В тот же день, 18 августа, день навсегда памятный, я пошла после обеда в сад, погулять; Катерина Петровна не могла сопровождать меня, будучи занята, - потому я шла одна. Вдруг я встречаю Пьера,  -  мы продолжаем прогулку вместе. Я старалась поскорее вернуться домой, но так как сад огромен, - он успел сказать мне многое, прежде чем мы пришли. Когда мы были уже около дома, он упросил меня сделать еще один круг, - я не могла отказать ему в этом, однако сказала, что нахожу неудобным быть с ним наедине (т. е. заставила его понять это), но он ответил, что, шутки в сторону, у него есть нечто сказать мне и что он заклинает меня его выслушать. Я позволила ему говорить. Однако он не знал, как начать.

-- *Я бы много дал, чтобы быть смелее, Софья Михайловна!
Что я скажу вам? Вы так строги; несколько раз я собирался сказать вам, что чувствую, но вы одним словом заставляли меня молчать. Вы верно меня понимаете ...

Я. Нет, я вас не понимаю.

Он. Потому что не хотите понимать; я не могу говорить яснее, -- есть чувства, которых нельзя выразить, Софья Михайловна! Я все  эти дни между страхом и надеждой, не мучьте меня более, я...  Боже  мой!  Я...  Люблю вас, скажите, любим ли я? Не опасайтесь меня, говорите со мной откровенно, как с другом.

Я. К чему это все, Петр Григорьевич? Мы скоро едем.

Он. Нет, вы не уедете, неужели вы почитаете меня бесчестным?

Я. Признаюсь, не смею верить вам; часто молодые люди говорят все то, что вы мне теперь сказали, не имея другой цели, как посмеяться и после рассказать всем.

Он. Вы меня убиваете! Ради бога, скажите, что вы чувствуете, будьте уверены во мне.

Я. Петр Григорьевич! Bы довольно благоразумны. Если бы вы сами не заметили, что я чувствую, то не решились бы сказать мне, что вы мне сказали.

ОН. Но я, может быть, обманываюсь.

Я. Нет.

ОН. Дайте ручку!!!l*

Ты можешь понять мое смущение! По счастию, на мне была шляпа, которая скрывала то краску, то бледность на моем лице.

- Отказ? -с казала я.

- Да, - ответили Дядя и Тетя: - Папа никогда не согласится на ваш брак; это человек для тебя не подходящий - горячая голова, которая не сумеет сделать тебя счастливой и я бы тебе посоветовал самой отказать ему.

- Нет, - сказала я, - я не могу говорить против своего сердца, - к тому же он уже знает мои чувства.

- Пусть это тебя не стесняет, - сказала Тетя, - я выпутала тебя из дела как только могла лучше, - я сказала своему двоюродному брату, что он не должен принимать в буквальном смысле все то, что  ты ему сказала, потому что ты была так смущена, что не знала, что сказать. Я прибавила, что ты сама мне это говорила. Хорошо ли я сделала?

Я. Нет! Он должен знать, что я люблю его. Может быть, Папа согласится на наше счастье. Дядюшка! Ради бога, поговорите с ним!

Он обещал мне постараться получить от Папа его согласие, - и мы расстались. Я не могла спать всю ночь. Дядя и Тетя также провели ее в рассуждениях, - они подготовляли то, что должны были сказать Папа. Не могу сказать тебе, что за суматоха была в доме! Наконец в 5 часов утра, 19-го, Дядюшка отправился к Папа и едва начал он говорить ему, с величайшею осторожностью, - как Папа вскричал: «Они убьют меня!» - и тут сделались с ним его спазмы, продолжавшиеся два часа, - после чего он заснул. Тогда Пьеру объявили о том, что произошло, затем услали его и позвали меня. Я плакала, просила, - меня бранили, говорили, что я убью отца. Дядюшка ужасно разгорячился, наговорил мне самых жестоких вещей. Я рыдала, Тетушка также плакала...  Наконец Дядюшка успокоился, даже попросил у меня прощения, раскаявшись в том, что оскорбил меня, и обещал еще поговорить с моим отцом. Последний проснулся, меня отослали прочь, спросили его решительного мнения, он произнес страшное «нет» и умолял Тетю и Дядю не говорить мне, что он знает о том, что произошло, - чтобы ему не нужно было говорить со мною, - «ибо, - сказал он, - об этом я не знаю, что говорить ей. Я предпочитаю сделать вид, что ничего не знаю: и она и я будем от этого только спокойнее».

После этого разговора меня позвали и сделали наставление о той невинной роли, которую я должна была разыгрывать перед отцом; это привело меня в отчаяние, так как я не смела уже умолять его согласиться на мое счастие, - *не к чему придраться.* Весь день я оставалась с ним, в его комнате, из которой он не хотел выходить под предлогом болезни (но настоящая причина была та, что он не желал видеть Пьера). Он был очень ласков со мною, я же выходила из себя, не имея возможности говорить с ним и побыть хоть одну минуту с Пьером, встречи с которым старались заставить меня избегнуть.

2-го сентября.
     Я получила письмо от Саши Копьевой, из которого узнала, что ты выехала 25-го июля на почтовых лошадях; ты должна, значит, быть уже в Оренбурге; я не ожидаю известий от тебя, чтобы отправить к тебе мое длинное послание. У меня еще есть тысяча вещей рассказать тебе. Я получила известие от Пьера, мой друг, - он написал мне через человека, который отвозил его в Смоленск: это старый кучер, человек очень верный, которому, к тому же, он дал много денег, умоляя его передать письмо Катерине Петровне. И добрая Катерина Петровна не побоялась скомпрометировать себя из-за нас в глазах этого человека. Она передала мне письмо, не будучи в состоянии отказаться в том, так как Пьер написал ей очень трогательное умоляющее письмо. Вот содержание его письма ко мне.

*Употреблял все способы пробыть въ Крашневе, чтобы еще видеть васъ, но все напрасно; читалъ записку вашего Батюшки къ Петру Петр.: онъ жестокъ противъ меня. Говорили ли вы съ нимъ? Бога ради скажите, что онъ сказалъ вамъ? Есть ли какая надежда, что долженъ делать я? Отвечайте, заклинаю васъ! Можете ли опасаться меня, я дышу вами, не могу выразить, что чувствую, какъ терзаюсь, разставшись съ вами, и такъ неожиданно. Ехать ли мне въ Петербургъ? Писать ли къ брату вашему, просить ли его, чтобъ онъ помогъ намъ? Неужели все погибло для меня? Вы еще можете быть счастливы, но я - где найду ту точку земли, где бы могъ забыть, не любить васъ? Ее нет для меня во вселенной, веpьте, бури гласъ не въ силахъ выразить мукъ моихъ, Софья Михайл.! Я не казался противъ васъ иначе, какъ я есть, вы должны знать меня, я увеlpенъ въ васъ, вы не захотите играть мною, я много уважаю васъ, чтобъ могъ это думать. Пишите ко мне, скажите, какъ, на кого писать мне къ вамъ въ Петерб.: дайте советъ мне, что долженъ я предпринять? От васъ все зависитъ, вы можете убедить вашего Батюшку. Скажите, могу ли положиться на вашу девушку, могу ли отдать ей къ вамъ письмо въ Смоленскъ? Прощайте, другъ, богъ, жизнь моя, естли любите меня, пишите всё, всё, что произошло безъ меня, что говорилъ с вами П.П., Наталья Ивановна.  - Катер. Петр. перешлетъ или передастъ мне письмо ваше, отвечайте скоpей, молчанiе ваше убьетъ меня.
Прощайте, и за пределомъ гроба, естли не умираетъ душа, я вашъ...
21-гo августа *.

Я не могла ответить на это письмо, так как человек, который привез его, вскоре снова уехал в Смоленск с поручением, данным ему Дядей, и возвратился 26-го августа, причем я получила еще следующее письмо:

     *К чему могу приписать молчанiе ваше, несравненная Софья Мих.! Можно ли тому не веpить, кого любишь? Я боленъ, скажите, естли вы шутили надо мной? Мне легче будетъ прервать несносную нить жизни: заклиная васъ счастiемъ, всемъ вамъ священнымъ! отвечайте! Что делается въ душе моей, я не умею сказать, докончите всё, дайте вдругъ ударъ, смерть безъ васъ мне благо, она прекратитъ мои страданiя. Простите, естли я васъ оскорбляю. Ваше молчанiе остановитъ биенiе моего сердца, по крайней мере тогда всё узнаете, сколько я любилъ васъ. Отъ васъ все зависитъ, могу ли веpить, чтобы вы не могли убедить вашего Батюшку? Самого бога ради отвечайте.
25-го августа *.

VI.

Накануне дня своих именин С. М. Салтыкова с отцом и горничною девушкою была уже в Петербурге.

К оренбургской своей подруге С. М. Салтыкова собралась написать лишь через две недели после возвращения, - а именно 2 октября. Высказывая благодарность А. Н. Семеновой за ее письмо от 2 сентября, пересланное к ней из Крашнева П. П. Пассеком, Софья Михайловна писала:

      «Я у же послала тебе отсюда огромное письмо, написанное в Крашневе; думаю, что оно теперь дошло до тебя, и я жду на него твоего ответа с большим нетерпением; я сгораю от желания знать, что ты думаешь о том, что произошло со мною, и ожидаю некоторых упреков с твоей стороны: я их заслужила, сознаюсь в этом, однако уверена, что ты принимаешь участие в моем горе, - и это очень для меня утешительно».

По поводу болезни дяди своей подруги, она пишет ей:
«Впрочем, я очень довольна, что ты немного поуспокоилась, - продолжай быть спокойной, если можешь, - ибо какая польза приходить в отчаяние? Следует покоряться всему, что с нами случается, - так, по крайней мере, говорят философы; я нахожу, что они правы, и очень хотела бы следовать их советам, но бывают минуты, что я их совершенно забываю, - думая о Пьере и о той горести, которую я испытываю от того, что я вдали от него. Не могу сказать тебе, мой друг, как ненавистен мне Петербург! Мы здесь с 16 сентября, и я до сих пор еще не могу привыкнуть к шуму, пошлым разговорам, к людям, которые так отличны от тех, что были в Крашневе, и которых я должна видеть и слышать ежедневно; я полюбила деревенскую жизнь, жизнь в столице по-моему несносна, и мне трудно будет к ней привыкнуть. Я чувствую себя очень несчастной, - особенно, когда подумаю о расстоянии, отделяющем меня от существа, которого я люблю больше всего на свете. Также сожалею о разлуке с Дядей и Тетей, я чрезвычайно привязалась к ним. Бог знает, когда я снова увижусь с ними! Но ты, может быть, хочешь знатъ, что случилось со мной с тех пор, что я не писала тебе,   - так вот в подробностях продолжение моей грустной истории.
Мы выехали из Крашнева 10-го сентября, после обеда; Дядя и Тетя провожали нас; печаль и слезы Катерины Петровны раздирали мне сердце, я не могла без слез покинуть ее, кроме того, я расставалась, быть может, навсегда, с этими местами, ставшими для меня столь дорогими, - особенно с той поры, что в них жил Пьер.