* * *
Отбывая после Кишинева и Одессы, вдали от друзей, Михайловскую ссылку, Пушкин томился. Навещать его было опасно. На это решились лишь самые близкие его друзья — А. А. Дельвиг и И. И. Пущин, будущий декабрист.
Собираясь съездить в Псков к сестре, Пущин взял отпуск на 28 дней и как будто невзначай спросил А. И. Тургенева, тоже близкого друга поэта:
— Не будет ли у вас каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в январе буду у него?
— Как! Вы хотите к нему ехать? — удивился Тургенев.— Разве вы не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?
— Все это знаю,— ответил Пущин.— Но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах. Если не пустят к нему, уеду назад.
— Не советовал бы,— возразил Тургенев.— Впрочем, делайте как знаете.
То же самое услышал Пущин и от дяди поэта, В. Л. Пушкина. Но решился.

11 января 1825 года, около 8 часов утра, еще находясь в постели, Пушкин услышал звон колокольчика. Мимо крыльца его опального домика, утопая в сугробах снега, во весь опор пронеслись кони. Босиком, в одной рубашке, Пушкин выбежал на крыльцо. Навстречу ему, выскочив из саней, бежал его «первый друг, друг бесценный», Пущин. Весь в снегу, в заиндевевшей шубе и шапке, Пущин взял своего друга в охапку и внес в горницу.
Целый день, до глубокой ночи, беседовали друзья, и здесь наконец Пущин сообщил Пушкину о существовании тайного общества, а возможно, и о намечавшемся открытом выступлении против самодержавия...

Сын декабриста, М. С. Волконский, направляя академику Л. Н. Майкову первый том сочинений Пушкина в издании Российской Академии наук, писал, между прочим, в письме к нему от 8 мая 1899 года:
«Пушкин, гений которого освещал в Сибири мое детство и юность, был мне близок по отношению его к отцу и к Раевскому, так что я всю жизнь считал его близким себе человеком. Не знаю, говорил ли я вам, что моему отцу поручено было принять его в общество и что отец этого не исполнил. «Как мне решиться было на это,— говорил он мне не раз,— когда ему могла угрожать плаха...»

Пушкин, таким образом, лишь случайно не стал членом Тайного общества...

* * *
Меняя свои названия и постепенно реорганизуясь, тайные общества просуществовали, таким образом, со дня своего основания до дня восстания около десяти лет. Царское правительство, конечно, представляло себе, что протест против самодержавия и крепостничества зреет и ширится, но более обстоятельные сведения о существовании тайных обществ Александр I получил от доносчиков лишь накануне своей смерти, а Николай I — в дни междуцарствия.

* * *
Рассказ о возникновении тайных обществ в России и восстании декабристов будет не полон, если не рассказать о Владимире Федосеевиче Раевском, вошедшем в историю под именем «первого декабриста».
Раевский получил образование в Московском университете. Отправляясь на войну и расставаясь со своим товарищем, будущим декабристом Г. С. Батенковым, он писал: «Мы расстались друзьями и обещали сойтись, дабы в то время, когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо»...
Возвратившись из заграничного похода 1812—1813 годов в Россию, Раевский столкнулся с «железными когтями» Аракчеева и вышел в отставку, но скоро вернулся в армию.
Он проходил службу на юге России, где оказался в кругу будущих декабристов и где обстановка благоприятствовала проведению его «идей в действо»: он вел агитацию среди солдат как при их обучении, так и знакомя их со своими пропагандистскими сочинениями — «О рабстве крестьян», «О солдате» и др.
Командиром дивизии, где служили многие члены Тайного общества, был известный генерал М. Ф. Орлов, отменивший в своих частях телесное наказание солдат. Все, и солдаты и офицеры, любили его за справедливое и человечное отношение к ним.
С Орловым Пушкин, проживая в Кишиневе, был в большой дружбе. Раевский был адъютантом Орлова и здесь сблизился с поэтом. Оба они были членами кишиневской масонской ложи «Овидий».
До Александра I скоро дошли сведения о вольнолюбивых настроениях во Второй армии, и там учреждена была секретная полиция, которая довольно быстро показала себя.
Готовился арест Раевского, и вышло так, что первым предупредил его об этом Пушкин.
Проживая у начальника края генерала Инзова, Пушкин случайно услышал 5 февраля 1822 года разговор с Инзовым корпусного командира генерала Сабанеева. Около девяти часов вечера Пушкин постучался к Раевскому.
— Здравствуй, душа моя! — сказал он торопливо и изменившимся голосом.
— Здравствуй. Что нового?
— Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.
— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева. Но что такое?
— Вот что,— продолжал Пушкин.— Сабанеев сейчас уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил — приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя надо непременно арестовать; наш Инзушко — ты знаешь, как он тебя любит,— отстаивал тебя горячо. Долго еще продолжался разговор; я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева уразумел, что ему приказано: ничего нельзя открыть, пока ты не арестован.
— Спасибо,— сказал Раевский Пушкину,— я этого почти ожидал. Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается турецкою расправой... Впрочем, что будет, то будет...
На другой день, 6 февраля 1822 года, Раевский был арестован. В руки агентов секретной полиции попали только некоторые его письма и записки «О солдате» и «О рабстве крестьян».
«Арестом кончилась моя светлая общественная жизнь,— началась новая, можно сказать, подземная, тюремная»,— писал Раевский сестре через сорок лет, в 1863 году.
Он был заключен в Тираспольскую крепость и оттуда направил послания: «К друзьям в Кишинев» и «Певец в темнице».
Приятель Пушкина, Липранди, записал в дневнике, какое большое впечатление произвело на Пушкина чтение «Певца в темнице».
На вопрос, какое место ему больше всего понравилось, поэт отметил стихи Раевского:

Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль и взор казнит на плахе...

Последнюю строку Пушкин повторил и сказал: — Никто не изображал еще так сильно тирана: «И мысль и взор казнит на плахе...» Хорошо выражено,— добавил Пушкин,— и о династии: «Бичей кровавый род...» После таких стихов не скоро же мы увидим этого Спартанца...
Спартанцем Пушкин и прежде называл Раевского, а Раевский его — Овидиевым племянником...
Замечательного римского поэта Овидия Назона, родившегося в 43 году до нашей эры, Пушкин считал внутренне близким себе. Он посвятил ему большое стихотворение и часто упоминал в посланиях к друзьям.
В ответ на послания Пушкин адресовал Раевскому два стихотворения: «Не тем горжусь я, мой певец...» и «Ты прав, мой друг...».
В последней строфе этого второго стихотворения Пушкин писал:

Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный,
А человек везде тиран иль льстец,
Иль предрассудков раб послушный.

Почти четыре года просидел Раевский в Тираспольской крепости. Во время допросов он держал себя мужественно и стойко, и следствию ничего не удалось узнать от него о существовании тайных обществ. После подавления восстания 14 декабря Раевского привезли в Петербург и 21 января 1826 года направили в Петропавловскую крепость, откуда перевели в крепость Замостье. Он прошел пять военно-судных комиссий и писал «К друзьям в Кишинев»:
Но я замолк перед судом!..
Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил
И в дни убийственные жизни
Не мрачен был, как день весной,
И даже мыслью и душой
Отвергнул право укоризны.

Военно-судная комиссия приговорила Раевского к «лишению живота», но после его резкого, получившего широкую огласку «Протеста» смертная казнь заменена была лишением чинов и дворянства и ссылкой на поселение в село Олонки, близ Иркутска, «где бы он, не имея с другими сообщения, не мог распространять вредных его внушений...».

* * *
Николай со своими приближенными находился на площади перед Зимним дворцом. Сенатская площадь, которую заняли восставшие, была рядом, в десяти минутах ходьбы. Можно было видеть друг друга невооруженным глазом.
Петербургский военный генерал-губернатор М. А. Милорадович, очевидно, где-то уже встретился с восставшими, и встреча эта, судя по его виду, была не очень мирная: мундир его был расстегнут, воротник наполовину оборван, андреевская лента через плечо помята, галстук скомкан.
— Государь, вот в какое состояние они меня привели,— сказал он.— Теперь только сила может воздействовать... Они идут к Сенату... Но я поговорю с ними...
Милорадович направился к восставшим. Герой Отечественной войны, он умел говорить с солдатами. Опасаясь его влияния, Оболенский трижды просил генерала не обращаться к солдатам.

— Почему же мне не говорить с солдатами? — запальчиво крикнул Милорадович. И в морозном воздухе резко звучали его обращенные к ним слова: — Нет тут ни одного офицера, ни одного солдата!.. Вы пятно России! Вы преступники перед царем, перед отечеством, перед светом, перед богом! Что вы затеяли?.. Вы должны немедля пасть на колени перед Николаем! За мной, солдаты!..

Тогда Оболенский выхватил из рук ближайшего солдата ружье и с возгласом: «Прочь!» — отстранил штыком лошадь Милорадовича, а самого его ранил в правую ногу. В этот момент раздался выстрел: пуля П. Г. Каховского смертельно ранила и свалила Милорадовича с лошади. Одновременно с Каховским в Милорадовича стреляли и из солдатских рядов.

К московцам в это время присоединились явившиеся на Сенатскую площадь под командой Николая Бестужева и лейтенанта А. П. Арбузова моряки Гвардейского экипажа, в числе свыше 1000 человек, и лейб-гренадеры — около 1250 человек, которых привел поручик Н. А. Панов.

Число восставших возросло до 3050 человек, но среди офицеров чувствовалась растерянность. Был уже час дня, а диктатора Трубецкого не было. Рылеев тщетно искал его повсюду...

Между тем Николай, придя в себя от первого испуга, приблизился с окружавшими его генералами к Адмиралтейскому бульвару, начал стягивать сюда уже присягнувшие ему полки, проверял караулы, отдавал распоряжения.
На прилегавших к Сенату площадях и улицах собрались к этому времени огромные толпы народа. Слухи о восстании распространились по Петербургу уже накануне, и людской поток, устремившийся к Сенатской площади затемно, с каждым часом все увеличивался. Крыши прилегавших к Сенатской площади домов были усеяны людьми.

Трудно сказать, как велико было 14 декабря это скопление народа на площадях и улицах Петербурга,— современники говорили об огромных людских массах, о десятках тысяч человек. В толпе преобладали цеховые, дворовые, крестьяне, разночинцы, составлявшие в то время, согласно официальной статистике, большинство населения столицы. Всего проживало тогда в Петербурге 422 891 человек.
Многие из собравшихся в тот день у Сенатской площади были явно на стороне декабристов и открыто это выражали. В Николая и его свиту, в действовавших по его приказу генералов и офицеров из толпы летели поленья и камни, люди вооружены были кольями и палками, некоторые ружьями и ножами. — Мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем! — раздавались голоса.
Но дворянские революционеры боялись активности народных масс, которые были на их стороне в день восстания 14 декабря, и не использовали их. Они боялись народа, боялись, что, соединившись с солдатами, «чернь» перехлестнет через их головы и перейдет к открытому восстанию и бунту.
Между тем на площади стояли три тысячи солдат, три тысячи человек, которые, оставив казармы, сожгли за собою все корабли и готовы были идти на все. Декабрист А. Е. Розен, участник восстания, писал позже, что эта сила в руках одного начальника, в окружении десятков тысяч готовых ей содействовать людей могла бы все решить. К тому же среди присягнувших Николаю солдат было много колеблющихся, и они при большей активности восставших не замедлили бы перейти на их сторону. Проявив активность, участники восстания могли бы легко захватить и направленные против них Николаем орудия.
Декабристы могли тем легче победить, что в первые часы восстания Николай растерялся и, не предвидя ничего для себя хорошего, распорядился даже заготовить экипажи, чтобы под прикрытием кавалергардов вывезти свою семью в Царское Село. «Самое удивительное в этой истории — это то,— говорил он впоследствии своему двоюродному брату, герцогу Евгению Вюртембергскому,— что нас с тобою тогда не пристрелили». Восставшие солдаты и их командиры томились в это время в вынужденном бездействии. Диктатора не было — Трубецкой скрылся. Чувствовалось безначалие.

Проходил час за часом, и Николай, воспользовавшись бездействием восставших, успел собрать и выставить против них 9000 штыков пехоты и 3000 сабель кавалерии, не считая вызванных позже артиллеристов и 10000 человек, стоявших на заставе в резерве.
И когда к восставшим прибыло наконец подкрепление, солдатам пришлось уже пробиваться на Сенатскую площадь сквозь замкнутое Николаем I кольцо окружения восставших. «Бездействие,— писал позже Н. Бестужев,— поразило оцепенением умы; дух упал, ибо тот, кто на этом поприще раз остановился, уже побежден вполовину...»

В это время стало темнеть, восставшие были голодны и устали от вынужденного пятичасового бездействия.
Учитывая обстановку, Николай сделал попытку призвать на помощь церковь. Солдат учили в то время умирать «за веру, царя и отечество». Отечество каждая сторона понимала по-своему, престиж царя, как показало восстание, был подорван, и Николай направил к восставшим высоких служителей «веры» — двух митрополитов.
Сверкая украшенными брильянтами митрами и крестами, они сели в карету. На запятки стал флигель-адъютант Стрекалов. Через несколько минут они были на Сенатской площади. Оставив на набережной карету, они подошли к восставшим и стали убеждать солдат «не лить зря христианскую кровь одноземцев».
В ответ на это из рядов восставших раздались крики и угрозы. Чтобы заглушить слова митрополитов, солдаты начали бить в барабаны. Перепуганные попы стали отступать, но их остановил и предложил вернуться посланный Николаем на подмогу генерал-адъютант Васильчиков.
— С кем же я пойду? — спросил один из старцев, подняв над головою крест.
— С богом! — ответил генерал.
В сопровождении двух дьяконов митрополиты повернули обратно и снова начали убеждать восставших присягнуть Николаю.
— Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул? — раздавались крики из рядов восставших.— Ты изменник, ты дезертир... Не верим вам, подите прочь!..
— Полно, батюшка, не прежняя пора обманывать нас! — сказал Каховский.
Из рядов солдат раздались крики:
— Ступайте прочь, не здесь ваше место, а в церкви! Нам попов не надо!..
Служители церкви поспешили удалиться и скрылись за забор у строившегося тогда Исаакиевского собора. Здесь они наняли двух извозчиков и с дьяконами на запятках вернулись к Николаю.
— Чем нас утешите? Что там делается? — засыпали их вопросами.
— Обругали и прочь отослали! — уныло ответил митрополит Серафим.
После неудавшейся попытки воздействовать на восставших именем бога Николай направил к ним своего младшего брата, Михаила.
Михаил был шефом Московского полка, но до московцев не дошел — ему преградили путь моряки Гвардейского экипажа. Он стал убеждать их присягнуть Николаю, заявив, что Константин отрекся от престола.
Михаила слушали вяло, солдаты заглушали его слова. Пущин, заметив пистолет в руках Кюхельбекера, предложил ему «ссадить» великого князя. Кюхельбекер выстрелил, но пистолет дал осечку...

Перехватив инициативу, Николай предпринял против восставших конные атаки. Они следовали одна за другой. Из рядов восставших отвечали огнем...
Было уже поздно. В короткий декабрьский день солнце зашло рано, около трех часов дня. Ледяной ветер не переставал дуть с моря. Солдаты коченели в своих мундирах, устали. Устали от безначалия, бездеятельности и топтания на месте. Лишь в конце дня вместо изменившего Трубецкого был выбран новый диктатор, Оболенский. Но это была уже запоздалая мера.
Декабристы чувствовали, что дело их проиграно.
Рылеев обнял Николая Бестужева, приветствовал его «первым целованием свободы», отвел в сторону и попрощался с ним.
— Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы! Мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою,— сказал он.

Опасаясь, что «бунт» может сообщиться черни, что начнется перебежка правительственных войск на сторону восставших, Николай решил прибегнуть к своему последнему доводу — пушкам. «Ultima ratio regis» — «Последний довод короля» — это латинское изречение прусский король приказал когда-то вычеканить на своих пушках. В начале пятого часа дня Николай дал приказ стрелять картечью.
— Пальба орудиями, по порядку, правый фланг, начинай, первая!..— скомандовал он.
Но выстрела не последовало. Стоявший у орудия солдат-канонир держал в руках зажженный фитиль, но команды не выполнил.
— Почему ты не стреляешь?! — набросился на него командовавший орудиями офицер Бакунин.
— Да ведь свои, ваше благородие...— тихо ответил солдат.
— Если бы я сам стоял перед Дулом и тебе скомандовал «пали», ты должен был бы стрелять! — крикнул офицер, выхватил у канонира фитиль, зажег его и сам направил первый выстрел в восставших.

«Первая пушка грянула,— писал позже Николай Бестужев,— картечь рассыпалась, одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. Разбитые оконницы зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и недвижимо. С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения — столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии».

За первым выстрелом последовал второй, третий. Ряды восставших дрогнули, и солдаты бросились врассыпную в разные стороны, стараясь скрыться в прилегавших к площади улицах и на Английской набережной.
«В промежутках выстрелов,— писал Н. Бестужев,— можно было слышать, как кипящая кровь струилась по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала».

Под градом картечи декабристы пытались восстановить боевое построение. Но солдаты толпами бросились через Неву, по льду, на Васильевский остров. Михаил Бестужев сделал попытку здесь же, посреди Невы, построить солдат в боевой порядок, но царь догонял их своими ядрами, снаряды пробивали лед, образовывались полыньи, люди тонули. Те, кто успел перебежать через Неву, пытались закрепиться во дворе Академии художеств, на набережной Невы, но мчавшаяся во весь опор конница рассеяла их.
В шесть часов вечера все было кончено. Начались облавы на людей. Всех сгоняли на соседнюю Исаакиевскую площадь, строили рядами и отправляли в Петропавловскую крепость и в тюрьмы. Многих везли в санях ранеными и истекавшими кровью. На Сенатской площади подобрано было восемьдесят трупов. Кровь полиция присыпала снегом.
Петербург принял вид осажденного города. У Зимнего дворца и на площади разместились батареи. Повсюду стояли войска, горели бивуачные огни, разъезжали патрули. Ворота в домах приказано было запереть на замки.

Поздно вечером у Рылеева в последний раз собрались декабристы. Они договорились, как держать себя на следствии, и, попрощавшись, обняли друг друга.
Декабриста ротмистра Н. Н. Оржицкого Рылеев попросил немедленно выехать на юг, в расположение Второй армии, и известить руководителей Южного тайного общества, что восстание подавлено.

* * *
Пестеля арестовали 13 декабря. Но прошла уже неделя, а на юге еще ничего не знали о петербургских событиях и разгроме восстания 14 декабря.
После ареста Пестеля возглавить движение на юге должен был подполковник Сергей Муравьев-Апостол. Предвидя возможность своего ареста, Пестель уполномочил его на это еще в ноябре. Это был тоже храбрый боевой офицер. Ему не было еще семнадцати лет, когда он в июле 1812 года принял участие в сражениях под Витебском, в августе — под Бородином, в октябре — под Тарутином и Малоярославцем, в ноябре — под
Красным. При взятии Могилева и переправе через Березину был награжден золотой шпагой с надписью: «За храбрость».
С. Муравьев-Апостол был замешан в восстании солдат Семеновского полка в Петербурге, в связи с чем у него произвели обыск с конфискацией документов и переписки.
Семеновский полк был расформирован, солдаты разбросаны по армейским полкам, а Муравьев-Апостол переведен был в Полтавский пехотный, а затем в Черниговский полк. Здесь, на юге, он встретился со своими товарищами по штрафному Семеновскому полку: старшим братом, подполковником Матвеем Муравьевым-Апостолом, и подпоручиком М. П. Бестужевым-Рюминым.
Здесь же оказались и многие штрафные солдаты бывшего Семеновского полка, очень любившие и уважавшие своих офицеров.
Говоря о Муравьеве-Апостоле, нельзя не сказать и о его друге Бестужеве-Рюмине. Они жили вместе, часто встречались с Пестелем, и Бестужев-Рюмин, которому тогда было всего восемнадцать лет, сделался одним из наиболее энергичных деятелей Южного тайного общества.
Муравьев-Апостол возглавлял Васильковскую управу Южного тайного общества. Вместе с Бестужевым-Рюминым он вел переговоры о совместных действиях с революционным Польским обществом и с Обществом соединенных славян, принимал меры к слиянию Северного тайного общества с Южным. Бестужев-Рюмин ознакомил славян с «Русской Правдой» Пестеля.
Доказывая необходимость свержения самодержавия и уничтожения крепостного строя, Бестужев-Рюмин произносил страстные речи.
— Для приобретения свободы,— говорил он,— не нужно никаких сект, никаких правил, никакого принуждения: нужен один энтузиазм. Энтузиазм пигмея делает гигантом! Он разрушает все, и он создает новое!
Во время переговоров с членами Общества соединенных славян Бестужев-Рюмин произнес одну из своих самых ярких политических речей:
— Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства... Взгляните на народ, как он угнетен... Порывы всех народов удерживает русская армия. Коль скоро она провозгласит свободу, все народы восторжествуют. Великое дело совершится, и нас провозгласят героями века..