наступления против неприятеля. Ермолов спросил ординарца, почему это приказание доставлено ему так поздно, на что он отозвался незнанием, где находился начальник главного штаба. Ермолов прибыв тотчас в Леташевку, доложил князю, что по случаю позднего доставления приказания его светлости, армию невозможно собрать в столь короткое время. Князь очень рассердился и приказал собрать все войска к 6-му числу вечером; вопреки уверениям генерала Михайловского-Данилевского, князь до того времени и не выезжал из Леташевки. В назначенный вечер, когда утро стало смеркаться, князь прибыл в Тарутино. Беннингсену, предложившему весь план атаки, была поручена вся колонна, которая была направлена в обход: в этой колонне находился и 2-й корпус. Кутузов со свитой, в числе которой находились Раевский и Ермолов, основался близ гвардии; князь говорил при этом: «Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель, принял свои меры, заблаговременно отступает). Ермолов, понимая, что эти слова относятся к нему, толкнул коленом Раевского, которому сказал: «Он на мой счет забавляется». Когда стали раздаваться пушечные выстрелы, Ермолов сказал князю: «Время не упущено, неприятель не ушел, теперь, ваша светлость, нам надлежит с своей стороны дружно наступать, потому что гвардия отсюда и дыма не увидит». Кутузов скомандовал наступление, но чрез каждые сто шагов войска останавливались почти на три четверти часа; князь, видимо, избегал участия в сражении. Место убитого ядром Багговута заступил мужественный принц Евгений Виртембергский, который стал у головного полка. Ермолов послал сказать через капитана квартирмейстерской части Ховена графу Остерману, чтобы он следовал с своим корпусом быстрое. Остерман выслал к назначенному месту лишь полковые знамена при ста рядовых. Беннингсен, выведя войска к месту боя, вернулся назад; если б князь Кутузов сделал с своей стороны решительное наступление, отряд Мюрата был бы весь истреблен. Фельдмаршал, окруженный многими генералами, ехавшими верхом, возвратился вечером в коляске в Леташевку. Он сказал в это время Ермолову: «Голубчик, неприятель понес большую потерю, им оставлено много орудий в лесу». Кутузов, не расспросив о ходе дела у главного виновника победы Беннингсена, послал государю донесение, в котором вместо девятнадцати орудий, взятых у неприятеля, покачано было тридцать восемь. С этого времени вражда между Беннингсеном и Кутузовым достигла крайних размеров и уже никогда не прекращалась.
{111} Отряд сей состоял из одного баталиона 19-го егерского полка, двух баталионов Полоцкого пехотного полка, двух баталионов Вильманстрандского пехотного полка, из Мариупольского гусарского полка, четырех эскадронов Елисаветградского гусарского полка, из донских полков Иловайского 11-го и восьми орудий.
{112} Весь этот разговор был тотчас доведен до сведения государя находившимся в то время при нашей армии бароном Анштетом.
{113} Ермолов, следуя после Малоярославского сражения с войсками Милорадовича, отданвал именем Кутузова приказы по отряду; отправляя его, Кутузов сказал ему «Голубчик, не все можно писать в рапортах, извещай меня о важнейшем списками». Милорадович, имея под своим начальством два пехотных и два кавалерийских корпуса, мог легко отрезать арьергард или другую часть французской армии. Ермолов приказал потому именем Кутузова наблюдать головным войскам возможную тишину и порядок, дабы не встревожить неприятеля, который мог бы расположиться вблизи на ночлег. Однажды главные силы французов оставались для ночлега близ корпуса принца Евгения Виртембергского, у самой дороги, по обеим сторонам которая тянулись насыпи. Эта узкая и длинная дорога, значительно попортившаяся вследствие продолжительных дождей, представляла как бы дефиле, чрез которое неприятелю и нам надлежало следовать. Войска бесстрашного принца Виртембергского, всегда наводившегося при головных своих полках, открыли сильный огонь противу неприятеля, который, снявшись с позиции, двинулся поспешно далее в ужаснейшем беспорядке; это лишая нас возможности, атакован его на рассвете, отрезать какую-либо колонну. Французы, побросав на дорого много орудий, значительно задержали тем наши войска, которые были вынуждены заняться на другой день в продолжение нескольких часов расчищением пути, по коему им надлежало продолжать свое дальнейшее движение. Милорадович ограничился лишь весьма легким замечанием принцу, но Ермолов объявил ему именем Кутузова весьма строгий выговор.

Ермолов просил не раз Кутузова спешить с главною армиею к Вязьме и вступить в этот город не позже 22-го ноября; я глядел у него записку, написанную рукою Толя, следующего содержания: «Мы бы давно явились в Вязьму, если бы получали от вас более частые уведомления с казаками, более исправными; мы будем 21-го близ Вязьмы». Князь, рассчитывавший, что он может довершить гибель французов, не подвергая поражению собственных войск, подвигался весьма медленно; хотя он 21-го находился близ Вязьмы но, остановившись, за восемь верст до города, он не решался приблизиться к нему. Желая, однако, убедить государя в том, что он лично находился во время битвы под Вязьмой, он выслал к этому городу гвардейскую кавалерию с генерал-адъютантом Уваровым, который, чтобы по подвергать батарею Козена напрасной потере, отвел ее назад, ограничившись ничтожною канонадой по городу чрез речку. Федор Петрович Уваров, отличавшийся рыцарским благородством и мужеством, пользовался всегда полным благоволением государя, которому он не раз говаривал: «Выслушайте, ваше величество, со вниманием все то, что я вам скажу; это принадлежит не мне, а людям, несравненно меня умнейшим». Ермолов, потерян весьма много по службе в последние годы царствования императора Павла, был даже несколько старее и чине Уварова и князя Багратиона во время штурма Праги в 1794 году; они были потому в близких между собою сношениях, и во время Отечественной войны Уваров не раз говаривал Ермолову: «Мне скучно, ты меня сегодня еще не приласкал».

Прибыв из отряда Милорадовича в главную квартиру, находившуюся в Ельне, Ермолов застал Кутузова и Беннингсена за завтраком; он долго и тщетно убеждал князя преследовать неприятеля с болт шею настойчивостью. При известии о том, что, по донесениям партизанов, Наполеон с гвардией уже близ Красного, лицо Кутузова просияло от удовольствия, и он сказал ему: «Голубчик, не хочешь ли позавтракать?» Во время завтрака Ермолов просил Беннингсена, на коленях которого он не раз в детстве сиживал, поддержать его, но этот генерал упорно молчал. Когда князь вышел из комнаты, Беннингсен сказал ему: «Любезный Ермолов, если б я тебя не знал с детства, я бы имел потное право думать, что ты не желаешь наступления; мои отношения к фельдмаршалу таковы, что мне достаточно одобрить твой совет, чтобы князь никогда бы ему не последовал».
{114} Отряд сей состоял из четырех тысяч человек, принадлежавших разным полкам. Поручение, данное командиру его, видно выше,
{115} В то время Наполеон особою своею был уже в Вязьме, ибо он прибыл туда 19-го, в четыре часа пополудни. Генерал же Эверс не пошел далее и, вследствие полученного им повеления, прибыл 18-го к вечеру обратно в Вязьму.
{116} Первого отряд состоял из шести казачьих полков и Нежинского Драгунского, а второго — из 19-го егерского, Мариупольского гусарского, двух донских, двух малороссийских казачьих полков и шести орудий конной артиллерии.
{117} По сочинению г. Шамбре видно, что при французской армии шло 605 орудий, 2455 падубов и более 5000 фур, карет и колясок.

Порядок марша неприятеля от Вязьмы был следующий: корпус Жюно, молодая гвардия, 2-й и 4-й кавалерийские корпуса, старая гвардия, корпус Понятовского, корпус принца Евгения, корпус Даву и корпус Нея, который составлял арьергард армии.
{118} Сей генерал поступил на место генерала Винценгероде, взятого в плен посреди Москвы во время выступления из сей столицы французской армии.
{119} Фигнер и Сеславин, как артиллеристы, были безгранично преданы А. П. Ермолову, к которому в армии, а особенно в артиллерии, питали глубокое уважение и любовь за его замечательный ум, постоянно веселый нрав и ласковое со всеми обращение. На записку Ермолова, заключавшую в себе: «Смерть врагам, преступившим рубеж России», Фигнер отвечал: «Я не стану обременять пленными». Фигнер и Сеславин, приезжая в главную квартиру, останавливались у Ермолова, который, шутя, не раз говорил: «Вы, право, обращаете мою квартиру в вертеп разбойников». В самом деле, близ его квартиры часто находились партии этих партизанов в самых фантастических костюмах. При Тарутине Фигнер не раз показывал ту точку в средине неприятельского лагеря, где он намеревался находиться в следующий день. В самом деле, на другой день он, переодетый во французский мундир, находился в средние неприятельского лагеря и обозревал его расположение. Это повторялось не раз.
{120} Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышное наименование трехдневного боя, может быть по всей справедливости названо лишь трехдневным поиском на голодных, полунагих французов; подобными трофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не главная армия. Целые толпы французов, при одном появлении небольших наших отрядов на большой дороге, поспешно бросали оружие. В самом Красном имел пребывание Милорадович, у которого квартировал Лейб-гусарского полка полковник Александр Львович Давыдов. Толпа голодных французов, в числе почти тысячи человек, под предводительством одного единоплеменника своего, служившего некогда у Давыдова в должности повара, подступила к квартире Милорадовича. Появление этой толпы, умолявшей лишь о хлебе и одежде, немало всех сначала встревожило. Храбрый командир Московского драгунского полка полковник Николай Владимирович Давыдов, называемый torse (кривой. — Ред.) по причине большого количества полученных им ран, ворвался в средину французского баталиона, которому приказал положить оружие. Утомленная лошадь его упала от истощения среди баталиона, который тотчас исполнит его требование. Близ Красного адъютант Ермолова Граббо взял в плен мужественного и ученого артиллерийского полковника Marion, который очень полюбил Ермолова. Когда в 1815 году Ермолову было приказано обезоружить гарнизон Меца или, в случае его сопротивления, овладеть штурмом этой крепостью, комендантом был Marion. Почитая бесполезным обороняться, когда уже вся Франция была занята союзниками, он сдал Мец, где, принимая Ермолова как старого приятеля, он познакомил его с своим семейством.
{121} Атаман Платов загремел в Европе чрез кампанию 1807 года. Начальствуя отрядом, составленным из полков: десяти казачьих, 1-го егерского, Павлоградского гусарского и двенадцати орудий донской конной артиллерии, он взял в плен в течение всей вышеозначенной кампании сто тридцать девять штаб — и обер офицеров и четыре тысячи сто девяносто шесть рядовых. Соразмеряя силу его отряда с моей партией, мне следовало бы взять только семьсот рядовых и двадцать три офицера. Что же причиною, что число пленных, взятых моими двумя полками, почти равняется с числом пленных, взятых двенадцатью полками атамана? Не что иное, как действие двух полков моих на сообщение неприятеля, а Двенадцати полков атамана — на фронт боевой линии оного. В «Опыте партизанского действия», мною изданном, представляется превосходство первого действия над последним.
{122} Князь Кутузов, отличавшийся необыкновенным даром слова, не умел, однако, хорошо излагать на бумаге свои мысли.
{123} Фигнер еще не прибыл в то время из Петербурга, куда, как уже я сказал, оп послан был курьером с донесением о деле при Ляхове.
{124} В числе оных взята была моими казаками карета господина Фена с картами топографического кабинета Наполеона, с рукописями и с бумагами. К несчастью, я узнал о том вечером; когда, подошед к бивачному огню, я увидел вес сии сокровища пылающими в костре. Все, что я мог спасти, состояло в карте России господина Самсона, в кипе белой веленевой бумаги и в визитных карточках, с которыми господин Фен намеревался разъезжать с визитами по Москве и по коим я узнал, что все сие ему принадлежит.
{125} Этот жид имел на себе дубликат, ибо такое же повеление нес на себе другой жид, которого перехватил Сеславин.
{126} Село, отделенное Днепром от Копыса.
{127} Дивизионный генерал маркиз Илорпо, или Алорно, португалец родом, бывший губернатор в Могилеве, оставил город сей 9-го ноября и отошел в Бобр.
{128} Он был тогда подпоручиком 26-го егерского полка и адъютантом генерала Бахметева. Когда генерал сей лишился ноги в Бородинском сражении, он пристал к генералу Раевскому, а потом служил в моей партии.
{129} Он был ранен в левую ляжку пулею, от которой освободился только в 1818 году, что, однако же, не воспретило ему служить с честью 1813 и 1814 года кампании. Он ныне генерал-майором в отставке.
{130} Витгенштейн командовал корпусом, выделенным для прикрытия Петербурга; прозвище «защитник Петрополя» Давыдов употребляет иронически. — Ред.
{131} Граф Витгенштейн обязан был взятием Полоцка ополчению, коим предводительствовал действительный статский советник Мордвинов, которому здесь неприятельское ядро раздробило ногу. Ужо было послано войскам приказание отступать, по ратники воспротивились, и Витгенштейн, вынужденный их поддержать, овладел городом.
{132} Адмирал Чичагов, названный Наполеоном cet imbécile d'amiral, (этот слабоумный адмирал. — Ред.), был весьма умен, остер и изъяснялся весьма хорошо и чисто на французском и английском языках. Управление его морским министерством было ознаменовано тремя подвигами: истреблением части Балтийского флота (по мнению некоторых, была уничтожена лишь самая гнилая и негодная часть флота) как бесполезного для России, потому что Зунд принадлежит Дании, испрошением адмиралу Сенявину ордена св. Александра Невского вместо св. Георгия 2-го класса за победу при Тенедосо, где им было выказано более мужества, чем искусства, и переменою покроя морского мундира. Оставив министерство, он долго жил за границей и, по возвращении своем, был послан в Молдавию, негодуя на светлейшего, лишившего его чести подписать мир с турками, он обнаружил некоторые злоупотребления князя во время командования его молдавскою армиею.

Он вознамерился (но мнению некоторых, вследствие особого приказания) сделать диверсию полумиллионной армии Наполеона, подступавшей уже к Москве, движением своим чрез Кроатию и Боснию в Италию; он для этой цели остановился в Яссах, где, как говорят, приказал убить несколько тысяч волов, из которых ему хотелось сделать бульон на армию. В армии Чичагова господствовала строгая дисциплина, далеко превосходившая ту, которая существовала в армии Витгенштейна. Во время обеда, данного Чичаговым в Борисове, авангард его под начальством графа Павла Палена, выставленный в Неманице, был опрокинут войсками Домбровского, которые преследовали наших до самого города; все устремились к единственному мосту, где столпились в страшном беспорядке. К счастью, неприятель, пришедший сам в расстройство, не мог довершить поражения; однако несколько орудий, много обозов и серебряный сервиз адмирала достались ему в руки. Когда Чичагов, вернувшись из Игумена, решился атаковать французов, он, по мнению некоторых, обратись к своему начальнику штаба Ивану Васильевичу Сабанееву (отлично способному генералу, которого Ермолову удалось впоследствии оправдать в глазах императора Александра, почитавшего его пьяницей), сказал ему: «Иван Васильевич, я во время сражения но умею распоряжаться войсками, примите команду и атакуйте неприятеля». Сабанеев атаковал французов, но был ими разбит по причине несоразмерности в силах.

Военный писатель, генерал Водопкур, человек весьма умный, но не храбрый, знавший отлично теорию военного искусства до первого выстрела и пользовавшийся долго гостеприимством Чичагова, написал ему похвальное слово. Генерал Гильемино, человек глубоких сведений, ясного ума и блистательной храбрости, бывший начальником штаба 4-го италианского корпуса, артиллериею которого командовал Водонкур, говорил мне, что он во время сражения никогда не мог отыскать Водонкура для передачи ему приказания,
{133} Так как переправа совершалась 16-го числа, то покажется сверхъестественным, чтобы я мог узнать об опой того же дня, быв удален на сто верст от французской армии. Я сему другой причины не полагаю, как то, что переправа началась 14-го в восемь часов утра, а как известие о том дошло до меня посредством жителей, которым достаточно увидеть мост и десять человек на противном берегу, чтобы заключить об успехе, — то видно, что при появлении первых неприятельских войск на правом берегу распространился слух о переходе всей армии, и этот-то слух дошел и до меня.
{134} Полковник Толь, добрым расположением которого я всегда пользовался, был человек с замечательными способностями и большими сведениями. Он получил воспитание в одном из кадетских корпусов во время командования ими Михаила Илларионовича Кутузова, покровительством которого он всегда пользовался. Во время Отечественной войны он был еще молод и мало опытен, а потому он нередко делал довольно значительные ошибки. Так, например, во время отступления наших армий к Дорогобужу он за несколько верст до этого города нашел для них позицию близ деревни Усвятья. Во время осмотра этой позиции, которая была весьма неудобна, потому что правый фланг отделялся от прочих частей армии болотом и озером, князь Багратион, в присутствии многих генералов, сказал Толю: «Вы, г. полковник, своего дела еще не знаете, благодарите бога, что я здесь не старший, а то я надел бы на вас лямку и выслал бы вон из армии». Не дождавшись неприятеля, обе армии, вопреки уверениям Барклая, отошли к Дорогобужу, где Толем была найдена другая позиция, которою князь Багратион также не мог остаться довольным. Во время осмотра новой позиции Ермоловым граф Павел Строганов указал ему на следующую ошибку Толя: его дивизия была обращена затылком к тылу стоящей позади ее другой дивизии. Трудно объяснить себе, каким образом столь искусный и сметливый офицер, каков был Толь, мог делать столь грубые ошибки; почитая, вероятно, невозможным принять здесь сражение, он не обратил должного внимания на выбор позиции. Несмотря на записку, поданную Барклаю Ермоловым, всегда отдававшим полную справедливость способностям и деятельности Толя, он был выслан из армии. Князь Кутузов, проезжая в армию и найдя Толя в Москве, взял его с собою. Впоследствии он приобрел большую опытность и заслужил репутацию искусного генерала. Он, в качестве начальника главного штаба, принимал участие в войнах 1828, 1829, 1831 годов; эти войны, в особенности первая половина войны 1831 года, богаты немаловажными ошибками. Зная недружелюбные отношения графа Дибича и Толя между собою, невозможно положительно сказать, в какой степени каждый из них здесь виноват; во всяком случае Толь, по званию своему во время ведения этих войн, не может не принять на себя ответственности за многое, совершенное в эту эпоху. Но венец его славы — это взятие Варшавы; здесь деятельность, мужество и в особенности впотае замечательная решительность Толя достойны величайших похвал,
{135} Представитель Англии при главной квартире русской армии. Постоянно интриговал против Кутузова, чернил его в доносах царю и английскому послу в Петербурге. — Ред.
{136} Ковна заключала в себе огромные магазины и казну в два с половиною миллиона франков. Местечко сие защищаемо было полутора тысячами человек новобранных немецких воинов и сорока двумя орудиями, из коих двадцать пять имели полную упряжь.
{137} Когда по совершении сего блистательного подвига Сеславин кормил лошадей и отдыхал за Березиной, казачий генерал Денисов с партией от Платова отряда перешел чрез пустой город и донес атаману, что он занял оный, а не Сеславин. Платов приказал последнему отдать пленных Денисову и, ваяв на себя как славу занятия Борисова, так и открытия сообщения с Чичаговым, донес о том главнокомандующему. Пораженный такою наглою несправедливостью, Сеславин того же дня написал к генералу Коновницыну: «Платов отнимает славу моего отряда, усиленного пехотою Чичагова. Неужто надо быть генералом, чтобы быть правым? Спросите обо всем у адмирала, я врать не стану».

Девятнадцатого был сделан запрос от светлейшего Чичагову, правда ли, что Сеславин, усиленный его пехотою, первый занял Борисов, открыл сообщение графа Витгенштейна с его армиею и чрез то был виновником взятия нескольких тысяч пленных? Вот ответ Чичагова: «Имея честь получить предписание вашей светлости от 19-го сего месяца под № 553, обязанностию поставляю донести, что гвардии капитан Сеславин, действительно, первый занял город Борисов и открыл сообщение со днюю генерала от кавалерии графа Витгенштейна, доставя от него в то же время письменное ко мне об его движении и предположениях уведомление; равным образом и сдача в плен нескольких тысяч неприятеля была следствием занятия им сего города и соединенного действия с вверенною мне армиею корпуса графа Витгенштейна. Чичагов. № 1944. Ноября 22-го дня 1812 года. М. Илия».

Я вошел в подробности сего случая для того только, чтобы показать, сколько дух зависти обладать может и воином, свершившим круг, обильный блистательными подвигами, гремевшим в Европе славным именем и коему желать, кажется, ничего не оставалось. Что же должно было ожидать партизанам от тех, кои, удрученные пышными названиями, считают число чинов и крестов своих числом контузий и поклонов, приправленных подарками сочинителям реляций и представлении!
{138} 1810 года на штурме Рущука, шедши спереди колонны с охотниками, он получил жестокую рану в правую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет.
{139} Имеется и виду австрийский корпус Шварценберга в составе войск Наполеона. Австрия, вопреки военному союзу с Францией, находилась в тайных сношениях с Россией, — Ред.
{140} Кажется, что светлейшего намерение было подстрекнуть графа Ожаровского на следование поспешнее к Гродне, дабы тем облегчить покушение на сей город моей партии, ибо 4-го числа послана была к нему бумага следующего содержания: «Весьма приятны были светлейшему данные вашим сиятельством известия; а как неприятель, вероятно, отступает за границу нашу, то и приказал его светлость по близости вашей к Шварценбергу наблюдать за его движениями и предоставляет вам случай завладеть Гродною. Генерал-лейтенант Коновницын». Означенная бумага разъехалась с рапортом графа Ожаровского, в котором он писал: «В Белице и в окрестностях ее совершенный недостаток в провианте, а особливо в фураже, по долговременному пребыванию там австрийских войск; почему, заняв донскими казаками Белицу и Ищолку, прошу ваше превосходительство позволить мне с остальною частию вверенного мне отряда остаться в Лиде для удобнейшего продовольствия и поправления кавалерии. Генерал-адъютант граф Ожаровский». 8-го числа декабря отряд его приказано было распустить.
{141} Сабля эта, осыпанная драгоценными алмазами, была пожалована ее отцу императрицей Екатериной во время каруселя. Письмо графини Орловой было доставлено Милорадовичу чрез адъютанта его Окулова; Милорадович в присутствии своего штаба несколько раз спрашивал у Окулова: «Что говорила графиня, передавая тебе письмо?» — и, к крайнему прискорбию своему, получал несколько раз в ответ: «Ничего». Милорадович возненавидел его и стал его преследовать. Окулов погиб скоро в аванпостной сшибке.

Граф Милорадович был известен в пашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Не будучи одарен большими способностями, он был необразованный и мало сведущий генерал, отличался расточительностью, большою влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцовать мазурку. Он получил несколько богатых наследств, но все было им издержано весьма скоро, и он был не раз вынуждаем прибегать к щедротам государя. Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик; он никогда не ночевал в заблаговременно назначаемых ночлегах, что вынуждало адъютантов подчиненных ему генералов, присылаемых за приказаниями, отыскивать его по целым ночам. Он говаривал им: «Что я скажу вашим начальникам; они лучше меня знают, что им следует делать». После Малоярославского сражения Ермолов, которого он всегда называл sa passion (своей страстью. — Ред.), следуя при его отряде, отдавал приказания именем Кутузова. Впоследствии, будучи С.-Петербургским генерал-губернатором, Милорадович, выделывая прыжки перед богатым зеркалом своего дома, приблизился к нему так, что разбил его ударом головы своей; это вынудило его носить довольно долго повязку на голове. Он был обожаем солдатами, и, невзирая на то, что не только не избегал опасности, но отыскивал ее всегда с жадностью, он никогда не был ранен на войне. Умирая, Милорадович сказал: «Я счастлив тем, что не умираю от солдатской пули». Он был влюблен в госпожу Дюр; когда она занемогла жабой в горле, он всюду рассказывал: „Elle a l'èqui-noxe à la gorge» (У нее равноденствие в горле. — Ред.).
{142} »Разбор трех статей Наполеона» (см. с, 125 настоящего издания. — Ред.).
{143} Examen critique de l'histoire de Napoléon et de la grande armée par le comte de Ségur et de la critique qu'en a faite le général Goiirgaud.
{144} Examen critique de l'histoire de la campagne de 1812 du comte de Ségur, par le général Qouigaud.
{145} Histoire de l'expédition de Russie, par M*** (Chambray). Torne III
{146} Mémoires pour servir à l'histoire de France, par Napoléon, publiés par Montholon. Tome II, page 113.
{147} Vie politique et militaire de Napoléon. Tome IV.
{148} Vie de Napoléon Bonapaite, par Sir Walter Scott Tome IV.
{149} Мнение совершенно ложное (замечание сочинителя статьи).
{150} Mémoires pour servir à l'histoire de France, par Napoléon, publiés par Montholon. Tome II, page 113.
{151} Генерал Винценгероде служил в Гессен-Кассельском войско майором. В 1797 году июня 8-го дня принят был том же чином в российскую службу с назначением в адъютанты к его высочеству великому князю Константину Павловичу. 1798 года мая 5-го дня произведен из майоров в полковники. 1799 года февраля 3-го дня исключен из службы без абшида, выехал за границу и немедленно вступил в австрийскую службу, а в 1801 году, возвратись в Петербург, принят снова в российскую службу генерал-майором с назначением в генерал-адъютанты. После Аустерлицкого сражения, невинно очерненный в общем миопии, он принужден был оставить российскую службу и опять вступить в австрийскую. Но в начале 1812 года обратно перешел в российскую службу в чине генерал-лейтенанта. Командовал отрядом войск прежде около Смоленска, потом в Духовщине и, наконец, около Клина. Был взят в плен в Москве, куда он въехал один, без конвоя, в средину неприятельских войск, которых он полагал вне уже столицы; отослан во Францию и на пути, в окрестностях Молодечно, выручен из плена полковником Чернышевым (ныне военным министром) во время отважного перехода его с партиею казаков из армии Чичагова к корпусу графа Витгенштейна, наперерез всех затыльных сообщений неприятеля. Винценгероде умер скоропостижно несколько лет по заключении мира с Францией).
{152} Умерший от раны, полученной им в сражении под Красном, во Франции, 1814 года.
{153} Relation circonstanciée de la campagne de 1813 en Saxe, par M. le baron d'Odeleben. l'un des officiers généraux de l'armée. Paris, 1817.
{154} Штабс-капитан Левенштерн, прикомандированный к партии моей в Гродне. Он ныне полковником в отставке.
{155} Из Оделебена.
{156} Из Оделебена.
{157} Из Оделебена.
{158} Генерал Винценгероде разругал при этом случае всех партизанов вообще и своего приятеля, генерала Чернышева, в особенности
{159} Между прочим, я помню двух: один был вышневолоцкий мещанин, с коим я говорил о Петре Великом в 1801 году, во время следования в Москву гвардии (в коей я тогда служил) на коронацию императора Александра. Старец сей считал себе тогда девяносто один год — следственно, ему было четырнадцать лет за год пред кончиною Петра. Он сохранил еще бодрость и здоровье; рассказывал мне, как несколько раз имел счастие видеть в Вышнем-Волочке сего монарха, и описал мне не только осанку, одежду и черты его, но пересказал мне то, что он говорил в его присутствии у пристани. Другой был житель деревни Петровки, в восьми или десяти верстах от Полтавы; сей последний в эпоху Полтавской битвы был проводником войск наших с места переправы чрез Ворсклу до места, избранного Петром для лагеря, из которого он выступил в бой... в Полтавский бой! Сего, как мне сказывали, видел и государь император в проезд свой великим князем чрез Полтаву в 1817 году.
{160} Хлебное вино, настоенное анисом — любимая водка Петра Великого.
{161} Когда Даламберт навестил в Берлине великого Фридерика, то король между прочими разговорами спросил его, бывал ли on y Людовика XV, тогда царствовавшего. Даламберт отвечал ему, что был один раз с подношением ему речи своей, произнесенной пм в Академии. Король спросил его, о чем Людовик с ним говорит? — «Он ни слова не сказал мне», — отвечал Даламберт. — «Так с кем же говорит он?» — возразил Фридерик порывисто, но понимая, чтобы можно было избегать разговора с людьми отличного достоинства и дарований, окружаться одними придворными невеждами и утопать в одних пригорит похвалах, коими окуривают они каждого живого владыку.
{162} Эльфингстон был впоследствии контр-адмиралом и сделался несколько известным, но о Догделе мы знаем только по Левеку.
{163} Когда в последующем году Екатерина, недовольная Румянцевым, упрекала ему в том, что он мало еще сделал и что неприятель силен еще артиллериею, Румянцев отвечал ей: «Государыня! все пушки, которые я беру в текущей кампании, суть литья текущего года; все, вылитые в предшествующих годах, взяты мною в прошедшей кампании». Аргумент истинного героя победителя, на который нет и не было ответа.
{164} Грубер был генерал ордена иезуитов, жил в Петербурге в царствование императора Павла и некоторое время пользовался его отменною благосклонностию.
{165} Писались в разные годы, впервые напечатаны в издании «Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России ценсурою не пропущенное» Лондон — Брюссель, 1863. — Ред.
{166} Сведения о заточении Ермолова и Платова я почерпнул из рассказов А. П. Ермолова, графа Платова и Казадаева, дополненных некоторыми костромскими старожилами.
{167} Князь Ксаверий Францевич Любецкий был министром финансов в Царство Польском с 1815 по 1830 год; нынче член русского Государственного совета.
{168} Так как митрополит Феофилакт был характера крутого и уча замечательного, то при отправлении его в Грузию, коею управлял в то время Ермолов, все говорили: «Два медведя в одной берлоге не уживутся». Невзирая на это предсказание. Ермолов и Феофилакт находились в весьма приятельских отношениях, это, однако, не мешало им писать друг другу весьма резкие бумаги. Феофилакт, знавший, что Ермолов называл плохих генералов епископами, спросил однажды у Алексея Петровича об одном из них: «Теперь это, кажется, епископ?»
{169} Министр народного просвещения, и духовных дел князь Александр Николаевич Голицын, был отъявленный враг Ермолова, отличался и подлостию, и придворным интриганством, и порочными вкусами, на Востоке, столь распространенными.
{170} Я это знаю от статс-секретарей Василия Романовича Марченки и Петра Андреевича Кикина и от графа Закревского.
{171} Непереводимый каламбур: «Если генерал не имеет дара речи, то он, по крайней мере, имеет право говорить от имени Дона». — Ред.
{172} Ермолов, Вельяминов, Грибоедов и известный шелковод А. Ф. Ребров находились в средине декабря 1825 года в Екатеринодаре; отобедав у Ермолова, для которого, равно как и для Вельяминова, была отведена квартира в доме казачьего полковника, они сели за карточный стол. Грибоедов, идя рядом с Ребровым к столу, сказал ему: «В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина»; это крайне встревожило Реброва, который рассказал это Ермолову лишь два года спустя. Ермолов, отправляя обвиненного с преданным ему фельдъегерем в Петербург, простер свою заботливость о Грибоедове до того, что приказал фельдъегерю остановиться на некоторое время в Владикавказе, где надлежало захватить два чемодана, принадлежавшие автору «Горя от ума». Фельдъегерь получил строгое приказание дать Грибоедову возможность и время, разобрав заключавшиеся в них бумаги, уничтожить все то, что могло послужить к его обвинению. Это приказание было в точности исполнено, и Грибоедов подвергся в Петербурге лишь непродолжительному заключению. Все подробности были мне сообщены Талызиным, Мищенко, самим фельдъегерем и некоторыми другими лицами.
{173} Я это знаю от зятя моего — Дмитрия Никитича Бегичева.
{174} Давыдов не только высоко ценил, но в некоторых отношениях и идеализировал Ермолова. В отзыве о Грибоедове, не во всем справедливом, проявилось огорчение Давыдова тем, что в разногласиях между Паскевичем и Ермоловым Грибоедов был не всегда на стороне последнего. — Ред.
{175} Так как я в это время не находился уже более в Грузии, то я привожу здесь подробности, которые мне были сообщены многими лицами, заслуживающими доверия. Причину этих действий Грибоедова должно, сколько мне известно, искать в следующем: Грибоедов, невзирая на блистательные дарования свои, никогда не принадлежал к числу так называемых деловых людей; он провел довольно долгое время в Персии, где убедился лишь в том, что слабость и уступчивость с нашей стороны могли внушить персиянам много смелости и дерзости, а потому он хотел озадачить их, так сказать, с первого раза. К сожалению, далеко было от уступчивости до настоятельных требований относительно гаремных прислужниц, некогда взятых в плен во время вторжения персиян в Грузию, что заключало в себе много оскорбительного для самолюбия этого народа. Настойчивость Грибоедова была необходимою во всех тех случаях, где надлежало ему наблюдать за точным исполнением важнейших пунктов Туркманчайского трактата; в прочих случаях надо было обнаружить много ловкости, проницательности и осторожности, дабы не оскорбить понапрасну народной гордости. Грибоедову, назначенному посланником в Персию после наших счастливых военных действий, было легче приобресть влияние, чем Ермолову, отправленному туда в 1817 году.

Невзирая на то, что этот последний прибыл в Тегеран после обещания, данного государем персидским послам возвратить некоторые присоединенные уже к нам области, он выказал при этом случае так много искусства и энергии, что шах отказался от своих требований. В случае несогласия шаха Ермолов, не могший поддержать своих представлений войском, которого в то время не было под рукой, нашелся бы вынужденным уступить, что было небезызвестно персиянам. Невзирая на то, что сам принц Аббас-Мирза явно уже выказывал нам свои неприязненные чувства, Ермолов успел склонить шаха к уступкам. Ермолов, всегда умевший выказывать большое уважение к обычаям народов, с коими ему приходилось действовать, внушил персиянам высокое к русским уважение, каким мы даже не пользовались после наших успехов над ними. Мне говорил один важный персидский чиновник, что своевременная присылка войск в Грузию предупредила бы войну с персиянами, коих самонадеянность возросла лишь вследствие убеждения, что мы к ней не готовы и что мы можем противуставить их полчищам лишь ничтожные силы. Наконец самые действия умного и энергичного Мазаровича, никогда не раздражавшего народной гордости персиян, были весьма поучительны для Грибоедова, который пренебрег, к сожалению, уроками своих предместников.

Я полагаю, что, вероятно, существовала возможность выручить пленниц без предъявления несвоевременных и оскорбительных для персиян требований; во всяком случае надо было приискать средства к их выдаче, не жертвуя для того столь многими людьми. Если бы, по причине существующих обычаев, невозможно было этого сделать тотчас, то не следовало явно нарушать обычаев, освященных веками, и тем возбуждать противу себя жителей, но следовало выждать удобное к тому время.
{176} Мне повторяли это по раз многие из его родственнике» надобно, впрочем, присовокупить, что вследствие непрестанных сношений с умнейшими людьми Царства Польского, он приобрел в последнее время, сколько мне известно, довольно верный взгляд на дела и некоторые сведения. Желая также приобрести популярность в царстве, он часто ходатайствует у государя о несчастных и вполне угнетенных поляках. С какою бы целью Паскевич это ни делал, он заслуживает больших похвал за покровительство, оказываемое им этому несчастному народу.
{177} Паскевич и его далеко не бескорыстные почитатели утверждали и утверждают, что Ермолов отправил его с ничтожными средствами против полчищ Аббас-Мирзы с явным намерением погубить его. В опровержение этого можно сказать, что Ермолов, не раз доносивший еще во время Отечественной войны о мужестве и усердии Паскевича, никогда не почитал его человеком умным и еще менее опасным для себя. Он мог и должен был лично выступить против персиян и вверить Паскевичу начальство лишь над второстепенным отрядом, что сделал бы, без сомнения, всякий другой начальник. Войск же, как известно, находилось в Грузии весьма мало, а потому Ермолов вверил ему начальство над том количеством войск, каким лишь мог располагать.
{178} Мой высокочтимый генерал, его величество поручил мне сказать вам, что он желает, чтобы вы изложили письменно причины, которые побуждают вас покинуть Совет и о которых я ему доложил. — Ред.
{179} Граф Канкрин сказал по этому поводу Ермолову «Государь ни мог, батюшка, не обидеться тем, что вы писали, потому что известно, что у нас в Государственном совете сидят одни дураки».
{180} Большинство общеизвестных или бегло упомянутых имен, а также имен, относительно которых имеются пояснения в авторском тексте, в указатель не включено.