"Сергей Муравьев-Апостол... ростом был не очень велик, но довольно толст; чертами лица и в особенности в профиль он так походил на Наполеона I, что этот последний, увидев его раз в Париже в политехнической школе, где он воспитывался, сказал одному из приближенных: "Кто скажет, что это не мой сын!" (из воспоминаний Софьи Капнист, доброй знакомой и соседки Муравьевых).
Наполеон рос быстрее, чем дети. Когда родился Матвей, он был еще простым артиллерийским офицером. При появлении Сергея -- уже генерал, главнокомандующий в Италии. Пока жили в Гамбурге -- повоевал в Египте и сделался первым консулом во Франции. Стоило мальчикам оказаться в Париже -- и они попадают на коронацию императора Наполеона I.
И опять -- двойной счет, от которого никак не убежать... Отец находит, что Мадрид -- захолустье, где детей по-настоящему "не образовать", и жену с детьми через Пиренеи отправляет в лучшие парижские пансионы. Уже в Париже появляется на свет седьмое дитя -- Ипполит, с которым отец не скоро познакомится. Сам остается и Мадриде, где успешно настраивает испанского короля и министров против Наполеона. Бороться с Францией для Ивана Матвеевича -- старая привычка.
Итак, Наполеон -- враг, узурпатор, вскоре начнется с ним новая война, и русско-австрийская армия проиграет Аустерлицкое сражение... "Никогда не забуду,-- вспоминает Иван Матвеевич,-- что в то самое время, как только начинал составляться новый двор Царю-Тигру (тогда еще под названием первого консула), случилось мне повстречаться с Касти, сочинителем поэмы "Говорящие животные", с которым я был довольно коротко знаком. "Животные заговорили!" -- сказал я ему, а он мне в ответ: "И сколько животных, чтобы служить одному!"
       
Анна Семеновна -- Ивану Матвеевичу. Из Парижа в Москву. Письмо No 65:
"Дорогой друг... Катерина Федоровна Муравьева упрекает меня за то, что остаюсь за границей, и пишет, что в Москве учителя не хуже, чем в Париже, и что скоро все поверят, будто ты сам не хочешь нашего возвращения, и таким образом я невольно поврежу твоей репутации. Однако разве не ясно, что я здесь не по своей воле? Меня связывают большие долги, обучение детей, пансион, больные ноги Матвея..."
Архив Октябрьской революции в Москве на Пироговской улице. Первые листки в толстой пачке из 56 писем, регулярно, с порядковым номером, отправлявшихся из Парижа в Москву,-- чудом уцелевшая и неизучавшаяся часть архива Ивана Матвеевича... Номер на письмах ставился для того, чтобы адресат знал, сколько посланий затерялось по дороге, и кажется, доходило одно письмо из четырех (после No 65 сохранилось No 69, потом -- No 73): война между Францией и Россией, пожалуй, не самое благоприятное условие для бесперебойной почтовой связи между этими державами... Те же самые обстоятельства, что тормозили переписку, переместили, как видим, Ивана Матвеевича из Мадрида на родину. Наполеон слишком грозен и победоносен, чтобы испанский двор смел интриговать против него. Франции не нравится активный русский посол за Пиренеями -- Ивану Матвеевичу приходится уехать; он выполнил долг, в Петербурге должны одобрять его дипломатию; возвращаясь, он, кажется, ждет наград, повышения. И вот старший Муравьев-Апостол в Москве, на Никитской. Катерина Федоровна Муравьева выговаривает Ивану Матвеевичу и пишет в Париж его супруге, что негоже обучать детей на вражеской территории, а сыновьям хозяйки, десятилетнему Никите и четырехлетнему Александру, очень любопытно, как там поживают в бонапартовом логове троюродные братья Матюша, Сережа и девочки...
Нас тоже очень интересует Анна Семеновна Муравьева-Апостол и семеро ее детей, пачка же старинных писем на французском языке из Архива Октябрьской революции вполне способна удовлетворить любопытство...
Прочитав писем десять, привыкаем к их ритму, структуре и уж уверены, что 11-е, 25-е, 50-е послание начнется, скорее всего, с упреков рассеянному и ленивому Ивану Матвеевичу -- редко пишет, на вопросы не отвечает, номеров на письмах не выставляет... Затем неизменная вторая часть всякого письма: денег нет, долги растут -- что делать? Наконец -- дети. Странно и даже страшновато читать милые подробности, смешные эпизоды, материнские опасения -- а мы уже все наперед знаем, какими станут, что испытают, сколько проживут.
Письма из далеких старых лет -- из первых томов "Войны и мира"...
О трех младших Анна Семеновна пишет маловато, уверенная, что отца пока что они не очень интересуют.
Крохотный Ипполит... У этого -- особые права: самый юный, незнакомый отцу, но все же сын -- третий продолжатель фамилии.
"Ипполит единственный из всех нас, кто делает все, что хочет", "Ипполит начинает интересоваться своим папа".
Анна Семеновна энергично, твердо, разумно управляет маленьким шумным государством (только изредка намекает на собственные болезни -- "кровь горлом",-- не думая и не гадая, что стоит на пороге смерти, и вспомнив о ней только однажды: "Если я увижу детей несчастными, то умру от горя!").
Едва ли не в каждом письме отдается должное ее первой помощнице во всех делах, почти что второй матери для малышей, старшей дочери -- Лизе (или Элизе).
Анна Семеновна однажды замечает, что "Элиза вообще самая необыкновенная девушка, которую она когда-либо знала"; в ту пору, пожалуй, только одну особу находили красивее Лизы Муравьевой-Апостол -- Екатерину Муравьеву-Апостол, вторую дочь, которую мать ценит как личность не столь высоко, но "хороша так, что дальше уж некуда, и где ни появляется, все восхищаются". Между двумя красавицами и тремя малышами -- двое мальчиков, которые большей частью находятся вне дома. 10 августа 1806 года, через 9 месяцев после Аустерлица и за 10 месяцев до Тильзита, сквозь воюющие армии, прорывается письмецо No 79: "Сегодня большой день, мальчики возвращаются в пансион",-- то есть кончились каникулы. В связи с таким событием сыновьям разрешено самим написать отцу, и перед нами самые ранние из писем Матвея и Сергея,-- конечно, по-французски.
13-летний Матвей: "Дорогой папа, сегодня я возвращаюсь. Я очень огорчен тем, что не получил награды, но я надеюсь, что награда будет возвращена в течение этого полугодия. Мама давала обед моему профессору, который обещал ей хорошенько за мной смотреть".
Чуть ниже корявый почерк десятилетнего Сергея: "Дорогой папа, я обнимаю тебя от глубины души. Я бы хотел иметь маленькое письмецо от тебя (к этому месту примечание матери: "Того же требует Матвей"). Ты еще мне никогда не писал. В этом году я иду на третий курс вместе с братом. Я обещал тебе хорошо работать. До свидания, дорогой папа, я тебя обнимаю от всего сердца". Подпись "Serge".
Младший тремя годами Сергей, как видно, по успехам догоняет старшего...
В парижские годы происходят постепенные перемены в старшинстве: Сергей, впервые обогнавший брата, незаметно становится "лидером", чье превосходство все более признает добродушный, склонный к сердечной меланхолии Матвей.
Пансионат господина Хикса -- заведение первоклассное и весьма независимое.
Дети переходят из класса в класс под гром наполеоновских побед.
Двойной счет: "Наполеон -- изверг"

Когда прорицатель некогда объявил, что громадная пропасть поглотит Рим, если туда не бросить самое ценное, что есть в городе, Курций воскликнул: "Что может быть ценнее оружия, храбрости?" -- в полном боевом облачении кинулся вниз, и пропасть захлопнулась...
Второй выход -- по Цинциннату: уход в себя, в свой мир, "скромные семейственные добродетели", воспитание детей, которые, впрочем, давно находятся за тысячи верст от отца.
Тильзитский мир; летним днем 1807 года низенький Наполеон и длинный Александр обнялись на плоту посреди Немана. Россия и Франция в мире, дружбе. Париж наполняется русскими, которых так много, что Анне Семеновне кажется -- "город скоро будет более русским, чем французским". Балы, приемы (расходы!) неизбежны. Отвыкшая от соотечественников, Муравьева-Апостол удивляется, восхищается, расстраивается, наблюдает: любезнейший князь Шаховской с дочерьми, знаменитая певица и красавица мадемуазель Лунина, вульгарный Кологривов, который, "войдя в комнату, где находились 12 дам, не только не представился, но молча осматривал их с головы до ног"; какой-то дипломат, "который находит в Париже все омерзительным кроме варьете...". Хотя Иван Матвеевич в опале, но имя не забыто, не все старые друзья лишены чести,-- и Анну Семеновну приглашает посол граф Петр Толстой, а следующий посол, "бриллиантовый" (всегда в драгоценностях), князь Куракин сам напрашивается в гости, чем производит немалое опустошение в тощем бюджете семейства; наконец, в Париже появляется сам канцлер Николай Румянцев, конечно, приглашает мадам Муравьеву с двумя дочерьми (за столом их сажают между канцлером и послом), и, кажется, столь влиятельные собеседники могут кое-что сделать для детей тайного советника Муравьева-Апостола.
       
10 января 1808 года. "Поздравляю тебя, мой друг, с двумя взрослыми дочерьми; Катерина больше Элизы, а та выше матери; только Матвей не растет совсем, Катерина на голову выше его. Сережа тоже большой. Матвей начал работать чуть лучше... Сережа работает очень хорошо в течение последнего месяца, его профессора очень довольны им, оба начали заниматься по-русски. Посол граф Толстой разрешил одному из своих секретарей, в пансионе, трижды в неделю давать им уроки. Они от этого в восторге".
Итак, Матвей на пятнадцатом, Сергей на тринадцатом году знакомятся с родным языком. Позже Льву Толстому, размышлявшему над воспитанием многих декабристов, покажется, будто все движение это занесено, завезено вместе с "французским багажом", что оно не на русской почве выросло. В этом была одна из причин (правда, не единственная -- о других еще скажем!), отчего "Война и мир" не идет дальше 1820 года, роман "Декабристы" оставлен. Но затем писатель еще и еще проверит себя; художественное, историческое чувство подсказывало, что "декабристы-французы" -- это фальшь, что слишком легко таким способом "отделаться" от серьезного объяснения серьезнейших чувств и поступков сотен молодых людей.
Поздно начинают учить русскому языку, но "они в восторге", и Анна Семеновна еще повторит в других письмах, даже с некоторым удивлением: "В восторге!" Откуда восторг? Во что перельется? Тут почти афоризм, формула воспитания, развития личности. Вероятно, они знакомятся со своим языком позже всех молодых людей в мире, заговорят по-русски позже миллионов неграмотных соотечественников. Но для других родной язык -- явление естественное, с первым молоком, "само собой"; для них же здесь -- событие осознанное, общественное. К смутным впечатлениям -- "мы русские",-- закрепленным домашними разговорами, стычками с одноклассниками, вдруг добавлен родной язык -- и пошла бурная химическая реакция, едва ли не взрыв... Эксперимент опаснейший! Сотни недорослей, не знавших по-русски "до первых усов", останутся французиками, вроде Ипполита Курагина из "Войны и мира". Но для некоторых, таких, как Матвей и Сергей, первые слова, строки по-русски -- столь значительное событие, что, если бы составлялась летопись их жизни, ему следовало бы идти наравне, скажем, с 1812 годом, образованием тайных обществ; в той летописи было бы записано: "Зима 1808-го. Начинают учиться по-русски. Восторг".
       
"Дорогой папа, писать тебе для меня истинный праздник. Я же очень давно не имела от тебя ни строчки. Неужели ты забыл свою Элизу, которая думает о тебе постоянно? Мы здесь проводим немало времени на балах. Надеюсь, что ты развлекаешься в своем Киеве и уверена, что ты часто видишься с Михаилом Илларионовичем Кутузовым, чьи дочери -- мои друзья, особенно младшая, Доротея... Я тебе говорила, что Матвея и Сергея сравнивают в пансионе с Кастором и Поллуксом, так как пока один в небесах, другой -- в аду; то есть пока один успевает в учении, другой ничего не делает, и так длится почти все пятнадцать дней, пока они не меняются местами. Вообще же оба становятся все более симпатичными. Матвей уже сложившийся мужчина, Сергей идет по стопам своего достойного брата... Впрочем, в списке тех, кто получил награды за учение в этом году, ты найдешь Сергея счастливым, Матвея -- несчастным, хотя он очень старался; но для Сергея -- важнее всех призов было бы получить письмо от тебя. Он боится, как бы его письма не наскучили тебе, и сегодня только говорил мне с грустью, что сколько он себя помнит, ты ни разу не отвечал на его послания. Если это правда, то это нехорошо. Я умоляю тебя о милости к нему -- пришли ему ответ, которого он ждет с таким нетерпением... Осмелюсь ли попросить также прислать несколько утешительных слов для Матвея? Ручаюсь, что этот знак твоей доброты заставит его возобновить занятия с новым пылом, чтобы превзойти или по крайней мере сравняться с братом.
Аннета и Елена тоже стараются, учительницы довольны ими.

Глава III

"На воле"
Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
Кюхельбекер       
"В проезде через Берлин они остановились в Липовой аллее. В одно прекрасное утро, когда Анна Семеновна сидела с детьми за утренним чаем, с раскрытыми окошками, вблизи раздался ружейный залп. По приказанию Наполеона были расстреляны в Берлине, против королевского дворца, взятые в плен несколько кавалеристов из отряда Шиля. Прусский король и его семейство жили в Кенигсберге. Все прусские крепости были заняты французами" (записано со слов Матвея Муравьева).
Наполеон не любил вешать; гильотина напоминала о революции. Расстрел -- казнь военная, так как Европа в войне. Расстреливают тирольского партизана Андрея Гофера, расстреливают герцога Энгийенского, испанских партизан, французских монархисток.
Дорога из Парижа в Россию проходит, как прежде, через разные королевства, великие герцогства, союзы, вольные города, но все это псевдонимы одной империи.
"Бонька (Boney -- так называл он Бонапарта) вздумал основать великую империю свою и глотает своих робких и малодушных соседей, но и ему наконец подавиться... Сила без благоразумия сокрушается под собственной своей тяжестью".
Таким остались в памяти отставленного посла Ивана Муравьева-Апостола разговоры о "международном положении", которые вел с ним несколько лет назад коллега, американский посланник в Мадриде. Разнообразие кличек-ругательств в адрес французского императора может сравниться разве что с числом его официальных королевских, протекторских, герцогских и прочих титулов.
"Наполеон-Пугачев" -- придумает позже Иван Матвеевич.
       
Как во той-то было во французской земелюшке,
Проявился там сукин враг -- Наполеон-король...
       
Потом, в 1812-м, из Москвы и других мест, "спаленных пожаром", понесется:
       
Неприятель да наш Палиён,
Да наш Палиён, ох Напольёничек...
       
По до того еще более двух лет. Пока же мат в с детьми едет через Европу, где от Норвегии до Гибралтара и от Ла-Манша до Немана владычествует друг и брат российского императора Александра I -- император Наполеон.
Впрочем, для обогащения дорожных впечатлений Анны Семеновны и детей, именно в те месяцы, когда они наконец пускаются в путь, загорается очередная война в центре континента -- Австрия делает отчаянную попытку реванша... Два экипажа, купленные во Франкфурте и набитые до отказа взрослыми и малышами, чемоданами и корзинами, медленно пересекают Германию меж двух воюющих армий; и лошадей нигде нет -- приходится платить и переплачивать, а Ипполит и Елена вздумали заболеть, и однажды, в 10 часов вечера, в темном лесу, путешественников останавливает отряд гусаров и спрашивает: "Кто такие и куда едут?" "Ты можешь представить,-- напишет жена мужу,-- что потребовалось много смелости и твердости, имея в этой ситуации семь детей, в том числе двух девушек". К счастью, это оказались французы; завтрашние противники -- сегодня они благосклонны к русской даме, едущей из Парижа; от будущих же союзников, австрийцев, так просто бы не отделаться.
Для Сергея и Матвея -- легкая репетиция будущих боев и походов, которые через четыре года приведут их в эти же места. Но как это далеко и нескоро!
Наконец Берлин, куда вместе со звуками очередного расстрела доносится весть о новой полной победе Наполеона над австрийцами при Ваграме...
Последняя остановка, пока отец из России не дошлет еще 2500 рублей; в экипажах так тесно, что в придачу куплен предмет, обозначенный в последнем письме с дороги как "une britchka".
Путь лежит на Кенигсберг, Митаву -- и оттуда до Киева, где дожидается Иван Матвеевич. Всего несколько суток до российской границы.
       
"На границе Пруссии с Россией дети, завидевши казака на часах, выскочили из кареты и бросились его обнимать. Усевшись в карету ехать далее, они выслушали от своей матушки весть, очень поразившую их. "Я очень рада,-- сказала она детям,-- что долгое пребывание за границей не охладило ваших чувств к родине, но готовьтесь, дети, я вам должна сообщить ужасную весть; вы найдете то, чего и не знаете: в России вы найдете рабов!" Действительно, нужно преклониться перед такой женщиной-матерью, которая до 15-летнего возраста своих детей ни разу не упоминала им о рабах, боясь растлевающего влияния этого сознания на детей".
Строки, записанные со слов Матвея Ивановича, появились в журнале "Русская старина" в 1873 году. Анна Семеновна, если ее слова были точно такими, нарушала указ, изданный еще Екатериной II и решительно подтвержденный ее внуком: запрещение употреблять слово "раб" при характеристике любого подданного империи (после чего почти исчезают канцелярские обороты, вроде "просит раб твой", "бьет челом раб"). Рабами же Иван Матвеевич тогда и позже любил называть подданных Наполеона: "С тех пор, как я себя помню, французы представлялись моим взорам то мятежными гражданами, то подлыми и низкими рабами".
Но Анна Семеновна женщина искренняя и простая: "В России вы найдете рабов".
Комментатор этих строк в "Русской старине" восхищается, очевидно, вслед за Матвеем Ивановичем, что дети прежде ни о чем не догадывались (или догадывались, но помимо родителей). На этот счет, конечно, имелись отцовские директивы: сначала словесность, воображение -- потом математика и размышления о несовершенстве мира... 40 лет спустя в романе "Кто виноват?" Герцен представит читателям подобный тип:
"Как все перепутано, как все странно на белом свете! Ни мать, ни воспитатель, разумеется, не думали, сколько горечи, сколько искуса они приготовляют Володе этим отшельническим воспитанием. Они сделали все, чтоб он не понимал действительности; они рачительно завесили от него, что делается на сером свете и вместо горького посвящения в жизнь передали ему блестящие идеалы; вместо того, чтобы вести на рынок и показать жадную нестройность толпы, мечущейся за деньгами, они привели его на прекрасный балет и уверили ребенка, что эта грация, что это музыкальное сочетание движений с звуками -- обыкновенная жизнь".
Матвей, Сергей, умные мальчики, не знают, что их великолепное образование и благополучие оплачены трудом полутора тысяч полтавских, тамбовских, новгородских рабов? Родные находят, что такое знание может растлить, то есть воспитать крепостника, циника, равнодушного. Итак -- сначала благородные правила, не допускающие рабства, а затем -- внезапное открытие: страна рабов, оплачивающих, между прочим, и обучение благородным правилам.
Разумеется, длинной дорогой от границы до столицы мальчики успели надоесть матери (а позже -- отцу) вопросами: как же так? И конечно, было отвечено, что это пройдет: ведь государь полагает, что рабство должно быть уничтожено и "с божьей помощью прекратится еще в мое правление".
       
В Киеве происходит знакомство Ивана Матвеевича с семью детьми.
Затем Петербург. Свадьба Лизы и Ожаровского.
28 февраля 1810 года Анна Семеновна пишет последнее из писем, сохранившихся в той пачке, что мы начали читать в прошлой главе,-- долги, долги, надо ехать в полтавское имение и заняться хозяйством, чтобы хоть немного поправить дела: "Мой муж намерен остаться в Москве с сыновьями, это для них необходимо".
Адрес родного Муравейника писали так: "В Москве, на Большой Никитской улице, в приходе Георгия на Вспольях, нумер 237, в доме бывшем княгини Дашковой".
Двоюродные, троюродные братья -- 16-летний прапорщик Николай, будущий знаменитый генерал Муравьев-Карский; его брат Александр, предлагающий всем вступить в масоны; ровесник Сергея, уже фантастически образованный Никита и ровесник Матвея, веселый и тщеславный Артамон...
На детском вечере заметили, что Никитушка Муравьев не танцует, и мать пошла его уговаривать. Он тихонько ее спросил: "Матушка, разве Аристид и Катон танцевали?" Мать на это ему отвечала: "Надо думать, танцевали в твоем возрасте". Он тотчас встал и пошел танцевать...
"Как водится в молодые лета, мы судили о многом, и я, не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением "Contrat social" {"Общественный договор" (фр.)} Руссо, мысленно начертывал себе всякие предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться через пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собой надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику, для чего товарищи мои обязывались быть мне помощниками. Сочинив и изложив на бумаге законы, я уговорил следовать со мною Артамона Муравьева, Матвея Муравьева-Апостола и двух Перовских, Льва и Василия... В собрании их я прочитал законы, которые им поправились. Затем были учреждены настоящие собрания и введены условные знаки для узнавания друг друга при встрече. Положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, подавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произвести друг другу на ухо слово "чока". Слово "чока" означало Сахалин. Именно этот остров и был выбран..."
В этих воспоминаниях Муравьева-Карского, составленных много лет спустя, кажется, одна только неточность. Еще не было окончательно доказано, Сахалин -- остров или нет? Там кончались границы человеческого знания и начиналось безграничное воображение...
Иван Матвеевич как в воду глядел: математика не приведет к добру, даже эмблему тайного союза заимствовали у этой вреднейшей науки: "Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину, дабы напять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю: но денег на то ни у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди две параллельные линии из меди в знак равенства... Между прочим постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей. Артамону назначено быть лекарем, Матвею -- столяром. Вступивший к нам юнкер конной гвардии Сенявин должен! был заняться флотом".
Так, подобно потешным полкам юного Петра, составлялись юношеские республики.
Николай Муравьев, не называет Сергея, которого, может быть, считали еще слишком юным; но Александр Муравьев уже помнит, как являлись оба брата -- "прекрасные, благородные, ученые"...
"Мы с ними проводили время отчасти в чтении и научных беседах, отчасти в дружеских разговорах. Характер двух братьев был различен: Матвей был веселый и приятный товарищ. Сергей же сурьезный..."
Те, кто брались правой рукой за шею и топали ногой, подтрунивали над масоном Александром: в Вене убили какого-то графа-масона, и "сахалинцы" убеждают родственника, что это их люди прикончили "того, кто хотел открыть нашу тайну..."
Но время ли рисовать знак равенства и искать на географической карте подходящее для него место?
Время ли -- Бонапарт у ворот!
       
"Тысячи поклонов Вашим дамам и особенно божественной мадемуазель Муравьевой",
Эта светская строчка из письма, написанного 7 июля 1810 года (и напечатанная сто лет спустя в редком издании на французском языке "Переписка императора Александра I со своей сестрой великой княгиней Екатериной") имеет некоторое отношение к судьбам России и немалое -- к биографиям Муравьевых-Апостолов.
Великая княгиня Екатерина Павловна была исключительно почитаема и любима братом-царем. Только недавно к ней посватался сам Наполеон и получил отказ: объяснили "запретом матери" (вдовствующей императрицы Марии Федоровны). Но передавали и реплику самой невесты: "Скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца". Наполеон гневался -- еще один шаг к войне; позже русские солдаты споют про "Палеонщичка, парня молодого, неженатого, с роду холостого". Женитьба "парня" на Марии-Луизе прошла незамеченной, об отказе же слухи ходили. Екатерину Павловну спешно отдали замуж за герцога Ольденбургского, а отвергнутый жених захватил герцогство Ольденбург... Возле Екатерины Павловны собрался кружок лиц, особенно непримиримых к Франции, осуждающих Александра за объятия и поцелуи при встречах с Бонапартом и заодно предостерегающих против всяких коренных реформ. Кажется, Иван Матвеевич тут пришелся ко двору, и царь, гостящий у сестры, уж замечает "божественную" Екатерину Ивановну Муравьеву, тогда еще 15-летнюю фрейлину, но вскоре обвенчанную с молодым знатным офицером Илларионом Бибиковым (через 24 года Пушкин посоветует жене поближе сойтись с Екатериной Ивановной Бибиковой, калужской губернаторшей, которая "очень мила и умна"). Поскольку же дочь Лиза теперь в близком родстве с влиятельным генерал-адъютантом Ожаровским, придворные связи опального дипломата постепенно восстанавливаются. То ли через божественную дочь, то ли прямою просьбою Иван Матвеевич обращает внимание царской сестры и на двух прибывших сыновей. Екатерина Павловна -- шеф и покровитель недавно образованного училища инженеров путей сообщения. 14-летний математик Сергей легко сдает два экзамена, Матвею инженерные идеи, видно, не по душе: "Узнавши, что война у нас будет с французами, я определился подпрапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк".
Честолюбивый отец, несмотря на боязнь "геометрических умов", гордится успехами Сережи и, как видно из туманных намеков современников, несколько недоволен Матюшей.
"Nous etions les enfants de 1812". "Мы дети 1812 года". Эта вошедшая в учебники и хрестоматии фраза принадлежала Матвею Муравьеву-Апостолу. Смысл ее ясен. Ну, разумеется, они также дети своего отца. Но не о семейных делах речь. А впрочем, как сказать? Если задуматься, выйдет, что 1812-й весит больше, много больше всего, что понято и усвоено прежде, и понять ли это родителям, которые тоже дети каких-то лет, эпох, событий? Ивана Матвеевича сыновья любят, почитают, но не всегда понимают, и он тоже регулярно уходит от них к себе -- в 1801, 1796 годы и дальше...
Мать... По дороге с Невы на Полтавщину, на Большой Никитской улице в доме 237 в Москве, Анна Семеновна вдруг заболевает и через несколько дней умирает.
За гробом -- муж и семеро детей. Младшему -- четыре года, старшей -- девятнадцать.
Иван Матвеевич разглядывает ту же знаменитую комету, которую наблюдал Пьер Безухов, когда новогодней ночью вышел от Ростовых на Арбатскую площадь.
"Когда я в первый раз увидел комету, знаешь ли какое странное чувство -- не скажу: тревожило меня -- а как-то шевелило мое сердце? Мысль о возможном разрушении вселенной казалась мне страшною, потому что я бы мог пережить, хотя на минуту, понятие мое о бесконечности мира..."
Матвей: Бородино, Тарутино, Малоярославец...
Сергей: Витебск, Бородино, Тарутино, Малоярославец, Красное, Березина...
       
"Я пускал в ход многие шарлатанства, обещая легкую победу, лишь бы не терять бодрости и оставаться непреклонным" -- так признавался в одном дружеском письме бывший начальник Ивана Матвеевича московский генерал-губернатор Ростопчин, вспоминая о своих лживых бодряческих афишах, извещавших население Москвы о ходе войны. Правительственные "Известия", выходившие сначала через каждые два-три дня, после Смоленска вовсе не публикуются. В штаб-квартире Аракчеева находят, что "ненадобно людям скудоумным ни знать, ни отгадывать великие планы военных действий".
Даже важные люди, вроде тайного советника Муравьева-Апостола, узнают о ходе операций изустно и по запоздалым письмам. Известия же были таковы, что с конца августа москвичи потянулись в Нижний Новгород.
"Мы живем теперь в трех комнатах, мы, то есть Екатерина Федоровна Муравьева с тремя детьми, Иван Матвеевич, П. М. Дружинин, англичанка Эвене, которую мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный (поэт Константин Батюшков), да шесть собак. Нет угла, где бы можно было поворотиться".       

Ведомость об уборке тел на Бородинском поле
(после изгнания французов)
       
"Сожжено было 56 811 человеческих тел и 31664 лошадиных. Операция эта стоила 2101 рубль 50 копеек, 776 сажен дров и две бочки вина".
       
Матвей Иванович Муравьев на Бородинском поле отшвыривал, как бы играя, неприятельские ядра: так представлял своего родственника другой участник сражения, бывший президент республики "Чока" Николай Муравьев. Прочитав в журнале эти строки, 92-летний Матвей Иванович вспомнил, как было на самом деле:
"26 августа 1812 г. еще было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го баталиона Семеновского полка находился 2-й баталион. Петр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го баталиона, был перед ним верхом. В 8 час. утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед баталионом в кружок, чтобы порасспросить о контуженном. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го баталиона, полковник барон Максим Иванович де-Дама скомандовал: "Г-да офицеры, по местам". Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу. Я стоял в 3-м баталионе под знаменем вместе с Иваном Дмитриевичем Якушкиным и, конечно, не смел отлучаться со своего места; следовательно, ядрами играть не мог".
Впрочем, когда в Семеновский полк были присланы Бородинские награды, командование попросило солдат проголосовать за достойных офицеров, и Матвей Иванович получит "Знак отличия Военного ордена по большинству голосов от нижних чинов седьмой роты полка".
Сергею же через два дня после битвы исполнится 15 лет и 11 месяцев. Во время Бородина его держат при главной квартире армии. Возможно, сам Кутузов бережет юного сына столь знаменитого отца. Ведь узнал главнокомандующий и тем спас от расправы внезапно появившегося в армии мальчика, которого приняли за французского шпиона, а был это удравший из дому Никитушка Муравьев.
После Малоярославца молодых офицеров Корпуса путей сообщения возвращают доучиваться в Петербург, но Сергей Иванович, к тому времени уже 16-летпий, использует родственные связи и остается. Его берет в свой отряд родственник -- генерал Адам Ожаровский. После сражения при Красном Сергею -- золотая шпага с надписью: "За храбрость". К концу года, после Березины, он уже поручик и получает Анну 3-й степени...
Русская армия наступает, солдатские поспи заметно веселеют.
       
Воинов российских что может унять?
Трах, тарарах,
Тарарушечки мои!
       
27 августа 1813 года Сергей Муравьев-Апостол из немецкого городка Петервальсдау пишет сестре Елизавете Ожаровской:
"Я живу вместе с братом, и поскольку мы в сходном положении, то есть без единого су, мы философствуем каждый на свой лад, поглощая довольно тощий обед... Когда граф Адам Ожаровский был здесь, я обедал у него, но, увы, он убыл, и его обеды вместе с ним". Матвей в приписке поясняет, что "философия с успехом заменяет пищу".
Они пишут по-русски: неудобно пользоваться языком врага, к тому же, два года с солдатами -- неплохая практика.
Смерть -- рядом с этими веселыми голодными юношами: зацепляет Матвея в знаменитом Кульмском сражении и целится в Сергея, выходящего на "битву народов".
Матвей из города Готы, где долечивает рану, пишет сестре 21 октября 1813 года: "Под Лейпцигом Сергей дрался со своим батальоном, и такого еще не видал, но остался цел и невредим, хотя с полудня до ночи четвертого октября находился под обстрелом, и даже старые воины говорят, что не припомнят подобного огня".
Но все обошлось, братья вместе, "в прекрасной Готе, и сегодня город даст бал, который мы навсегда запомним, и впереди движение к Рейну и сладостное возвращение".
Матвей Иванович -- 60 лет спустя:
"Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к отечеству, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель тому..."
Престарелый семеновед ворчит на "нынешнее племя", вспоминая счастливейшие дни своей жизни, когда купались в октябре, спали на снегу без всяких последствий, когда все были молоды, все были заодно и цель была так же проста и справедлива, как солдатская песня.
Может быть, он прав, что время было теплее?
Пушкин запишет о мальчиках:
       
Которые, пустясь в пятнадцать лет на воле,
Привыкли и трех войнах лишь к пороху да к полю.
       
В этих строках представлено много "пятнадцатилетних", но не все. А что же у всех? Чем отличался среднестатистический "сын 1812-го" от своих внуков, правнуков, отцов? Как уловить в их речах, записях, манерах, шутках, огорчениях нечто особенное, что позже, при подобных же обстоятельствах, иначе проявлялось?                                                                                  "Дражайший родитель!
Весна в полном сиянии своем покрыла поля и луга зеленью и украсила разновидными цветами, но окрашенными кровью соотчичей наших! -- Древы оделись листьями, представляют величественную картину атмосферы и изображают как бы вновь воскресшую природу; зефир, играя между листочков и порхая по деревьям, производит легкий шорох, словом, вся природа торжествует.-- Один только человек, не делая подражания оной, забыл самого себя, влеком будучи своими страстями, стремится удовольствовать неистовые свои желания. Бонапарте, сей лютый корсиканец, разинув алчные свои челюсти, бросался много раз на непобедимое российское воинство, от коего зияющие его челюсти запеклись кровию и он был опрокинут..."
Это письмо неизвестного сочинителя, переписанное во многие альбомы. А вот другое:
"Молчание вселенной, дух природы, война -- исторгают из нашей груди восторг, преданность и слезы".
Эти строки из дневника Александра Чичерина -- молодого человека, который, если б не погиб в бою, верно, был бы с декабристами.
И наконец, третье письмо:
Сергей Муравьев-Апостол -- отцу. 1813 год:
"Милостивый государь батюшка.
Я был несколько дней тому назад в г. Франкфурте, где пребывает главная квартира государя императора, и нашел у графа Ожаровского письмо ваше к брату Матвею. Я осмелился его распечатать, потому что брата еще здесь нет, и спешу вас на его счет совершенно успокоить, ибо я уже знаю, что он совсем здоров и выехал уже из Праги полк свой догонять. Я надеюсь его через несколько дней здесь увидеть и уж более с ним не расставаться, потому что наш баталион теперь к гвардии прикомандирован. Он получил в награждение Анненскую шпагу; но говорят, что ее переменят и что дадут Владимирский крест. Дай бог, чтобы это сбылось. Если б то возможно было, я бы ему свой отдал: он его более меня заслужил.
Что до нас касается, милостивый государь батюшка, мы теперь спокойно стоим в г. Ганау, в окрестностях Рейна, где мы очень хорошо приняты жителями, которые так рады, что избавились от французского ига, что не знают, как нам благодарность свою изъявить. Мы теперь там отдыхаем после столь славной, но вместе и тяжкой кампании. Говорят, однако, что мы скоро пойдем вперед.
Несколько дней тому назад была здесь великая княгиня Екатерина Павловна, шеф нашего баталиона... Она со всеми говорила и благодарила нас за наше хорошее поведение во все время, и даже сказать изволила, что мы честь делаем ее имени, и что государь император в награждение за наши труды приказать изволил, чтобы мы с гвардией вместе остались..."
Если б не "кампания", "крест", рана Матвея и то обстоятельство, что в батальоне Екатерины Павловны из 1000 человек вернулось домой 418,-- если б не все это, письмо было бы вполне детским отчетом перед папенькой в благонравном поведении...
Но хватит примеров: таким путем нелегко доказать, какова была молодежь 1812 года. Ведь можно найти письма циничные, проникновенные, поэтические, бездарные... Но, прочитав или хоть просмотрев 10, 100, 1000 таких документов, причем написанных не выдающимися, а обыкновенными грамотными молодыми людьми, можно уловить нечто, именуемое "духом времени", хотя метод этот скорее эмоциональный, чем научный.
Мне вот каким представляется "сын 1812-го", юный, более или менее образованный дворянин, офицер: ему 15--20 лет, но он много взрослее своих сверстников из последующих поколений, служит, видал кровь и порох, выходил на дуэли, имел любовные приключения (или, по крайней мере, так утверждает), ездит верхом, фехтует, танцует, болтает по-французски, немало читал и слыхал еще больше.
Итак, молодые и ранние. Но эти прапорщики, поручики, воины и танцоры часто пишут так чувствительно, как в наши дни не решился бы зеленый школьник.
Ну, разумеется, надо сделать скидку на эпоху, стиль, сентиментализм, когда не скупились на "ах!" и "сколь!", "листочки" и "приятности". И все же эти юноши были и впрямь чувствительны, воображение их, по теории Ивана Матвеевича, наполняло мир красками.
"Из всех писателей, которых я читал в жизни,-- признается Матвей Муравьев,-- больше всего благодарности я питаю, бесспорно, к Стерну {Автор известного романа "Сентиментальное путешествие".}. Я себя чувствовал более склонным к добру всякий раз, что оставлял его. Он меня сопровождал всюду. Он понял значение чувства, и это было в век, когда чувство поднимали на смех".
Это сочетание зрелости и детскости поражает при знакомстве с людьми, жившими полтора и более века назад.
Если есть эпохи детские и старческие, так это была -- юная. Пушкин скажет: "Время славы и восторгов".
В счастливой строке, появившейся в одном из последних стихотворений Кюхельбекера,-- целая глава русской истории...
       
Лицейские, ермоловцы, поэты...
       
Часто удивляются, откуда вдруг, "сразу" родилась великая русская литература? Почти у всех ее классиков, как заметил недавно писатель Сергей Залыгин, могла быть одна мать, родившая первенца -- Пушкина в 1799-м, младшего -- Льва Толстого в 1828-м (а между ними Тютчев -- 1803, Гоголь -- 1809, Белинский -- 1811, Герцен и Гончаров -- 1812, Лермонтов -- 1814, Тургенев -- 1818, Достоевский, Некрасов -- 1821, Щедрин -- 1826)...
Откуда это?
Не претендуя на полный ответ, с уважением относясь к выводам историков и литературоведов об особенностях той эпохи, породившей столько гениев, хочу только обратить внимание на одну из причин, которая кажется очень существенной.
Прежде чем появились великие писатели и одновременно с ними должен был появиться читатель.
Мальчики, "которые пустясь в пятнадцать лет на воле..." -- они и были теми, кому нужны были настоящие книги. Они, "по детскости своей", еще не нашли ответов на важнейшие вопросы и задавали их; а по взрослости -- думали сильно, вопросы задавали настоящие и книжки искали не для отдохновения и щекотания нервов.
Ну как тут не появиться Пушкину!
Равнодушное, усталое, все знающее или (что одно и то же) ничего не желающее знать общество -- для литературы страшнее николаевских цензоров. Последние стремятся свалить исполинов, но при равнодушии гиганты вовсе не родятся на свет. Или нет -- родятся... Но их могут и не увидеть или заметить сыто, небрежно. Однако довольно об этом. Война не кончилась...
Матвей: Лютцен, Бауцен, Пирн, Кульм (рана в ногу, два ордена), Лейпциг, Париж.
Сергей: Лютцен (Владимир IV степени с бантом), Бауцен (произведен в штабс-капитаны), Лейпциг (в капитаны) -- затем состоит при генерале от кавалерии Раевском и участвует в битвах 1814 года: Провен, Арси-сюр-об, Фершампепуаз -- Париж (св. Анна 2-го класса).
Братья-победители: гвардии прапорщик Матвей, двадцати лет; Сергей -- 17-летний капитан (позже, когда перейдет в гвардию, то, по принятым правилам, будет переименован в гвардии поручика).
       
Война кончилась. Мысли торопятся к дому.
       
Ты Париж мой, Парижок,
Париж -- славный городок!..
Как у нашего царя
Есть получше города,
Есть и Питер, и Москва,
Еще лучше Кострома:
Вся по плану строена,
Диким камнем выстлана,
Березками сажена,
Желтым песком сыпана,
Железами крытая...
       
С 18(30) марта 1814 года братья в Париже, проделав боем и пешком ту дорогу, по которой в обратном направлении ехали с Анной Семеновной пять лет назад. Наверное, бегали на свидания с детством -- пансион Хикса, старый дом, опера, посольство...
В конце марта 1814-го в Париже собралась едва ли не половина будущих декабристов -- от прапорщика Матвея Муравьева-Апостола до генерал-майоров Орлова и Волконского; одних Муравьевых -- шесть человек. Первый съезд первых революционеров задолго до того, как они стали таковыми.
Но пора домой -- к отцу, сестрам, восьмилетнему Ипполиту, который уже давно играет в старших братьев.
Сергей с гренадерским корпусом опять шагает через всю Францию и Германию, в четвертый и последний раз в жизни. Матвей же, с гвардией,-- "от Парижа через Нормандию до города Шербурга, откуда на российской эскадре в город Кронштадт"...

Одна такая фраза может быть значительнее целых томов биографических материалов. Но -- увы! -- только одна фраза... Что происходит с Сергеем? Потянуло к математике? Вспомнились парижские разговоры об ученой карьере? Или цель его -- не "плоды наук", а "добро и зло, гроба тайны роковые", то есть, проще говоря, лекции по философии, праву, богословию? Почему он вдруг желает оставить армию? Опротивело или, наоборот, собирается затем вернуться на службу с пользой для дела?
Не знаем. Сергей Иванович не раскрывается. Вежлив, весел, общителен. Но о главном думает молча. В эту пору собирается уйти, уехать немалое число лучших офицеров. Троюродный брат Михаил Лунин оставляет блестящую кавалергардскую службу, ищет смысла жизни, обитая близ "парижского дна", но Сергею Ивановичу отец запрещает или решительно не советует. Почему же? Ведь отец сам готов бескорыстно служить человечеству и проклял свое прежнее честолюбие... Впрочем, Иван Матвеевич никогда не страдал от избытка последовательности. И по желанию отца Сергей вскоре становится поручиком Семеновского полка. Вместе с Якушкиным, братом Матвеем и некоторыми другими примечательными людьми.
Якушкин: "Один раз, Трубецкой и я, мы были у Муравьевых, Матвея и Сергея; к ним приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением составить тайное общество, цель которого, по словам Александра, должна была состоять в противодействии немцам, находящимся в русской службе. Я знал, что Александр и его братья были враги всякой немчизне, и сказал ему, что никак не согласен вступить в заговор против немцев, но что если бы составилось тайное общество, членам которого поставлялось бы в обязанность всеми силами трудиться для блага России, то я охотно вступил бы в такое общество. Матвей и Сергей Муравьевы на предложение Александра отвечали почти то же, что и я. После некоторых прений Александр признался, что предложение составить общество против немцев было только пробное предложение, что сам он, Никита и Трубецкой условились еще прежде составить общество, цель которого была в обширном смысле благо России. Таким образом, положено основание Тайному обществу, которое существовало, может быть, не совсем бесплодно для России".
Дату этого собрания помнили и через много десятилетий: 9 февраля 1816 года; вчерашние победители Наполеона, повзрослевшие создатели детской республики "Чока"...
"Немцы" в этих рассуждениях очень похожи на "французов", против которых прежде ополчался Иван Матвеевич.
Но дети, отдав легкий поклон тем, кто возражает против немецких и французских излишеств, соединяются в Союз спасения. Иван Матвеевич, возможно, сказал бы, что нельзя спасать, коли никто на помощь не зовет. Но тут уж дети с племянниками нашли бы, что ответить...
Послушать тот спор младших и старших интересно. Правда, прямых записей старинных диалогов и дискуссий почти не сохранилось, однако есть разные способы услышать "умолкнувшие речи".
В Киеве, на Владимирской улице,-- Научная библиотека Украинской Академии наук. В библиотеке -- отдел рукописей. Как все архивы, место не совсем обычное, временами странное, зачарованное, заколдованное, что ли. Тысячу раз написано и десять тысяч раз будет написано, как исследователь в архиве переносится в прошлое, забывает, сколько с тех пор прошло лет, веков... От частого повторения образ стирается, и рождается подозрение, будто это не совсем так: в конце концов архив -- почтенное государственное учреждение, куда люди приходят писать диссертации, книги, статьи, то есть заниматься вполне современным делом, а не "переноситься"... Но даже тысячекратное повторение фраз вроде "архивная пыль приносит запах ушедших веков" и т. п. не может совсем зачеркнуть то обстоятельство, что ушедшие века и в самом деле являются. Автор, привыкший к архивам, все же однажды забылся и понюхал розовый листочек, несомненно, надушенный той ручкой, которая вывела несколько французских строк почерком немыслимого изящества... Но в 1970-х годах листочек уж пахнул бумагой; на нем стояла дата 16 июля 1826 года.
Из шкафов отдела рукописей на Владимирской улице, всего одной строчкой на бланке заказа, легко вызываются добрые и злые духи: украинская старина, латинские стихи, разучивавшиеся в Софийской духовной академии, малабарская рукопись на 138 пальмовых листах, старинные записи запорожских песен, грамоты польских королей и красно-золотые фирманы турецких султанов, зеленый с застежками альбом юной помещичьей дочери мадемуазель Петрулиной, где твердым гусарским почерком какого-то Жана Черткова выведено:
       
Когда мы будем жить в разлуке,
Когда не буду зреть тебя,
Тогда возьми альбом сей в руки
И вспомни, кто любил тебя.
       
150 лет назад за двести с лишним верст к востоку от Киева, в барском доме имения Хомутец, хранились тысячи писем, деловых документов, рукописей на многих языках, составлявших то, что мы бы сегодня назвали "архив Муравьевых-Апостолов". Но судьба разметала детей, неведомо куда забросила почти все бумага отца. В двадцати же верстах от Хомутца, в Обуховке, жил сосед-помещик и поэт Василий Капнист, который уже не раз появлялся в нашем рассказе. Судьба этой семьи -- более спокойная, благополучная, и потомки архив сохранили.
Написав на архивном бланке римское III и несколько пятизначных арабских чисел, вскоре вижу на своем столе более 170 страничек: это лишь небольшая часть писем, полученных Василием Васильевичем Капнистом с 1813 по 1823 год.
Мы прислушиваемся к громким голосам отцов, помня слова Юрия Тынянова.
"Сам человек -- сколько он скрывает, как иногда похожи его письма на торопливые отписки! Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное. Ну, и приходится заняться его делами и договаривать за него".
       
"Апостол, урожденный Муравьев, вчера приехал на берег Хорола, желает знать о здоровии знакомых ему прибрежных жителей Псела. Он очень устал с дороги, и коль скоро немного отдохнет, то непременно будет на поклон к обуховским пенатам" (даты на письме нет, но водяные знаки на бумаге -- 1815 года, а время написания -- не позднее 1817-го).
Попробуем, "по Тынянову", договорить за него. Перед нами торопливая, но изящная "отписка", где не сообщается, зачем литератор, тайный советник и бывший посол во многих державах прибывает (и надолго) в те края, куда почта из столицы доставляется примерно через две-три недели, где гостя провожают за 50--70 верст, где подают "грушевый квас с терновыми ягодами, варенуху с изюмом и сливами, кутрю с молоком" и где образованный хозяин Обуховки, надевая на головы дочерей сплетенные им самим венки, разрешает говорить по-русски только за ужином, но особенно любит переходить "с французского на малороссийский".
Узнав, что Иван Матвеевич считает главной причиной переезда в эти края, постараемся услышать еще более главное -- обещанный спор с детьми...
Но все по порядку, полтавские картины 20-х годов прошлого века не любят торопливости.
       
"Соседство Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола, бывшего посланника в Испании, было для нас очень приятно... Промотав имение свое, он не имел средств... Отец мой посоветовал ему ехать к родственнику своему в Малороссию, что он и исполнил, получив от того четыре тысячи душ в потомственное владение и фамилию Апостола... Так как после смерти Апостола настоящие наследники, с досады, сожгли дом его и вырубили лучшую в саду столетнюю липовую аллею, то Муравьев помещался в то время в небольшом экономическом доме, стоявшем на плоском и низком месте, окруженном небольшим фруктовым садом. Он жил, можно сказать, роскошно. Несмотря на скромное помещение свое, роскошь его состояла в изящном столе. Он, как отличный гастроном, ничего не жалел для стола своего. Дородный и франтовски одетый испанец, мэтр д'отель, ловко подносил блюда, предлагая лучшие куски и объясняя то на французском, то на немецком языке, из чего они составлены,-- с хозяином же он говорил по-испански".
Вспоминает Софья Васильевна Капнист (в замужестве -- Скалон), одна из дочерей поэта; ее записки остаются важнейшим свидетельством и отчасти "договаривают" за Ивана Матвеевича и других тогдашних жителей Псела и Хорола.
По-прежнему долги, сотни тысяч рублей, ушедших на радости жизни, "изящный стол на первом месте". Дети старшие как будто устроены, хотя служить в гвардии убыточно. А души и десятины все закладываются и перезакладываются. Оказывается, что 4000 бывших подданных Михайлы Даниловича Апостола (а с ними -- 10 000 десятин земли!) -- пустяк.
"Муравьев -- Алкивиад, -- ядовито замечает родственник и поэт Константин Батюшков.-- Готов в Афинах, в Спарте и у даков жить весело". Афины и Спарта -- столицы, древнегреческие Петербург, Москва; но даки, среди которых коротал век Овидий,-- это нечто вроде тогдашней Полтавщины?
В одном из архивов сохранилась курьезная переписка Ивана Матвеевича с министром юстиции: дело в том, что из Испании пришел счет от повара, услугами которого русский посланник пользовался 15 лет назад. Муравьев клянется, что давным-давно "перевел повару 40 316 реалов, что составляло тогда 3359 рублей, и с тех пор забыл, что он существует". Но поскольку повар из-за семи морей жалуется, что своих реалов не получил, Иван Матвеевич платит второй раз; меж тем "славный кулинар" умирает, его вдова жалуется Александру I, что денег все нет, и из Хомутца безропотно платят в третий раз! Кажется, Ивану Матвеевичу даже понравилось, что у него был когда-то в Мадриде не простой, а столь дорогой повар!
Девиз Ивана Матвеевича: "Пока жив -- хочу наслаждаться". И это уже целая общественно-политическая программа, успехи которой видим хотя бы из такого письма:
"Пану Хорольскому не было до сих пор досужего часа поклониться Пселу-Иппокрене.-- Да к тому же и способов не было: иппов всех забрал Синельников, а поэтическая крена, или крина, или креница (какая находка для Шишкова!) за 20 верст от прозаического Хорола".
Как легко две украинские речки сливаются с мифологической Иппокреной, простые лошади, взятые губернатором Синельниковым, уж древнегреческие иппосы, а поборник старинной речи адмирал-писатель Шишков должен засвидетельствовать права счастливого автора.
Так забавлялся около 1817-го полтавский родитель петербургских детей...
Теперь прислушаемся к детям.
"У многих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством, и потому немудрено, что все порядочные люди из молодежи, бывшей тогда в Москве, или поступили в Военное (тайное) общество, или по единомыслию сочувствовали членам его" (Якушкин).
"Избыток жизни", "блаженство" -- слова те же, что в декларациях отцов. Сергей Апостол, почти как Иван Матвеевич, защищает право "жить весело". "Будь я поэт,-- обращается он к Батюшкову-поэту,-- я натер бы самых мрачных красок, чтобы вырвать тебя из рук того отвратительного чудовища, которого тебе и знать бы не следовало. Я сказал бы тебе: "В мрачном вертепе, среди болот, удушливые испарения которых распространяют в даль свое вредоносное действие, царствует Скука, незаконное порождение музы, настигнутой во время оно зловредным духом... Беги, беги, молодой человек, сих зачумленных пределов, проклятых богами; бойся пагубного влияния и предоставь сей приют несчастным поэтам, осужденным Аполлоном и квакающим в грязи, в которой они валяются".
Расправившись со скукой, Сергей затем борется со злом по формуле "будь я философ-платоник", затем "будь я эпикуреец": "Если парка сплела тебе лишний день, считай себя в прибыли..."
Сергею Апостолу некогда скучать. Оба брата приняты в масонскую ложу "Трех добродетелей", Сергей даже церемониймейстер ложи". А старики в Полтавской губернии, случайно о том проведав, улыбаются и вспоминают, как в молодости, при Екатерине, тоже забавлялись подобным образом. Впрочем, в отличие от детей, здесь ничего не скрывают, и смысл жизни излагается почти в каждом послании.