Фантастический 1826-й
Все будет хорошо...
Бестужев-Рюмин       
"Одна рота увлечет полк..." Муравьев рассказывал офицерам о Риего: тот прошел через всю Испанию с тремя сотнями человек и восстановил конституцию, "а они с полком, чтобы не исполнили предприятия своего, тогда как все уже готово, и в особенности войско, которое очень недовольно..." {Цитаты, помещенные в этой главе без указания авторства, мяты из записок Горбачевского и показаний членов Южного общества, особенно Бестужева-Рюмина, чье воображение часто залетало в то время, когда уже "все будет хорошо".}. Начать с Черниговского. Присоединяются Ахтырский и Александрийский гусарские, Алексапольский пехотный и 17-й егерский, а в корпусной квартире встретит их 8-я дивизия и Артиллерийская бригада... Члены Тайного общества, опираясь на бывших семеновских солдат, поднимают Тамбовский, Саратовский, Воронежский, Старооскольский, Кременчугский, Витебский, Курский полки. Провозглашают свободу и равенство.
На это уходит три дня нового года.
3 января. Весь 3-й корпус и другие части -- не менее 60000 человек -- на стороне мятежников. Специальные гонцы мчатся в Тульчин, к штабу соседней 2-й армии. Хотя Пестеля и других важных деятелей нет, но скрытые сторонники, узнав про успех соседей, поднимают своих солдат. Офицеры, верные власти, расстреляны или заперты. 5-го числа захвачен штаб армии. Главнокомандующий, старик Витгенштейн, под арестом, начальник штаба армии генерал Киселев под домашним арестом, но ему предлагается возглавить революционную армию, готовую идти за ним. Киселев пока не решается.
Васильков, Брусилов, Белая Церковь, Поволочь, потом Житомир... Киев. "Овладев Киевом, далее действовать по обстоятельствам".
От Василькова до Киева 36 верст -- один быстрый дневной бросок или два неторопливых перехода.
В Киеве весь гарнизон состоит только из двух батальонов 4-го корпуса и одного батальона 3-го корпуса, на который начальство "совершенно полагаться не могло".
7 января Киев взят после небольшого сражения. Три батальона не противодействуют армии. Эмиссары восставших несутся в Польшу, к южным военным поселениям, на Север. В Киеве -- громадный митинг на Софийской площади. Бестужев-Рюмин зажигает войска восклицаниями о древних вольностях, о матери городов русских, о свободе, которая воссияет в первой столице Руси.
Слух о занятии Киева распространяется молниеносно и имеет ошеломляющее влияние на умы миллионов людей. Киевская типография печатает воззвания к народу, войску, дворянству. Объявляется временное правлению армии. Провозглашаются основные цели: освобождение крестьян с землею, сокращение и облегчение солдатской службы, отмена военных поселений, конституция. Республиканцы-южане решают на Киевском совете, что пока нужно действовать именем монарха. Сухинов, Андреевич, еще некоторые Славяне оспаривают, угрожая "обратиться к черни", но остаются в меньшинстве.
Решающий довод на Совете: два клича -- "Ура! Республика!" или "За нашим царем!" -- какой вызовет больший отзыв у народа? Принимается присяга императору Константину. Петербургский правитель Николай под громкое "ура!" объявляется незаконным и низложенным.
Главнокомандующим особой революционной армией избирается Сергей Муравьев-Апостол. Командиром 3-го корпуса -- Михаил Бестужев-Рюмин.
Бестужев-Рюмин: "Я с корпусом должен... идти на Москву, увлекая все встречающиеся войска. Пришед в Москву, я бы там устроил лагерь, чтобы иметь на всякий случай значительную силу под рукою... Муравьев назначен был ехать в Петербург, где наше общество вверило бы ему гвардию..."
Под Киевом -- военный лагерь, которым управляют храбрейшие и неутомимые Соединенные славяне. Имена Борисовых, Сухинова, Андреевича, Горбачевского, Кузьмина, Щепиллы, еще вчера никому не ведомые, звучат по всей округе.
Январь. Корпус Бестужева-Рюмина стремительно движется к Москве. Крестьяне начинают зажигать усадьбы и брать землю, несмотря на призыв Киевского революционного правительства соблюдать спокойствие до полной победы. Генерал Витт, главнокомандующий южными поселениями, проникший еще год назад в некоторые замыслы южан и выдавший их властям, -- генерал Витт в страхе объявляет, что всегда был другом Тайного общества и, разведывая планы заговорщиков, старался обмануть Петербург, вызнать о замыслах власти в интересах повстанцев. Витту не верят. Его действия контролирует полковник Василий Давыдов и другие офицеры-южане. Между тем вооруженные поселяне идут к Одессе, и граф Воронцов спасается на корабле -- в Англию. Из Тираспольской крепости освобожден запертый четыре года назад майор Владимир Раевский, который берет начальство над 6-м корпусом и Бессарабией.
Первая же весть о восстании на Украине зажигает Польшу. Константин арестован по тайной просьбе южных эмиссаров. Польские войска занимают Варшаву и крепости, провозглашается полная независимость страны.
Кавказский корпус генерала Ермолова внимательно следит за событиями. Курьеры несутся из Киева в Тифлис и обратно. Ермолов не дает ясного ответа, но контролирует весь Закавказский край и в ответ на отчаянный призыв Петербурга двинуться через хребет на север отвечает с курьером, что войск дать не может ввиду персидской угрозы.
Николай I заседает с несколькими верными вельможами. В порту готов корабль, который увезет его с семьей в Пруссию.
Гвардия ненадежна. Заключенные по делу 14 декабря начинают кое о чем догадываться даже в казематах. Николай I ночью во дворце снова беседует с Пестелем, нащупывая пути для компромисса. Пестель требует "собрать Синод и Сенат, которые издадут два манифеста". Первый, от Синода, чтобы весь русский народ присягнул Временному революционному правительству, второй манифест, Сената, объяснит народу, что Временное правительство не намерено "присвоить себе власть" и собирается позже "вводить конституцию, дабы отвести подозрение, что директоры хотят себе присвоить власть". Кроме того, царь должен объявить всеобщую амнистию и созыв "Великого Собора", то есть Учредительного собрания.
Январь. Николай медлит, надеясь на верные войска, ждущие у Москвы южную армию. Бешеная контрпропаганда -- о грабежах, бесчинстве бунтовщиков, оскорблениях религии и т. п.
Сергей Муравьев: "Имея 3-й корпус, хотели идти в Москву, где 2-й и 1-й корпуса по той же причине должны были присоединиться, с этими войсками принудить Сенат принять конституцию и созвать великий собор".
Среди вождей восстания кипят те же споры, что начинались еще до 14 декабря.
Бестужев-Рюмин: "Наша революция будет подобна революции испанской (1820 г.); она не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведется одною армиею без участия народа. Москва и Петербург с нетерпением ожидают восстания войск. Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа... Мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию...
До тех пор, пока конституция не примет надлежащей силы, Временное правление будет заниматься внешними и внутренними делами государства, и это может продолжаться десять лет".
Борисов 2-й возражает от членов Славянского общества:
"По вашим словам для избежания кровопролития и удержания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, что революция будет совершена военная, что одни военные люди произведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правления? Ужели одни военные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения будет оно управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу, и какие ограждения представит в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?
Вопросы Борисова 2-го произвели страшное действие на Бестужева-Рюмина; негодование изобразилось во всех чертах его лица.
-- Как можете вы меня об этом спрашивать! -- вскричал он с сверкающими глазами.-- Мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей?! Никогда! Никогда!

1 января
Киевляне восстали за свободу, разбиты, многие казнены, ослеплены.
Киев. 1068-1069 гг.     
Было же вот как.
Новогодняя ночь, между 1825 и 1826-м. Мозалевский с тремя солдатами в Киеве идет по указанным адресам, разбрасывая Катехизис, и быстро попадает под арест.
Бестужев-Рюмин не может проехать в соседние полки и, с трудом избежав плена, возвращается.
Артамон Муравьев не хочет поднимать ахтырских гусар.
Соединенные славяне ничего не знают, ждут, готовы действовать, но нет команды.
Тамбовский, Пензенский, Саратовский полки -- везде члены тайного общества, везде бывшие семеновские солдаты, но ничего не знают, ждут.
17-й егерский, в Белой Церкви, знает. Оттуда позже придет обнадеживающая записка.
Генерал Рот принимает меры, отводит подальше, за Житомир, Алексапольский, Кременчугский полки, "опасаясь, что нижние чины последуют бесчестному предприятию, тем более, что Муравьев рассылает солдатам осьмилетний срок службы и другие льстивые им обещания". Ненадежным частям 17-го егерского велено выйти из Белой Церкви -- подальше от вулкана.
Черниговские офицеры говорят солдатам, что вся 8-я дивизия восстала, что гусарские и другие полки требуют Константина и присягают ему.
Черниговцы отвечают, что "ежели все полки согласны, то и они... Лишь бы не было обмана".
Какое причудливое, фантастическое раздвоение. Один Константин, настоящий, сидит в Варшаве, боится престола, ненавидит революцию, принимает меры по аресту заговорщиков. Сергей Муравьев-Апостол, начиная бунт, пробует уговорить поляков, чтобы они нанесли великому князю смертельный удар. Другой Константин, воображаемый, вызывает полки на Сенатскую площадь, возбуждает черниговских солдат, появляется "как свой" где-то на Украине, его именем начинает действовать тот, кто желает его погибели (позже Герцен и Огарев признаются, что мальчишками больше года поклонялись константиновскому призраку).
Какие странные, невероятные миражи возникают над туманными полями Киевщины: царь-невидимка, невидимые армии.
Бестужев-Рюмин: "Мы весьма ошибочно полагали, что все войско недовольно". Особенно надеялись все на тех же гусар Артамона Муравьева, на конную артиллерию, где оба командира рот принадлежали тайному обществу, и, конечно, на 8-ю артиллерийскую бригаду и 8-ю дивизию, потому что там Соединенные славяне.
Матвей Муравьев (вспоминая много лет спустя о брате Сергее): "Надежда, что восстание на юге, отвлекая внимание правительства от товарищей-северян, облегчит тяжесть грозившей им кары, как бы оправдывала в его глазах отчаянность его предприятия; наконец и то соображение, что, вследствие доносов Майбороды и Шервуда, нам не будет пощады, что казематы те же безмолвные могилы; все это, взятое вместе, посеяло в брате Сергее Ивановиче убеждение, что от предприятия, по-видимому безрассудного, нельзя было отказаться и что настало время искупительной жертвы".
Тут память о ночных разговорах, отдельных, но важнейших фразах... Матвей не говорит, что они оба так думали. Именно "брат Сергей Иванович" имел такое убеждение. А слова "по-видимому безрассудное" -- это, кажется, отзвук возражений самого Матвея ("ничего", "оставить",-- "избавить нас"!). Впрочем, они одни понимают -- да еще несколько офицеров догадываются,-- насколько дело безнадежно. Однако одушевление на соборной площади Василькова заражает и знающих: а вдруг?
Но что делать с Ипполитом?
Матвей: "Мой меньшой Ипполит меня крайне огорчил своим неожиданным приездом. Он ехал из Москвы в Тульчин. Он решился с нами остаться, как я его ни упрашивал продолжать свой путь. Он сказал брату Сергею, что он имел к нему письмо от кн. Трубецкого; но что он истребил его в Москве, когда пришли арестовать Свистунова, с которым он жил. Содержание письма он не знал, истребив его в самое скорое время, он не успел его прочесть. Я пошел с меньшим братом на квартиру, где он переоделся и отпустил почтовых лошадей".
"Отпустил лошадей", то есть к месту службы не поедет. Потом старшие братья вдвоем уговаривают его ехать, но революция уравнивает даже возрасты. Мальчик такой зеленый, что даже не догадался прочесть "истребляемое письмо", он, однако, не подчиняется старшим, возражает, что Матвею и Сергею самим неловко будет, если отправят его прочь, вроде бы удаляя от дела, в то время как другие не уходят... К тому же весть о подавлении мятежа в Петербурге еще не распространилась, Ипполит рассказывает братьям все, что знает. Но ведь его внезапное появление на площади -- добрая весть для солдат: посланец извне, человек из столицы...
Горбачевский (записывая, очевидно, слова барона Соловьева) продолжает драматический, "из Плутарха", рассказ о появлении Ипполита.
"Мой приезд к вам в торжественную минуту молебна,-- говорил Ипполит Муравьев,-- заставил меня забыть все прошедшее. Может быть, ваше предприятие удастся, но если я обманулся в своих надеждах, то не переживу второй неудачи и клянусь честию пасть мертвым на роковом месте.
Сии слова тронули всех.
-- Клянусь, что меня живого не возьмут! -- вскричал с жаром поручик Кузьмин.-- Я давно сказал: "Свобода или смерть!"
Ипполит Муравьев бросился ему на шею: они обнялись, поменялись пистолетами..."
После этого -- как уехать в Тульчин? И почтовые лошади отпущены.
В последний вечер 1825-го полк в походе.
Сергей Муравьев:
"Из Василькова я мог действовать трояким образом: 1-е идти на Киев. 2-е идти на Белую Церковь и 3-е двинуться поспешнее к Житомиру и стараться соединиться с Славянами. Из сих трех планов я склонялся более на последний и на первый..."
Три дороги: по одной пойдешь... по другой... по третьей...-- голову сложишь.

На эти слова Бестужев побледнел, задумался и сказал: "Ах, пани, не может быть более скользкой дороги, чем та, на которой мы стоим! Однако, что делать? Иначе быть не может...""
Недалеко от Мотовиловки знаменитые старинные курганы Перепятиха и Перепять. Через несколько месяцев после "муравьевского бунта" слуга-украинец сообщает пану Руликовскому:
"Царь намеревается построить в воспоминание церковь около самой Псрепятихи, разыскать и откопать старинный колодезь, и там он найдет "закон", называемый "русской правдой", который деды там спрятали и засыпали землей. Как только царь эту правду получит, то объявит народу волю, и панщины больше не будет".
"Русская правда" Пестеля, "воля" Муравьева -- и крестьянское эхо...
Вечер 1 января: дорога пуста, ни врагов, ни друзей, большой мир невидим.
Николай I только через три дня узнает, что на Юге восстание, но в штабе корпуса и армии уже знают...
Солдаты на квартирах; кучка мародеров тихо отделяется и едет пощупать окрестных селян: ждут полной мглы, чтобы скрыться от глаз Муравьева и сабли Суханова.
Несколько офицеров размышляют о бегстве, догадываясь, что каждая лишняя минута, проведенная среди восставших, ухудшает их будущий приговор -- перевод в дальние гарнизоны, на Кавказ, в солдаты. Кто-то меняет мундир на тулуп, и крестьяне-чумаки едут из Мотовиловки новогодним вечером в роскошных киверах...
Пан Руликовский запомнил, как быстро спустилась темная ночь, восстановились спокойствие и тишина возле дома, а вечерняя заря положила предел всему дневному шуму. Тут в господский дом в последний раз вошел Бестужев-Рюмин и, держа завернутые в бумагу серебряные ложки, вилки и ножи вместе с незапечатанным письмом, адресованным какой-то офицерской жене, просил пана, чтобы завтра, когда полк выступит в поход, эти вещи были бы отосланы нарочным в Васильков по указанному адресу.
Позже выяснилось, что это был подарок Муравьева разжалованному в солдаты, бывшему капитану и литовскому дворянину Грохольскому. Тот посылал серебро своей возлюбленной, которая оставалась в Васильково.
Руликовский немедленно вручил серебро одному из верных слуг, который отдал его по адресу "указанной офицерше".
Ч_е_р_е_з_ ч_е_т_ы_р_е_ м_е_с_я_ц_а:
Вопрос: Как тебя зовут? Чей ты сын? Сколько от роду лет?
Ответ: Дмитрий, сын Грохольский, 42 лет, из дворян Смоленской губернии... В июле 1821 года разжалован из штабс-капитанов в рядовые с лишением дворянства за грубость и дерзость противу своего батальонного командира.
Вопрос: По какому случаю писано тобою из Мотовиловки письмо к жительствующей в Василькове вдове коллежского регистратора Ксении Громыковой, в присутствии тебе показанное? Что значат помещенные в оном выражения: "что дела наши идут очень, очень хорошо"? Где ты взял серебряные вещи, при означенном письме приложенные? Кому именно отданы тобою сие письмо и вещи для доставления в Васильков, в каком месте и в какое точно время?
Ответ: 1-го числа генваря в Мотовиловке, получив в подарок от Бестужева серебряные вещи, ныне в комиссии находящиеся, я хотел было отвезти оные сам в Васильков к находившейся у меня на содержании вдове Ксении Громыковой. Касательно ж значения помещенных в сем письме слов, то долгом поставляю объявить, что я, будучи тогда довольно выпивши, видя успех предприятия Муравьева, написал о том Громыковой, в намерении ее тем, по любви ее ко мне, обрадовать.
       
Мы почти ничего не знаем о Грохольском, кроме того, что он здесь сам сообщает: совершенно темные для нас 42 года жизни, какая-то страшная история в 1821-м (чины, случалось, отбирали, но дворянство -- очень редко!), не знаем и года, места его кончины; только несколько январских дней 1826-го, революция, свобода. "По любви ее ко мне обрадовать..." Мы еще один раз только вспомним о той любви в самые черные, последние ее часы.
В этот день, 1 января, Руликовский заходит к Сергею Муравьеву-Апостолу: "Солнце уже зашло, и снова стало морозить. Я застал много офицеров, которые молча лежали на соломе. Муравьев и некоторые из них встали, когда я вошел. Беседуя с Муравьевым, я увидел на столе прекрасно украшенные кинжалы. Бестужев упорно играл кинжалом, остальные также имели кинжалы в руках. На столе лежали пистолеты. Этого оружия я не видел поутру, когда был впервые. Все было признаками тревоги и опасений".
На этот раз Руликовский разглядел то же, что и революционные офицеры: вечером 1 января был отдан приказ о выступлении в поход, и на другой день в 8 часов утра роты были собраны. "Уныние и какая-то боязнь изображались на всех лицах". На солдат произвело впечатление бегство нескольких офицеров, ночью уехавших в Васильков. Сергей Муравьев ободряет:
-- Не страшитесь ничего, может ли вас опечалить бегство подлых людей, которые не в силах сдержать своего обещания и чувствуют себя не только неспособными, но недостойными разделить с нами труды и участвовать в ваших благородных предприятиях.
Снова командир предлагает уйти каждому, кто пожелает, и солдат успокаивает "важность, внушающая уважение, смелость, громкий и твердый голос С. Муравьева". Снова надежда, что вдруг на зимнем горизонте появится хоть один восставший полк, гусары, может быть, Константин? Пока же в строю полтора десятка офицеров. Но сколько останется завтра?
       
Николай I: "Я считаю нужным объявить в приказе, что я Константину Павловичу поручил все распоряжения по укрощению начала сего возмущения. Этим каждый увидит, что, хотя бунтовщики действуют его именем, я ему самому предоставляю все меры против сих злодеев".
       
Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, как прежде из Хомутца в Обуховку, так теперь из своей сенатской петербургской квартиры отправляет с посыльным записочку поэту и переводчику Гнедичу:
"Каков мой добрый друг Николай Иванович? Я никак не мог вырваться сегодня, чтобы побывать у него и поздравить с новым годом". Иван Матвеевич хочет "побалакать и сообщить копию с того письма, которое обещал, с разрешением читать немногим (например, Сперанскому)".
Что за письмо? Может быть, относящееся к арестам, следствиям, недавнему восстанию? По дружбе со Сперанским и в Сенате Иван Матвеевич, вероятно, уже знает, что велено арестовать Матвея, Сергея, он ждет известий... Но может быть, сенатор философически спокоен, и письмо относится к его занятиям древней поэзией, а разрешение "читать немногим" -- просто авторская сдержанность?
       
Что ни ветер шумит во сыром бору,
Муравьев идет на кровавый пир...
       
Так начиналась песня (на мотив "Уж как пал туман..."), написанная через несколько лет в Сибири, в каземате Петровского завода.
       
Конь! мой конь! скачи в святой Киев град:
Там товарищи -- там мой милый брат...
Отнеси ты к ним мой последний вздох,
И скажи: цепей я снести не мог,
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности!..
       
Сочинял Михаил Бестужев {Член Северного общества, которого не следует смешивать с Михаилом Бестужевым-Рюминым.}, пел Алексей Тютчев, слушали Соловьев, Мозалевский, другие Соединенные славяне.
После песни все бросились обнимать певца, хотели качать сочинителя, но он "убежал в свой номер и заперся".
Почто, мой друг, почто слеза катится?..

Из записок Горбачевского можно понять, что Муравьев-Апостол представил этот эпизод как хорошую примету, предвестие скорой встречи со своими...
Пока же снова вопрос: куда идти? Первое движение -- на Киев -- не состоялось; Белая Церковь безнадежна; остается Житомир, близ которого ждут, ничего не понимая, Соединенные славяне; и где-то совсем близко конная артиллерия, в которой служит свой человек -- капитан Пыхачев.
"Пехотные солдаты,-- замечает мемуарист,-- смотрят на орудия с некоторым благоговением и ожидают от них сверхъестественной помощи".
Лишь бы кончилась проклятая пустота. За шесть дней -- ни одного другого полка на горизонте. Любая встреча с любой частью: в своих ведь стрелять никто не будет...
Первой армией командует престарелый генерал-фельдмаршал Сакен. Но фактически бразды правления в руках его начальника штаба генерала Толя. Он только что прибыл из Петербурга в Могилев: единственный человек, успевший на два мятежа -- северный и южный. Две недели назад допрашивал в Зимнем дворце Рылеева, а теперь сдвигает вокруг Василькова и Белой Церкви два громадных корпуса -- третий, генерала Рота, и четвертый, генерала Щербатова, а в каждом корпусе -- три пехотные и одна гусарская дивизии, а в каждой дивизии -- по шесть полков и по артиллерийской бригаде.
Николай I -- Константину:
"Насколько я имел случай быть довольным Ротом, настолько Щербатов, мне кажется, держался как баба. Наш старый Сакен даже заболел от этого, тем более что Щербатов позволил себе писать более чем непочтительно, за что и призван к порядку. Пора бы этим скандалам прекратиться!"
Генерал Толь -- командованию 4-го корпуса:
"Отдаленность, в которой мы находимся от вас, не позволяет мне давать вам подробные наставления и потому предоставляю совершенно вашему благоразумию употребить все те средства, которые клониться могут к скорейшему прекращению беспорядков...
Я еще повторяю, что сила оружия должна быть употреблена без всяких переговоров: происшествие 14-го числа в Петербурге, коему я был свидетель, лучшим служит для нас примером".
       
В Публичной библиотеке в Ленинграде хранится евангелие издания 1819 года в переплете, оклеенном темно-красной бумагой. Мачеха, Прасковья Васильевна Муравьева-Апостол, пошлет его в Петропавловскую крепость Матвею Ивановичу. На чистых страницах -- заметки на французском языке рукою заключенного. Сто лет спустя заметки эти уж почти совсем стерлись и выцвели; специалистам удалось их разобрать лишь после многих часов, затраченных на восстановление текста.
На одной из страниц -- хронологические записи:
"24 декабря 1825 года.
25 декабря (пятница). Мы приезжаем в Житомир.
26 (суббота). У Александра Муравьева в Троянове.
27 (воскресенье). В Любаре. У Артамона Муравьева.
28 (понедельник). В Троянове -- Гебель. Я неповинен, как и Сергей, в этом ужасном происшествии!!
29 (вторник). В Ковалевке.
30 (среда). В Василькове.
31 (четверг). Ипполит приезжает в Васильков и решается остаться с нами, вопреки моим уговорам. Мы отправляемся в Мотовиловку.
1 января 1826 г. (пятница). Мы провели день в Мотовиловке.
2 января (суббота). Мы ночуем в Пологах. Вечером у меня продолжительный разговор с Ипполитом о судьбе человека".
Всего неделя прошла с тех пор, как Сергей сидел за рождественским столом у генерала Рота. Другая эра, другой год. И вот -- продолжительный разговор с Ипполитом.
Нельзя ли услышать из него хоть несколько слов?
Кажется, их можно найти на страницах того же тюремного евангелия.
       
Что же такое, наконец, жизнь, чтобы стоило ее оплакивать?
День за днем и час за часом...
Что один приносит нам, то отнимает другой...
Отдых, труд... болезнь и немного мечты...
       
Чуть ниже:
"Самыми сладостными мгновениями своей жизни я обязан дружбе, которую питаю к родным".
"Хороший день всегда производит на меня сильное впечатление -- тогда я начинаю сомневаться в существовании зла,-- все в природе полно такой гармонии. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Но эти радости души требуют участия другого существа -- и когда привык жить в другом, и когда его уже нет...
Я всегда завидовал смерти Сократа; я убежден, что в последнее мгновение душа начинает постигать то, что раньше было от нее скрыто.
Когда находишься между возможностью сохранить жизнь и позором, то это напоминает, что надо собраться в путь,-- даже для тех, кто нас все еще любит...
Единственное благо побежденных -- не надеяться ни на какое спасение..."
Мы едва различаем Ипполита после его эффектного появления на Васильковской площади, после клятвы с Кузьминым, когда были отпущены почтовые лошади. Осторожно переводя тюремные записи старшего брата на вольный еще язык 2 января, помня о настроениях Матвея до и во время восстания ("Что делать?" -- "Оставить нас..."), мы угадываем примерно такой разговор с Ипполитом.
Дело проиграно, гибель, вероятно, близка. Во всяком случае, благо -- ни на что не надеяться. Но накануне гибели "душа постигает сокрытое". И если так, то, может быть, именно в эти несчастные часы судьба или бог, в которого верит Матвей, дарят им высшее, но короткое счастье: братья вместе, чего не было много лет, близки, как никогда. Появление Ипполита -- судьба! Судьба все, что будет завтра. Жизнь не стоит оплакивать. Но "прекрасная вещь" -- найти свое назначение, как бы печально оно ни было. Все трое его нашли,-- значит, вечер 2 января прекрасен. Брат Сергей счастлив, вчера в Мотовиловке говорил о счастливейших минутах. Матвею хуже, труднее. Он не может так, как Сергей, отдаться делу, восстанию; он думает и говорит о "сладости дружбы", о _д_р_у_г_о_м_ _с_у_щ_е_с_т_в_е. Конечно, в тот вечер говорили о Хомутце; и, наверное, Матвей рассказывает Ипполиту о своей любви (в другой эре, месяц назад!). "Жить в другом" -- все же подарок судьбы.
Еще запись Матвея: "Как бы я был счастлив умереть вблизи своих -- окруженный друзьями. Я не боялся бы смерти, ибо я всегда уповал на бога. Душа моя будет с ними, ибо она их любила".
Матвей боится только одного и, наверное, сходится в той с Ипполитом: боится остаться один; если братья погибнут -- он один.
Мысли Матвея о самоубийстве знает Сергей, знает Бестужев-Рюмин. Клятва не убивать себя была взята еще два года назад и повторена на днях. Но Ипполит, наверное, говорил или думал в тот вечер о своей смерти. Разговор с братом, должно быть, связан с тем, что он сделает всего через несколько часов, в чем клялся Кузьмину победить или умереть. Не зная даже ясно, что это такое -- победа, смерть, такие люди порою чувствуют нечто большее; так же как Ромео и Джульетта знали о любви такое, что позабыли бы лет через десять и не вспомнили бы даже в самые радостные или тревожные минуты... Не стоит спорить и сравнивать мудрость в 20 и 40 лет: они разные, и только избранным иногда удается сохранить первую, приобретя вторую.
Наверное, Ипполит в ту ночь и не сомневается, что знает наперед приговор судьбы: только два решения, и в 19 лет трудно переубедить, что есть еще, к примеру, третье -- уйти в Сибирь, вернуться оттуда 50-летим человеком...
Но не быть 50-летию и не быть 20-летию.
       
Плутарх: "Тут кто-то промолвил, что медлить дольше нельзя и надо бежать, и Брут, поднявшись, отозвался: "Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног". Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что для него было огромною удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому что сам он счастливее своих победителей,-- не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатствами не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает".
       
       Поговорили, может быть, вздремнули немного, и пришло 3 января.