14 декабря 1824 г., - тот самый день, который, ровно через год, стал днем гибели Каховского и его друзей, мечтавших, по выражению поэта, написать свои имена «на обломках самовластья», - Салтыкова снова возвращается к обычной для нее теме беседы с подругой. Последняя в это время также переживала какой-то душевный кризис, - по-видимому, это была пора каких-то семейных неладов и в тоже время эпоха начала ее романа с Григорием Силычем Карелиным, молодым, впоследствии весьма известным натуралистом, проживавшим тогда в ссылке в Оренбурге и ставшим вскоре мужем А. Н. Семеновой. Говоря с нею о ее душевных переживаниях, Салтыкова писала: «Молю бога, чтобы он дал тебе силы и желание оставаться в том же хорошем душевном настроении; несомненно, что тогда ты не будешь нуждаться ни в каком земном утешении, и все, что я могу сказать тебе, - это, что живейшим образом сочувствую тебе в угнетающих тебя огорчениях и заклинаю тебя сделать все, что в твоих силах, чтобы сохранить благочестивые мысли, посланные тебе богом, несомненно с тем, чтоб облегчить тебе тяжесть твоих страданий. Он был милосерд также и ко мне, видя те ужасные заблуждения, в которые я впала, и ту пропасть, которую сама для себя выкопала. Тебе известно, что в течение пяти месяцев у меня не было ни единой добродетельной или благочестивой мысли, - я думала лишь о тех романических удовольствиях, которые испытывала в Крашневе с Пьером Каховским, а затем - о печали при виде того, как они прошли, подобно сну. Но теперь я о них не сожалею, раскаиваюсь в том, что забывала о боге в течение столь долгого времени, стараюсь загладить свою  вину и не теряю надежды исправиться ... »

  Таким образом, время брало свое; молодая, романтическая, мистически настроенная девушка, стараясь загасить в себе любовь, постепенно достигла цели и - радовалась тому, что  начинала забывать своего героя.
      «Ты говоришь, - читаем в ее письме к подруге от 21 декабря, - что ты смеешься над влюбленными и боишься, как бы это не напугало меня настолько, чтобы я не потеряла доверия к тебе. Нет, мой друг, ничто на свете не может помешать мне открыть тебе мою душу, и если бы у меня были для рассказа тебе какие-нибудь любовные истории, я не преминула бы это сделать; но, к счастью, я начинаю терять к ним вкус и молю бога, чтобы это было уже на всю жизнь. Если я когда-нибудь выйду замуж за кого-нибудь, то не хочу больше, чтобы это случилось «по страсти»: я вижу, что все порывы страсти - лишь безрассудство, которое ведет только к раскаянию и дает лишь преходящие, а потому и призрачные радости. Думаю, что двух опытов достаточно, чтобы вернуть девушку самой себе. Любовь представляется болезнью неизлечимой только в романах, на самом же деле вовсе не то: только дружба, любовь к богу, любовь сыновняя и материнская - вот истинные чувства, прочные и к тому же никогда не оставляющие пустоты в нашей душе».

Мой Ефтей - в полном удивлении, видя человека, вовсе не похожего на Воецкого и к тому же во фраке, который называет себя его именем; однако он говорит об этом Мишелю, который на другое утро и спешит повидать своего товарища. Он входит, видит молодого человека, ему совершенно не знакомого, который с поспешностью идет ему навстречу; полагая, что он ошибся, брат просит указать ему комнату Воецкого, - но каково же было его удивление, когда он услышал то, что незнакомец ему сказал:

-- *Я   м н и м ы й   Воецкой, - прошу вас взойти в комнату и садиться. Извините, Михайло Михайлович, что я употребил эту хитрость, чтобы видеть вас: мне очень нужно говорить в вами. Я - Каховский, вы верно слышали обо мне*.

Мишель, знавший мою историю, был, тем не менее, очень удивлен, - как ты легко можешь себе представить. После многих приветствий и многих фраз, Пьер просит взять на себя его защиту и быть представителем его перед моим отцом, - полагая, что Мишель его любимец:  по его словам, в этом последнем уверила его Лиза Храповицкая. Брат говорит ему, что принимал самое большое участие в его несчастии (как Пьер называет свою неудачу), но что не может ему помочь, не имея ни малейшего влияния на отца, который к тому же, непреклонен, но (как он сказал мне потом) у Пьера был  такой, действительно, несчастный и отчаянный вид, что он не мог не тронуться им и не сказать ему (однако не обещая ему этого), что попытается что-нибудь для него сделать; это немного его успокоило, и он настойчиво просил брата придти к нему опять на следующий день.

Подумав хорошенько, мы с Мишелем решили ничего не говорить Папа, так как это было бы совершенно бесполезно и только расстроило бы его, а на нас навлекло бы неприятные сцены. Мишель не пошел в этот день к Пьеру, так как не знал, что ему говорить, а вечером получил от него письмо, в котором тот жаловался, что тщетно прождал его целый день, и именем неба просит вывести его из томительного состояния, придя повидаться с ним тотчас же или утром на другой день. Мишель решил обмануть его, чтобы заставить его поскорее отсюда уехать, потому что мы были в страшном беспокойстве за последствия этой сумасбродной выходки. Поэтому он написал ему, что он говорил с Папа, что, не быв в состоянии никакими способами склонить его, он видит себя вынужденным признаться ему, что он не предвидит для него никакой надежды и что советует ему отказаться от меня. Должна сознаться тебе, что мне было очень горько читать это письмо, которое я отчасти сама диктовала; но необходимо было безропотно покориться и хоть раз в жизни сделать что-нибудь благоразумное. Приезд Пьера взволновал меня немного и, естественно, вновь зажег тот пламень, искр которого еще много оставалось во мне. На следующий день брат отправился на свидание с Пьером и старался его успокоить, - но тот не хотел слушать голоса рассудка, - он решил не уезжать отсюда без меня! Мишель всячески представлял ему, что это невозможно, - но он не слушал его и говорил, что хочет постараться получить место, а именно то самое, которое занимал А. Пушкин в Одессе при Воронцове, и что, получив его, он надеялся получить также и меня, так как будет немного более богат, ибо место может дать ему достаточно средств, в особенности же для жизни в Одессе. Мишель расстался с ним в большом смущении от всего этого, обещав ему, однако, придти повидаться с ним еще раз, что и сделал на другой день. Он нашел Пьера поверженным в совершенное уныние, похудевшим, - одним словом, как мертвеца; тот сказал ему, что не сомкнул глаз во всю ночь, думая о том, что он должен предпринять, и что решил, после того, как получит место, больше не говорить с моим отцом, так как это было бы бесполезно, а прибегнуть к другому способу для достижения желаемого.

*Я знаю, - сказал он, - что вашего отца невозможно склонить; я все знаю, - мне Петр Петрович сам описал его характер; но я не могу забыть Софью Михайловну. Умоляю вас, поговорите с ней: не согласится ли она уехать тихонько, - мы отсюда -- прямо в какую-нибудь загородную церковь, а обвенчавшись, в ту же минуту поедем в Одессу. Если она меня любит, то она согласится на это, - ради бога, спросите у нее об этом, сжальтесь надо мной, - я не знаю, что делать, нельзя быть несчастнее меня*...

Мой брат представил ему на это тысячу возражений, но он прервал его:

*Вы брат Софьи Михайловны и - не желаете ее щастия?

Брат. Какое это щастие? Вы не думаете о последствиях?

Он (с величайшим жаром бегая по комнате). Какие последствия? Что может сделать нам Михаил Александрович? Судиться со мной? Я вам отвечаю, что он всегда проиграет. Так же отвечаю вам, что сестра ваша не будет раскаиваться о своем поступке. Она будет счастлива, не будет иметь ни малейшей неприятности!

Брат. Можно ли ручаться за это?

OH. Неужели вы почитаете меня бесчестным? Ежели я ее увезу, то я должен употреблять все возможное, чтобы сделать ее счастливою, - даже если б не любил ее,-- а я дышу ею! Но ежели она не решится, - это другое дело: ее счастье для меня дороже всего!*

После этого он принялся заклинать моего брата помочь ему, если я соглашусь дать себя увезти, но, не получив такого обещания, попросил его не противиться, по крайней мере, этому и взять «о т с р о ч к у» 85, - самое большее на 15 дней, - чтобы не оставить Папа одного после этого события.

- Что касается приготовлений, - сказал он, - я все беру на себя. Отвечаю вам, что мы не будем пойманы на месте; теперь нужно только согласие вашей сестры.

Узнав об этом, не могу сказать тебе, что я почувствовала, но ты можешь себе это представить. Я должна была выдержать страшную борьбу. Сознаюсь тебе, что один момент я была совсем готова уступить желанию принадлежать Пьеру, но мысль о горе, которое это причинило бы Папа, к счастью, меня удержала. Мишель также побуждал меня отказать, - и после многих терзаний и волнений я приняла это последнее решение...

Отъезд Мишеля назначен на завтрашний день; вчера он получил от Пьера письмо, в котором тот спрашивает моего решительного ответа и предлагает ему, в случае, если все устроено, в тот же день отправиться в Главный Штаб, где он всех знает, и получить продление отпуска. Он написал мне и просил Мищеля передать мне его письмо. Брат отослал его ему, сказав, что я не пожелала взять его, и написал, что благодарит за предложение похлопотать об отсрочке, что обстоятельства вынуждают его ехать и что, к тому же, я не согласилась на увоз, хотя и очень склонялась к этому решению; но что я принимаю слишком близко к сердцу состояние моего отца после этого происшествия для того, чтобы я могла решиться бежать. Пьер ответил ему в немногих словах, что просит его зайти к нему до своего отъезда. В настоящую минуту Мишель находится у него; не знаю, что из этого выйдет. Если подробности эти тебе не слишком скучны, я сообщу тебе их разговор, когда он вернется.

События достигли своей кульминационной вершины; ясно, что идти дальше с тем же напряжением они не могли и что Салтыкова не пойдет на отчаянныe призывы Каховского: читатель уже и сам заметил у нее, особенно в начале только что приведенного письма, нотки некоторой иронии по адресу героя романа. Ее, несомненно, трогает любовь Каховского, она льстит ее женскому самолюбию, ей хочется, но в то же время и страшно стать героиней романа с похищением, с тайным  венчанием, со всеми последующими возможными осложнениями; в ней борются чувства влюбленной с чувствами дочери; советы брата, собственный рассудок подсказывают ей окончательное решение... И несомненно, что к моменту последнего появления героя в последнем акте разыгрываемой пьесы решение ее принято: она будет совершенно и сознательно глуха к мольбам влюбленного....

Нам остается дочитать последние страницы, даже строки романа Каховского и Салтыковой. Пообещав своей подруге сообщить со следующей почтой то, что будет интересного в ее приключениях, она, действительно, в письме от 28 января, и то уже во второй его части, - холодно поведала ей следующее:

«Что касается меня, то скажу тебе, к большой моей радости, что, хорошенько испытав мое сердце, я нашла, что в нем не осталось уже ни одной искры любви к Пьеру Каховскому. Его приезд сюда причинил мне страшное волнение, но никакого другого чувства не вызвал: могу сказать это смело, и я этим очень довольна.

Нужно дать тебе отчет о том, что произошло после отправления моего последнего письма. Ты знаешь, что я должна была oтвeтить на письмо, в котором г-н Каховский уверял меня, что он убьет себя, если я не решусь бежать. И вот на следующий день, на который был назначен отъезд брата, слуга молодого человека прибегает за этим моим ответом; но Мишель, рассудительность которого все более и более меня поражает, посоветовал мне не писать и не опасаться за жизнь Пьера.

"Поверь мне, - сказал он, - так легко себя не убивают; не давай подкупить себя этими красивыми словами; ручаюсь тебе, что ты не раскаешься в том, что последовала моему совету, и увидишь, что Я был прав".

Я послушалась его, посланный вернулся с чем пришел, а брат велел сказать Пьеру, который просил его придти к нему еще раз повидаться перед отъездом, что это невозможно, так как он уезжает сию минуту. Я была так огорчена разлукою с братом, что меня раздражали постоянные посылки этого Каховского, который написал ему еще два раза, не получив, однако, удовлетворительного ответа. Наконец, настала минута отъезда; ах, мой друг, никогда еще не чувствовала я такого горя, расставаясь с братом, как в этот раз. Завтра - две недели, что он уехал, а я еще не могу привыкнуть к тому, что я далеко от него. Не знаю, что со мной делается, - уж не предчувствие ли это какое-нибудь? Увижу ли я его когда-либо? я не могла плакать, прощаясь с ним, но чувствовала, что задыхаюсь от ужасной тоски; слезы очень облегчили бы меня в то время, но они, не шли почти совсем. Барон Ралль (о котором я тебе говорила), весьма привязанный к брату, поехал провожать его до Стрельны и предложил Папа поехать в санях хотя бы до заставы, чтобы подышать свежим воздухом и немного рассеять мрачные мысли, угнетавшие его, как и меня. Мы так и сделали, и тогда я смогла немного поплакать; этим я обязана барону Раллю, он старался меня утешить, показывал трогательное ко мне участие и говорил мне вещи, которых я не могла слушать от умиления. Он делал это нарочно, чтобы заставить меня плакать, - я уверена, - так как у него доброе сердце, а он видел, что я страдаю и хотел доставить мне облегчение, зная, что, поплакав, лучше себя чувствуешь...  Два часа спустя, после отъезда брата Каховский прислал еще раз спросить, уехал ли он; ему сказали, что уехал. Я думала, что, наконец, избавлюсь от него, - ничуть не бывало: на следующее утро он присылает толстый пакет на имя отца; я отсылаю его, - он велит сказать что придет сам. Тогда я потихоньку приказываю Нениле (через которую доходили до меня все посылки) сделать так, чтобы он ни в коем случае не был принят и чтобы отец ничего об этом не узнал. К счастью, он не пришел вовсе, но написал мне: тогда-то я и узнала, что не люблю его больше, так как отослала его письмо обратно не распечатанным, не имея ни малейшего желания прочесть его, и велела сказать, что не должна и не хочу иметь переписку с человеком, который всегда будет мне чужим, так как он отнюдь не дoлжен рассчитывать на то, чего никогда не случится, и что я прошу его не преследовать меня больше своими письмами, которые будут возвращаться к нему не распечатанными. Однако мне жаль его, этого бедного молодого человека, так как у меня сердце не каменное; но страсти у меня к нему как не бывало. Ничего не могло бы служить мне лучшим ответом на его преследования, которые меня уже утомили, как элегия Боратынского; перепишу ее тебе здесь, так как она очень красива:

*Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоейl
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Уж я не верю увереньям;
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям.
Слепой тоски моей не множь;
Н е   з а в о д и   о   п р еж н е м    с л о в а;
Друг попечительный, больного
В его дремоте не тревожь!
Я   с п л ю;  м н е   с л а д к о   у с ы п л е н ь е;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А   н е    л ю б о в ь    п р о б у д и ш ь      т  ы.*

Однако надобно перестать говорить тебе об этом молодом человеке, так как кончится тем, что он тебе наскучит» ...

В следующем письме (от 11 марта) она пишет, что серьезно сердится на подругу, которая причинила ей огорчение своим последним письмом: "Ты несправедлива к Пьеру, - да, очень несправедлива: ты называешь его  б е з д е л ь н и к о м, потому что брат не захотел помочь ему меня похитить. Это не основание, мой друг; брат не захотел этого сделать единственно для того, чтобы избегнуть огорчений, которые почти всегда бывают, как последствие похищений - даже тогда, когда бегство совершается с человеком величайших достоинств. Нет, Пьер не заслуживает того мнения, которое ты составила о нем, - уверяю тебя, что ты полюбила бы его, если бы его знала. Но оставим это! Пока я буду чувствовать еще любовь к нему, я не буду говорить тебе о нем, так как ты стала бы бранить его, а это причинило бы  мне невыразимое огорчение".

И действительно, с этого момента Салтыкова в течение целых полутора месяцев ни разу не упоминает в своих письмах о Каховском.

Только в письме от 27 апреля, в ответ на какие-то неблагоприятные отзывы о Каховском упоминавшегося выше Александра Аполлоновича Жемчужникова (адъютанта командира Оренбургского отдельного корпуса генерала Эссена) 87, Салтыкова писала А.Н. Семеновой: «Твое письмо от 31-го марта своим приходом от третьего дня доставило мне несколько минут чрезвычайно приятных, - как и всегда, когда я читаю тебя, - но никогда удовольствие не бывает без печали:  я испытала его, читая три последние страницы твоего письма, которые заставили сжаться мое сердце; каждое слово, которое я читала, вызывало во мне желание плакать или, скорее,  б ы т ь   в   с о с т о я н и и   заплакать, ибо я чувствовала себя столь придавленной, что не могла уронить ни одной слезы. Ах, если то, что говорит Жемчужников, правда, - как я несчастна! Как тяжело мне было переносить все то, что ты рассказываешь мне о Каховском! Не удивляйся, что принимаю это так близко к сердцу, - поставь себя на мое место, и ты увидишь, что даже если бы я совсем больше не думала о Каховском, я должна была бы быть огорчена, узнав, что он - негодяй, так как, к сожалению, это уже не первый раз, что я так ошибаюсь, и те, кому известна моя первая история 88, должны иметь очень скверное мнение обо мне, о моем вкусе и о моих правилах, если они узнают также, что и предмет моей второй любви не многим лучше, чем первый. Ничего нет легче  для женщины, как потерять свое доброе имя, а после того, что остается ей, и не является ли невозможным делом восстановить его? Два таких случая, как мои, - достаточны для того, чтобы поставить себя  дурно в представлении многих; третий - довершит мою гибель; и хотя я сомневаюсь в том, что можно полюбить три раза, я приму решение отныне избегать даже приближения мужчины: это более верно, потому что, если когда-нибудь я забуду Пьера и полюблю кого-либо другого (вещь, которая, повторяю, кажется мне невозможной), я уверена, что снова ошибусь; по крайней мере, мне кажется, что такова моя судьба и что я роди лась под дурною звездою. Не правда ли, мой друг, что я хорошо сделаю, если буду избегать мужчин? Мне кажется, что это было бы более благоразумно, и что нисколько не зазорно умереть девушкой. Благодарю тебя за добрые советы, которые ты мне даешь, мой друг, но как тяжко не иметь права уважать того, кого любишь. Говорят (и я этому верю), что подобная любовь не прочна; это меня утешает, ибо у меня еще осталось немножко ума, и я желала бы быть в состоянии не любить больше, несмотря на счастие, которое это чувство дает нам вкушать. Мне много раз хотелось думать, что Жемчужников солгал, но потом я подумала, что ты, конечно, не сказала бы мне того, что не было бы достоверно; кроме того, слова, которые Каховский сказал моей Тетушке, которые я сочла удобным забыть и которые, - я очень тебе благодарна, - ты мне напомнила, - все это заставило меня, наконец, поверить, что такая вещь была возможна, и я должна была признать свою роковую ошибку»...