* * *
Передавали, что сразу после казни генерал-адъютант Дибич привез из Царского Села приказ Николая I провести всех участвовавших в экзекуции солдат и осужденных участников восстания мимо тел повешенных.
Но даже угодливые царские генералы растерялись, получив этот дикий царский приказ. Они не решились на это — приказ остался невыполненным...
Заключенные в крепости декабристы находились во время казни их пяти товарищей в своих казематах. С площади до них доходил лишь глухой шум, но все они знали, что там совершается казнь.
Розена перевели в тот же день в четырнадцатую камеру, где провел свою последнюю ночь перед казнью Рылеев. Здесь, на столике, писал он жене свое последнее письмо. В оловянной кружке осталась недопитая им вода.
Лорер попал в камеру, оставленную Пестелем. Постель была в беспорядке и, казалось, хранила еще контуры его тела. Никакого письма или нацарапанной на стене надписи Лорер не нашел.
Вечером 13 июля, в день казни декабристов, Е. И. Бибикова зашла в Казанский собор и была поражена, услышав провозглашение вечной памяти Кондратию, Павлу, Сергею, Михаилу и Петру: облачившись в черные ризы, протоиерей собора Мысловский служил панихиду по пяти казненным декабристам.
Сергей, имя которого провозгласил Мысловский, был ее брат, Сергей Муравьев-Апостол...
В тот же день, вечером, группа офицеров Кавалергардского полка устроила на Елагином острове праздник с фейерверком в честь своего шефа, императрицы Александры Федоровны. Пестель и Бестужев-Рюмин, как и многие другие декабристы, служили когда-то в рядах этого полка, тела казненных еще не успели остыть, и этот раболепно устроенный группой офицеров праздник вызвал среди многих военных и передовой части населения Петербурга гнев и возмущение...

К своим заживо погребенным на каторге лицейским товарищам, декабристам Пущину и Кюхельбекеру, Пушкин обращает свое посвященное лицейской годовщине 19 октября стихотворение:
Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море И в мрачных пропастях земли!
Воспоминание о казни пяти декабристов не оставляло Пушкина и позднее, в 1828—1829 гг., когда он писал «Полтаву». На рукописи поэмы он нарисовал виселицу с пятью повешенными и написал: «И я бы мог, как...»
Приступая к изданию «Современника», Пушкин открыл первый номер своего журнала, вышедший 11 апреля 1836 года, стихотворением «Пир Петра Первого».
В нем поэт вспомнил исторический эпизод примирения Петра I с опальным Долгоруким:
...Он с подданным мирится; Виноватому вину Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну; И в чело его целует, Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагом.
Этим стихотворением Пушкин снова призывал Николая I примириться с декабристами, но царь остался глух к словам поэта, чей голос в то время был «эхом русского народа».
В восьмой главе «Евгения Онегина» Пушкин прямо говорит о круге вольнолюбивых друзей, среди которых он вращался до
изгнания:
И я, в закон себе вменяя Страстей единый произвол, С толпою чувства разделяя, Я музу резвую привел На шум пиров и буйных споров, Грозы полуночных дозоров; И к ним в безумные пиры Она несла свои дары И, как вакханочка, резвилась, За чашей пела для гостей. И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась, А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей.
«Молодежь минувших дней» — это, конечно, о декабристах говорил Пушкин после расправы с ними Николая I и последнюю
главу «Евгения Онегина» закончил в 1830 году воспоминанием
о том, что
...те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече...

Декабристы, со своей стороны, внимательно и любовно следили на каторге за новыми, появлявшимися в печати стихотворениями Пушкина. Они, по выражению Петра Бестужева, согревали их и в вьюгу зимы, и в зной летом, и в пылу битвы.
Сидя в тюрьме в кругу декабристов, Пущин часто рассказывал им о своих лицейских годах, о Пушкине, показывал имевшиеся у него рукописи и письма поэта.

Необходимо сказать несколько слов и о судьбе тех, кто предал своих товарищей декабристов, кто явился виновником их тридцатилетних мук и страданий.

Унтер-офицер И. В. Шервуд, принятый в члены Южного тайного общества и осведомивший Аракчеева о существовании заговора, был произведен в офицеры и награжден царским подарком — брильянтовым перстнем. Царь переименовал его в Шервуда Верного, а товарищи по полку называли его Шервудом Скверным и «Фиделькой». За новые ложные доносы он был посажен в Шлиссельбургскую крепость, откуда, однако, был впоследствии освобожден.

Капитан А. И. Майборода, выдавший своего полкового командира П. И. Пестеля, был награжден императором Николаем I за донос, но в 1844 году покончил жизнь самоубийством.

Нерехтский предводитель дворянства А. К. Бошняк, шпионивший по заданию Николая I за Пушкиным и служивший во время польских событий 1831 года «с пользой отечеству», как сказано было в официальном документе, был убит в 1831 году за открытие в 1825 году заговора декабристов.

Подпоручик Я. И. Ростовцев, сообщивший Николаю I накануне восстания 14 декабря намерения заговорщиков, был избит товарищами, но Николай I высоко оценил его донос и впоследствии приблизил к себе, назначив генерал-адъютантом...

Гром пушек возвестил 14 июля 1826 года, на другой день после казни декабристов, что готовится какое-то чрезвычайное торжество.
На Сенатской площади, на месте восстания 14 декабря 1825 года, состоялся большой парад, а в Москве, куда царь приехал для коронования, 19 июля 1826 года — «очистительное молебствие» по случаю расправы Николая I с декабристами. По случаю того, как сказано было в царском манифесте, что «преступники восприняли достойную их казнь... отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся».
Об «очистительном молебствии» в Москве спустя четверть века А. И. Герцен писал на страницах «Былого и дум»:
«Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства. Вся царская фамилия молилась, около нее — Сенат, министры, а кругом, на огромном пространстве, стояли густые массы гвардии, коленопреклоненные, без кивера, и тоже молились; пушки гремели с высот Кремля.
Никогда виселицы не имели такого торжества: Николай понял важность победы!
Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками...»

НА КАТОРГУ
Повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна...
А. С. Пушкин

ЧЕРЕЗ несколько часов после казни пяти декабристов, 13 июля 1826 года, Николай I всенародно объявлял в своем манифесте: «Дело, которое мы всегда считали делом всей России, окончено; преступники восприняли достойную их казнь... туча мятежа взошла как бы для того, чтобы потушить умысел бунта».
Царь писал, что «горестные происшествия, смутившие покой России, миновались навсегда и безвозвратно». И все же опасался, как бы «потушенный умысел бунта» не вспыхнул вновь и не «заразил сердца развратные и мечтательность дерзновенную».
Ненадежной казалась даже суровая Петропавловская крепость, где за обращенными на Зимний дворец крошечными окнами сидели в кандалах декабристы. И «мечтательность дерзновенная» вызывала сочувствие армии и народа, им сочувствовала даже суровая и молчаливая крепостная стража.
Декабристов начали увозить из Петропавловской крепости сразу же после казни пяти. Многие виднейшие декабристы были переведены в крепостные казематы Шлиссельбурга, Роченсальма, Свеаборга, Кексгольма, Динабурга, Нейшлота, Свартгольма, Выборга, Аландских островов. Среди них были: капитан И. Д. Якушкин, учредитель и составитель устава Союза Спасения, член Союза Благоденствия и Северного тайного общества; три брата Бестужевы — Николай, Михаил и Александр, ближайшие друзья К. Ф. Рылеева; подполковник М. С. Лунин, один из самых непримиримых врагов самодержавия, деспотизма и крепостничества; генерал С. П. Юшневский, член Союза Благоденствия и один из директоров Южного тайного общества; подполковник М. И. Муравьев-Апостол, один из основателей Союза Спасения и Союза Благоденствия, член Южного тайного общества; прапорщик Ф. Ф. Вадковский, член Северного, а затем Южного тайных обществ; И. И. Пущин и В. К. Кюхельбекер, товарищи и друзья Пушкина по Царскосельскому лицею, и другие.
Пятнадцать человек, приговоренных к ссылке на поселение, отправили в самые отдаленные и глухие места Сибири — Якутск, Туруханск, Киренск, Олекминск, Витим, Верхоянск, Верхнеколымск и другие безлюдные поселения Сибири.
И сразу же, в июле, отправили на каторгу первую партию декабристов: открылись двери восьми казематов Петропавловской крепости, восьми заключенным принесли вещи и предложили одеваться.
После семимесячного заключения и сожжения мундиров на плацу крепости декабристы имели странный вид: многие были в арестантских халатах, другие были одеты в сохранившееся у них платье. У тридцатилетнего поручика Е. П. Оболенского выросла длинная борода. Бывший «диктатор» восстания полковник С. П. Трубецкой, генерал-майор С. Г. Волконский и подпоручики братья Андрей и Петр Борисовы совершенно потеряли свой прежний военный облик.
Они покидали наконец казематы, вновь встретились друг с другом, обнялись, и настроение у всех было бодрое.
— Ну, Оболенский,— весело крикнул Якубович,— если я похож на Стеньку Разина, то ты — на Ваньку-Каина!..
Дверь неожиданно распахнулась, вошел комендант крепости Сукип и объявил:
— По высочайшему повелению вас велено отправить в Сибирь закованными.
Вошедший с комендантом солдат принес с собою и бросил на пол восемь пар кандалов. Они глухо брякнули об пол. Декабристов заковали в цепи, кольца скрепили замками и ключи передали фельдъегерю. Лязг кандальных цепей холодил душу, ходить в них было непривычно, и, чтобы спуститься с лестницы, декабристы вынуждены были воспользоваться помощью крепостной охраны.
У крыльца стояли запряженные тройки. При каждой из них был жандарм. Декабристов отправили двумя партиями, по четыре человека в каждой, по одному на тройке, чтобы они не имели возможности общаться друг с другом и с населением мест, мимо которых проезжали.
Декабристы быстро заняли свои места.
На гауптвахте крепости караул стал к ружью...
— Тройка фельдъегерская вперед! Жандармы, смотри не отставать от меня! — раздался окрик фельдъегеря, и кони понеслись.
На каторгу отправляли первых декабристов. Все они были в расцвете молодости. Одному только Волконскому было тридцать восемь лет, остальные были моложе. Петру Борисову было всего двадцать шесть лет. И все они осуждены были на двадцатилетнюю каторгу.
Тройки выехали через Петровские ворота и рысью пронеслись по мосту через Неву. Город был прекрасен в сиянии предрассветного июльского утра. Невские воды мерно плескались о гранитные набережные.
Декабристы прощались с Петербургом. Навсегда. Навечно. Взоры невольно обратились в сторону Сенатской площади, вспомнился холодный, сумрачный день 14 декабря, людская кровь на снегу. И злые глаза императора Николая I...
У Летнего сада, миновав Марсово поле, поворотили к Литейному, выехали на Невский и пронеслись мимо Александро-Невской лавры. Ехали быстро. Скоро показались мрачные стены Шлиссельбургской крепости. Ямщикам знакомы были эти стены, и они невольно сдержали лошадей.
«Не сюда ли везут нас?» — пронеслось в мыслях каждого из декабристов.
— В город, на станцию! — скомандовал фельдъегерь, и тройки свернули вправо, мимо мрачных, страшных стен крепости.

* * *
Начальство в Иркутске не знало, как поступить с этими необычными каторжниками и куда их направить. Инструкций из Петербурга еще не было, и декабристов отправили: Оболенского и Якубовича — в Усолье, на соляной завод, в шестидесяти верстах от Иркутска, Муравьева, Давыдова и братьев Борисовых — на Александровский, а Трубецкого и Волконского — на Николаевский винокуренный завод.
В Усолье горный начальник Крюков отнесся к Оболенскому и Якубовичу приветливо. Им дали по топору и предложили отправиться в лес на рубку дров, но тихонько сказали, что они могут не работать — работу за них выполнят другие.
Якубович был нездоров, и Оболенский с топором за поясом отправился в лес один. Хотелось двигаться, приняться наконец, после длительного заключения, за какую-нибудь работу. С большим трудом он срубил одно дерево.
Возвращаясь домой, Оболенский увидел на дороге незнакомого, одетого в добротный, крытый сукном полушубок человека, который делал ему таинственные знаки и манил в лес.
Оболенский пошел за ним.
— Мы давно знаем о вашем прибытии,— сказал он,— и вас ожидали. Наших здесь много, надейтесь на нас, мы вас не выдадим...
Перед Оболенским стоял человек, принадлежавший к религиозной секте духоборов, который и декабриста принял за сектанта.
Вдали послышался скрип телеги, и Оболенский поспешил оставить незнакомца. В Усолье декабристам уже было известно, что вслед за ними в Сибирь выехала и находится в Иркутске жена декабриста Е. И. Трубецкая. Когда телега отъехала, Оболенский подозвал сектанта.
— Ты ошибаешься, мой друг,— сказал он ему,— но если хочешь сослужить мне службу, то исполни. Берешься ли доставить письмо к княгине Трубецкой в Иркутск? Только за труды я не могу тебе заплатить, у меня нет денег...
— Будьте покойны,— ответил незнакомец,— завтра, в сумерки, я буду на таком-то месте. Принесите туда письмо — оно будет доставлено.
Вернувшись к себе и посоветовавшись с Якубовичем, Оболенский написал и на другой день отнес в указанное место письмо. Незнакомец ждал его и в ту же ночь отправился в Иркутск.
Через два дня он принес ответ Трубецкой. Она сообщала, что дома все благополучно, и через несколько дней прислала второе письмо, в которое вложила пятьсот рублей. Одновременно писала, что секретарь отца, доставивший ее в Иркутск, возвращается в Петербург и с ним можно будет переслать письма к родным.
Так уже с первых дней начала налаживаться через жен декабристов переписка заключенных с родными и близкими.
В начале октября, после шестинедельного пребывания в Усолье, Оболенскому и Якубовичу неожиданно предложили собираться, чтобы ехать в Иркутск. Якубович был совершенно уверен, что их в связи с коронацией ждет помилование. Он даже не взял своих оставшихся у хозяйки дома, где он жил, двадцати пяти рублей медных денег. Оболенский был настроен более пессимистически и оказался прав: их не освобождали, а отправляли в Нерчинские рудники. На пути они встретились с остальными своими шестью товарищами и вместе прибыли в Иркутск.
За Верхнеудинском, в избе у перевоза, декабристы остановились ночевать. Поставили самовар. Неожиданно вошел молодой, хорошо одетый парень с корзиной, наполненной белым хлебом и сухарями.
— Дедушка просит вас принять его хлеб-соль! — сказал он.
Тронутые таким приветливым отношением, декабристы попросили юношу передать деду, что очень хотели бы его видеть. Старик скоро явился, и декабристы долго беседовали с ним...
Декабрист Басаргин рассказывал, что, когда они проезжали мимо сибирских сел, жители бросали им в повозки медные деньги. А однажды в избу, где отдыхали декабристы, вошла нищая старуха и, протягивая несколько медных монет, сказала: