122

20 июля (за две недели до окончания «Замечаний...») раздаются еще более радикальные речи, хотя и во гневе сказанные:

«Наместник ездил сегодня на охоту с ружьем и собакою. В отсутствие его накрыт был стол для домашних, за которым и я обедал с Пушкиным. Сей последний, видя себя на просторе, начал с любимого своего текста о правительстве в России. Охота взяла переводчика Смирнова спорить с ним, и чем более он опровергал его, тем более Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения. Наконец, полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частик», один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли» 1.

Черновик «Исторических замечаний...» тем временем перерастает в беловик, 2 августа работа закончена, в ней сказано, что «народная свобода — неминуемое следствие просвещения», и предсказано, что Россия может скоро оказаться «наряду с просвещенными народами Европы», то есть попросту говоря — свободной, конституционной.

Но в дни ожиданий и веры, что просвещение и свобода близки, Пушкин не мог не заметить справедливых во многом строк «Лайбахской декларации» о легких победах Священного союза над неаполитанскими инсургентами:

«Войска государей союзных, коих назначением единственным было усмирение бунтующих... пришли на помощь народу, порабощенному мятежниками. Он в сих воинах увидел защитников свободы его, а не врагов его независимости...» 2. Позже, в стихах «Недвижный страж дремал...» (1824) прозвучит та же мысль, вложенная в уста Александра I:

Давно ль — и где же вы, зиждители Свободы?

Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы,

Волнуйте, мудрецы, безумную толпу —

Вот Кесарь — где же Брут? О грозные витии,

Целуйте жезл России

И вас поправшую железную стопу.

1 М. Цявловский. Дневник П. И. Долгорукова. — «Звенья», 1951, кн. IX, с. 99—100; см. также: «Пушкин в воспоминаниях...», с. 361.
2 Ф. Мартенс. Сборник трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами, т. IV, ч. I, с. 291.

123

«Лайбахская декларация», ее самоуверенные формулы о незрелых народных симпатиях — сильный аргумент одной из сторон.

Ведь «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо... презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон».

Пушкин пишет: «Твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы». «Может скоро...», но не обязательно «поставит скоро».

В годы своих самых непримиримых настроений, 1821-м, 1822-м, Пушкин не забывает, что степень зрелости, степень просвещения еще не измерена... Отсюда начинается его путь к иным мыслям, иным песням, когда он ответит наконец самому себе на вопрос — «может скоро...» или «может не скоро...».

Все о том же — доросла или не доросла Россия — и следующий документ, на обороте 7-го и на 8-м листе алексеевского сборника.

«Речь, говоренная императором Александром I в Варшаве при открытии сейма в 1818 году». Она была опубликована в печати 1, однако достать газету было непросто, и текст речи в дальнейшем распространялся в списках.

Основной мыслью царя было утверждение, будто Польша уже давно созрела для конституционных учреждений (которые и сам царь считает полезными, которые — «непрестанный предмет его помышлений»), Россия же до конституции еще не дозрела. Царь призывал поляков «явить на опыте» благотворность «законно-свободных учреждений». «Вы мне подали средство, — говорил он, — явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важнейшего дела достигнут надлежащей зрелости».

Кажется, в русском образованном обществе никто не остался равнодушен к речи Александра, хотя чувства возникали самые противоположные. H. M. Карамзин находил, что «Варшавские новости сильно действуют на умы молодые», которые «спят и видят конституцию», и что в России многие поняли речь царя как приближающееся освобождение крестьян (так как при крепостничестве невозможен созыв действительно народных представителей) 2.

1 «Северная почта», 1818, № 26.
2 См.: Н. К. Шильдер. Император Александр I. Его жизнь и царствование, т. IV. СПб., 1898, с. 92—98.

126

письме к Пушкину: «Мы некогда жили вместе; часто одно думали, одно делали и почти — одно любили» (XIII, 300). Однако при всей радикальности воззрений Алексеев не был ни литератором, ни публицистом и, судя по воспоминаниям современников, преимущественно собирал и сохранял образцы не предназначенной для печати литературы, созданной друзьями, единомышленниками (иногда — противниками) .

По тому, что известно об Алексееве, а также исходя из содержания статьи «Du successeur...», следует признать маловероятным авторство самого обладателя сборника. Некоторые места из статьи позволяют предположить, что она написана каким-то внимательным иностранным (французским?) наблюдателем: о России и славянах говорится как бы «со стороны» и подчеркивается между прочим, что —

«Великая славянская раса, на пассивной безропотности которой основывались гарантии благополучия всего материка, — дрогнула и пошатнулась, включаясь в стихийное движение цивилизации, на огромном пространстве от Дуная до зоны вечного льда.

Несомненно, эти народы, в отличие от французов, далеки еще от стадии массового движения за новое социальное устройство, которое в силу незнания они не сумели бы оценить».

В исследовательской литературе отмечены две различные оценки (сочувственная и враждебная), характерные для большинства сочинений о декабризме, появившихся на Западе непосредственно после восстания 1. С первой группой работ (вроде сочувственной декабристам книги Обернона 2) статью «Du successeur...» сближает доброжелательный интерес к деятельности русских тайных обществ.

«Только что Манифест оповестил о существовании заговора для того, чтобы добиться от нового государя конституции, а также предохранить нацию от действий абсолютной власти неограниченного самодержавия. За сим последовали многочисленные аресты; путем жестоких расследований была составлена статистика заговорщиков, которым приписывали преступные замыслы:

1 См.: Л. В. Крестова. Движение декабристов в освещении иностранных публицистов. — «Исторические записки», 1942, № 13, с. 222—229.
2 Aubernon. Considerations historique et Politique sur la Russie. Paris, 1827.

127

статистика, которая, разделив их всех на многочисленные категории, показала, что в России существовала огромная оппозиция к системе Александра, и, следовательно, общественное мнение высказалось за иную систему, при которой оно могло бы выражаться в законных формах».

В то же время автор работы не свободен от определенного стереотипа мышления, свойственного части западных публицистов и связанного во многом с недостатком информации о декабристах. Автор-аноним, как и Обернон, почти игнорирует вопрос о крепостном праве и связи декабристской программы с народными потребностями: для него восстание — в основном дело прогрессивной аристократии, цивилизованных «бояр».

«Но именно благодаря отсталости <славянских> народов аристократия, находящая в этом выгоду, имеет над ними большую власть, и она только одна представляет политическое лицо нации. Именно в аристократическом классе общества следует искать духовную мощь этой нации и изучать ее возможности.

Однако должны ли мы признать, что великая мысль о смене учреждений Российской империи пришла лишь союзу молодых офицеров, единственная привилегия которых была в их преданности этой идее? Не справедливее ли признать, что они были обреченным авангардом (enfants perdues), захваченным гибельной идеей, время которой в России пришло, но которая еще не созрела. Однако появление этой идеи изменило в глазах у всех положение этой империи».

Из ранних статей о декабризме анонимная работа в сборнике Алексеева выделяется сильной и последовательной аналитической логикой, основанной на принципах «естественного права» и утверждающей неизбежность новых общественных выступлений и коренных перемен в России.

«Чем обширнее статистика российских заговорщиков, тем яснее указывает она на масштабы идеи, принявшей подобную форму. Эта статистика означает, что политический курс империи, бывшей до сих пор лишь выражением единовластья, осложнится существованием оппозиции в дворянских кругах. Итак, этот курс отныне неизбежно и беспрестанно должен будет считаться с оппозицией, с которой правительство приговорено жить бок о бок.

130

минания, материалы о том свободомыслии, к которому сам имел прямое касательство (30 октября 1826 года он констатировал: «Теперь сцена кишиневская опустела, и я остался один на месте, чтоб, как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству мысли и дела наши»). Сохранение текста «Du successeur...» было, очевидно, частью этого плана.

ЕЩЕ О СБОРНИКЕ АЛЕКСЕЕВА

О происхождении сборника Алексеева можно гадать. Заметим между прочим, что только два материала: «Некоторые исторические замечания» и статья «Du successeur...» — помещены без указания имени автора. Все прочие документы исходят из вражеского стана (Магницкий, Александр I, деятели Священного союза), но открывают и завершают тетрадь сочинения противоправительственные.

Исключая последний документ, все шесть предыдущих датируются временем от 1812-го до 1822-го; поскольку же «Некоторые исторические замечания» 1822-го стоят на первом месте, значит, все прочие тексты были списаны Алексеевым тогда же или немного позже (разумеется, после 1825 года «Лайбахская декларация», речь и письма Александра потеряли интерес). Весь сборник, таким образом, посвящен истории царствования Александра I, и — случайно или нет? — пушкинские «Замечания...» составляют к остальным документам род исторического введения, пролога, а заключительная статья — эпилог, где о царствовании и политической системе Александра говорится уже в прошедшем времени. Кроме речи Александра I и «Декларации» Священного союза, ни один из документов не мог быть взят Алексеевым из печати.

Поселившись вместе с Пушкиным, Алексеев, очевидно, решил пополнить свое политическое образование и переписал у поэта «Исторические замечания...». Что касается следующих пяти документов, то, видимо, и они были заимствованы из бумаг Пушкина: «Исторические замечания...» во многом отталкиваются от текстов, следующих за ними.

Продолжая и развивая эту гипотезу, мы вправе предположить, что в 1821—1822 годах Пушкин собирался составить нечто вроде «Исторического сборника»: подготовительные материалы для историко-публицистической ра-

131

боты о России либо с 1801, либо с 1812—1815 годов. К этим же подготовительным материалам для «современной летописи» могут быть отнесены и некоторые другие документы, сохранившиеся в бумагах самого поэта: «Замечания о революции Ипсиланти», «Заметки о Пенда-деке», которые Анненков охарактеризовал как «журнал греческого восстания» 1. Таково же письмо к В. Давыдову (см.: XIII, 22—24).

Номер 1 — на рукописи «Замечаний...» обозначал, что с этого вступления должно начинаться собрание документов или будущая историческая работа. Алексеев все эти планы хорошо знал и, решив скопировать пушкинские исторические бумаги, начал с «№ 1», а затем в порядке, указанном Пушкиным, или произвольно, расположил остальные материалы. Хотя многих важных текстов тут не было, но те, что были, как уже говорилось, так или иначе касались самых главных и волнующих проблем последнего десятилетия александровского царствования.

Как легко заметить, предложенная версия держится на трех доводах:

1. № 1 — на рукописи Пушкина и первое место, которое она занимает в тетради Алексеева.

2. Пушкинские «Замечания...» кончаются смертью Павла I, а последующие документы посвящены истории Александра.

3. Главные мысли вступительных «Исторических замечаний...» — о соотношении просвещения и свободы, о деспотических правительствах и просыпающихся народах — хорошо иллюстрируются (для более позднего времени) документами №№ 2—6 из алексеевского сборника.

Если Алексеев живет с Пушкиным в одной комнате, если в этой комнате Пушкин пишет «Замечания...», а Алексеев их копирует, если в этой же комнате, с большой вероятностью, хранятся документы, собранные Пушкиным для его работы, — право же, можно предположить, что Алексеев скопирует эти бумаги не у дальнего, но у самого близкого!

В пушкиноведении существует мнение, что «Замечания...» поэта являются частью его записок.

Так Б. В. Томашевский и И. Л. Фейнберг стремились определить, какое место могло занимать пушкинское сочи-

1 П. Анненков. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху, с. 202.

134

не дерзало ума моего, как прилежное чтение истории с размышлением и соображением. Одни сто лет от Петра Великого до Александра I сколько содержат в себе поучительных событий к утверждению в том, что называется свободомыслием!!» 1

Однако, кроме Алексеева (и, может быть, Лобанова?), мы не знаем других читателей «Некоторых исторических замечаний» при жизни Пушкина. Лишь несколько седовласых декабристов, переживших ссылку, смогли прочесть в конце 1850-х годов молодые пушкинские строки.

Попробуем объяснить.

Пушкин не стал бы пускать в списках произведение незаконченное. По всем признакам и он предполагал — в какой-то форме — включить в свое повествование более близкие, «александровские времена»...

Такое объяснение, конечно, неполно. Надо еще понять, отчего Пушкин не заканчивал работу и, вероятно, рано избавился от уже написанных страниц. Тот же, кто не согласится, будто «Некоторые исторические замечания» были частью какого-то задуманного труда, испытает еще больше трудностей, объясняя, почему эта работа почти никому не была известна.

Чем бы ни было это сочинение, частью или целым, на его судьбе очевидно отразились те изменения, которые наметились во взглядах Пушкина через несколько месяцев после 2 августа 1822 года. Явление это слишком сложно и в этой главе, неизбежно, будет обрисовано в самых общих чертах.

«Некоторые исторические замечания» — по духу оптимистичны. Пусть общая панорама мрачна — петровское просвещение, не только не ослабляющее, но даже укрепляющее рабство; развращенное государство Екатерины, Калигула — Павел... И все-таки Пушкин верит, что просвещение несет близкую свободу, что в России, благодаря отсутствию «чудовищного феодализма», нет «закоренелого рабства», что «твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами...»

Но политический оптимизм Пушкина уже тогда подвергается испытанию.

Торжествующая «Лайбахская декларация», сравнительно легкие победы монархов над народами, народы, легко отступившиеся от мятежников, испанские крестья-

1 ВД, т. XIV, с. 177. — Курсив мой. — Н. Э.

135

не, выдающие властям революционного вождя Риего, — все это склоняет к пессимистическим выводам: ведь Испания и Италия считались не менее «просвещенными», чем Россия, и если там народ не созрел для свободы, то дело плохо... Правда — есть Занды, Лувели, есть кинжалы, но в конце концов торжествуют Меттернихи, Бурбоны, Магницкие. Конечно, сохраняет силу мысль, записанная Долгоруковым: «Вот и расчислите, чья возьмет, монархи или народы?» Но когда народы возьмут верх? Через пять лет? Пятьдесят? Сто?

1823 год был тяжелым. Накапливавшийся пессимизм «обогащался» греческими впечатлениями: единственное освободительное движение, которое начиналось у Пушкина на глазах, сначала вызвало энтузиазм, сочувствие, затем — все большее разочарование. 2 апреля 1821 года Пушкин, по его собственным словам, еще «между пятью греками <...> один говорил как грек, — все отчаивались в успехе предприятия Этерии...» (XII, 302).

Позже поэта разочаровывает слабость, жестокость, корысть вождей, темнота и неразвитость народа.

Через три года он пишет Вяземскому: «Греция мне огадила <...>. Чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество <...>. Ты скажешь, что я переменил свое мнение, приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада и ты бы со мною согласился» (XIII, 99). Невеселые вести из родных столиц дополняли картину — мистика, аракчеевщина, отсутствие даже намека на перемены и реформы, казалось бы, обещанные в варшавской речи 1818 года. Орлов смещен, Раевский — в тюрьме: о тайных обществах Пушкин знает немало («Кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем?»), но, видно, интуитивно не слишком верит в успех; неудачных образцов кругом хватало (как раз в 1823-м пала последняя революция, испанская, а Риего был казнен).

«Свобода — неминуемое следствие просвещения» — на этом Пушкин будет стоять всю жизнь. Но, видимо, незрелый плод принят за созревший. В 1822-м он пишет:

Нет, нет! оно прошло, губительное время,

Когда Невежества несла Россия бремя.

(«Ïîñëàíèå öåíçîðó»)

Но притом ему все яснее, что просвещение — не столь еще сильно, а свобода — еще не столь близка.