37

Толкуя о кишиневских дамах, Липранди вспомнил Пулхерию Егоровну Варфоломей («Пулхерица-легконожка...», попавшая в известный «донжуанский список» Пушкина). Горчаков пишет на полях: «В 1823 году еще Пушкин не без восторга выражался о Пульхерице, говоря: «Что наша дева-голубица, // Моя Киприда, мой кумир?» и проч.» 1

Скорее всего Пушкин повторил тут какой-то куплет, не им сочиненный (стихи уж слишком обыкновенные: «Киприда», « Кумир »...).

Но, может, все же это неизвестные пушкинские строки (пародийные)?

Еще любопытная подробность творческой биографии поэта: в печатном тексте Липранди имеются следующие строки о рисунках Пушкина: «В. П. Горчаков <...> должен помнить, что Александр Сергеевич на ломберном столе мелом, а иногда и особо карандашом, изображал сестру Катакази, Тарсису — Мадонной и на руках у ней младенцем генерала Шульмана, с оригинальной большой головой, в больших очках, с поднятыми руками и пр. Пушкин это делал вдруг с поразительно-уморительным сходством». Горчаков отзывается на приведенные строки: «Это действительно так. При этом не лишне сказать, что в сочинении подобного рисунка Пушкин поступал пророчески; тогда еще никому на мысль не приходило рисовать фигуры с головой обыкновенной величины, а остальные части двойного размера, что впоследствии до нашего времени сделалось обыкновенным. Сказав о рисовании, необходимо заметить, что Пушкин имел очевидную способность к рисованию. У меня еще на памяти мне сделанный им рисунок его собственной личности. Он нарисован карандашом во весь рост, в сюртуке, без шляпы, словом, точно такой, каким изображен в статуэтках, появившихся вскоре после его кончины. Это замечательно» 2.

Рисунка этого мы не знаем.

Как видим, большая осведомленность Горчакова несомненна. Тем существеннее связанный с его именем любопытный эпизод, выходящий за пределы «липрандиевских сюжетов» и открывающий неизвестную прежде

1 Липранди, л. 25; «Пушкин в воспоминаниях...», с. 290.
2 Там же, л. 167; «Пушкин в воспоминаниях...», с. 331.

38

подробность пушкинских радикальных настроений во время кишиневской ссылки.

Известное стихотворение «Наполеон» («Чудесный жребий совершился...») при жизни поэта было напечатано не полностью и впервые опубликовано без купюр в «Полярной звезде» Герцена и Огарева. Одна из строф:

Россия, бранная царица,

Воспомни древние права!

Померкни, солнце Австерлица!

Пылай, великая Москва!

Настали времена другие:

Исчезни, краткий наш позор!

Благослови Москву, Россия!

Война; по гроб наш договор!

Прежде, чем так написать, Пушкин перепробовал много вариантов. Среди них мелькает предпоследняя строка: «В Москве не царь, в Москве Россия» (II, 711, 715).

Во многих списках этого полулегального стихотворения (между прочим, и в том, который был опубликован в «Полярной звезде» Герцена) читается именно: «В Москве не царь...»

В архиве Сергея Дмитриевича Полторацкого сохранилась следующая запись, сделанная известным библиографом спустя двенадцать лет после гибели Пушкина:

«Июнь 1821 г. Наполеон. Стихотворение. Написано в Кишиневе.

«В Москве не царь, в Москве Россия». Владимир Петрович Горчаков поправил Пушкина: «В Москве наш царь...» (От Горчакова Влад. Петр., Москва, 5 июня 1849 г.)» 1.

Горчаков «поправил», вероятно, из желания оградить Пушкина от преследования за строку — «В Москве не царь...», — а может быть, по убеждению, что не следует умалять военных заслуг Александра I (во всяком случае, заметим, что опасная строка Горчакову была известна, с ним обсуждалась). В конце концов Пушкин не принял и варианта, предложенного приятелем, — вообще «вывел» царя из спорной строки и остановился на менее выразительном: «Благослови Москву, Россия...» Учитывая свидетельство Горчакова и Полторацкого, надо, по-видимому,

1 ГБЛ, ф. 233 (С. Д. Полторацкого), к. 43, № 23.

39

считать чтение «В Москве не царь...» — основным 1. Так или иначе — крамольная мысль у Пушкина была. Она сродни многим другим репликам поэта в адрес «кочующего деспота...».

Два приятеля пушкинской «младости мятежной» как бы дополняют в наше время, полтора века спустя, свои давние воспоминания о поэте. Третий кишиневский «любитель беседы свободного суждения» прежде почти совсем не делился с потомками...

1 Незадолго перед тем от членов семьи генерала H. H. Раевского Пушкин, несомненно, слышал, как Раевский на совете в Филях процитировал Озерова: «Россия не в Москве, среди сынов она». Рассказ об этом см. в письме А. Н. Раевского Д. В. Давыдову от 1 июля 1838 г. — Цит. по ГПБ, ф. 859 (Н. К. Шильдера), к. 10, № 3, л. 3.

42

возле Пушкина не было человека более преданного и любящего (к нему обращения — «мой милый», «радость моя»), друзья же первейшего ранга — Пущин, Дельвиг — находились на другом конце двухнедельной дороги.

Вчитавшись в два известных письма, мы узнаем о дружбе Пушкина с Алексеевым почти все:

30 октября 1826 года Алексеев пишет Пушкину из Кишинева (XIII, 300 —301):

«Во время, когда я думал писать к тебе посторонними путями, любезный Пушкин, через посредство Крупенской, которая бралась доставить письмо к сестре своей Пещуровой, как узнаю, что ты в Москве. Радость овладела мной до такой степени, что я не в состоянии изъяснить тебе и предоставляю судить тебе самому, если разлука не уменьшила доверенности твоей к моей дружбе».

Не виделись и, вероятно, не переписывались два года, с тех пор как Пушкина выслали из Одессы, а писать прямо в Михайловское, сквозь строй непременных читателей чужих писем, Алексеев опасался и хотел передать послание с оказией: Пещуров жил в Лямонове близ Михайловского. Пушкин ездил туда в августе 1825 года, чтобы встретиться с племянником Пещурова и своим лицейским приятелем Александром Горчаковым. Алексеев по «доверенности дружбы» хорошо знал, как не хотелось Пушкину уезжать с юга в новую ссылку, и степень товарищеского огорчения была, верно, тогда не меньшей, чем радость от хороших вестей, которая овладела Николаем Степановичем до «неизъяснимой» степени.

«С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть; с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте и с какою гордостью сказал бы им: мы некогда жили вместе; часто одно думали, одно делали и почти — одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями или, по крайней мере, я так льстил себе. Как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских ресторациев и за стаканом Бургонского пройти трехлетнюю кишиневскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названии: лукавого соперника и черного друга, я могу сказать, что мы были друзья-соперники, — и жили приятно!»

43

Тут за каждым словом — очень многое: Алексеев воображает «московских знакомых», потому что восемь лет прошло, как Николай Степанович уехал из Москвы, но все оставался типичным москвичом — напоминая Пушкину его московское детство. В Кишиневе жили вместе — около года — не только в одном доме, но и в одной комнате, и, конечно, у Алексеева Пушкин останавливался, наезжая в Бессарабию из Одессы!

О том, что «часто одно думали и делали», — речь впереди; «почти одно любили», «иногда ссорились», «лукавый соперник» — все это о полушутливом ухаживании Пушкина за женой скучного статского советника госпожой Эйхфельдт, прозванной «еврейка» (за сходство с Ревеккой из «Айвенго») — объектом страсти, и небезответной, Николая Степановича Алексеева. Тогда образовалась ситуация, одна из самых благоприятных для мужской дружбы: двое влюблены в одну, но не слишком; ссорятся, мирятся, один уступает другому — и становятся друг другу дороже и ближе... Прозвище «черный друг» относилось не к душе Николая Степановича, но к его бакенбардам, смуглой коже и одновременно пародировало модные наименования романтического соперника. «Лукавое соперничество» было увековечено не в одном стихотворении; двадцатидвухлетний Пушкин с наслаждением поучал тридцатидвухлетнего Алексеева:

Любя, ласкай свои желанья,

Надежде и еврейке верь.

Как тень пройдут любви мечтанья,

И станешь то, что я теперь 1.

Алексеев не напоминает Пушкину многих подробностей «приятной жизни»: о дуэли с полковником Старовым, где Алексеев был секундантом, и о ссоре с молдавским боярином Балшем, когда Алексеев удержал руку Пушкина с занесенным тяжелым подсвечником; не напоминает — что подарил Пушкину громадные приходо-расходные книги масонской ложи «Овидий», куда рукою Пушкина были занесены сотни всем теперь известных стихотворных строк...

Да Пушкин и сам все помнил.

«Теперь сцена кишиневская опустела, и я остался один на месте, чтоб, как очевидный свидетель всего бы-

1 Из первой редакции стихотворения «Алексееву» (II, 734).

46

«Но я ожидаю способов возвратиться в Москву белокаменную и соединиться с друзьями, но:

Сколь многих взор наш не найдет

Меж нашими рядами!»

Цитируя Жуковского («Певец во стане русских воинов»), Алексеев, конечно, подразумевает декабристов. Многие осужденные члены тайного общества (как и нераскрытые кишиневские заговорщики) были задушевными друзьями и Алексеева и Пушкина. Оба они почти одновременно вступили в полузаговорщическую масонскую ложу «Овидий» 1. 26 мая 1821 года Пушкин отметил свое двадцатидвухлетие дневниковой записью: «Поутру был у меня Алексеев. Обедал у Инзова. После обеда приехали ко мне Пущин 2, Алексеев и Пестель...» Теперь же, в 1826 году Пестеля, кишиневского приятеля Владимира Федосеевича Раевского и многих-многих других уж «взор наш не найдет // «Меж нашими рядами...».

«Меж тем я уверен, что ты меня вспомнишь: удостоенный некогда целого послания от тебя, я вправе надеяться получить несколько строк, а также, если можно, и чего-нибудь нового из твоего произведения. Я имел первую часть Онегина, но ее кто-то зачитал у меня; о второй слышал и жажду ее прочесть. — Если вздумаешь писать ко мне, то надписывай прямо в Кишинев, а всего лучше пошли в дом Киселевых, кои ко мне доставят и таким образом будут нашим почт-амтом».

Обыкновенные «почт-амты», имеющие непреодолимую привычку к распечатыванию чужих писем. Алексеев предлагает заменить московской квартирой Киселевых; туда, вероятно, и отправилось это письмо, врученное сначала на юге Павлу Киселеву. Начальник штаба 2-й армии, разумеется, мог переписываться со своими московскими родственниками без жандармско-шпекинского вмешательства. Однако не мог Алексеев предвидеть, что 9 февраля

1 Недавно И. Ф. Иовва опубликовал расписку в получении денег, выданную правлением ложи «Овидий» одному из членов и подписанную: «казначей Алексеев». — «Декабристы в Молдавии», с 136.
2 Генерал Павел Сергеевич Пущин.

47

1837 года, разбирая бумаги умершего Пушкина, его письмо прочтет и пометит красным жандармским номером генерал-майор Дубельт. Впрочем, «за давностью» ничего опасного в нем не заметит.

«Я часто говорю о тебе с Яковом Сабуровым, который вместе со мною в комиссии по делам Варфоломея, — он тебя очень любит и помнит. —

Липранди тебе кланяется, живет по-прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калиостро, бог знает, откуда берет деньги. —

Прости, с нетерпением ожидаю удостоверения, что в твоей памяти живет еще

Алексеев».

И в последних, и в предшествующих строках находим: «Если разлука не уменьшила доверенности твоей...»; «Расстались друзьями, или, по крайней мере, я так льстил себе...». «Если ты еще не забыл»...»; «...меж тем я уверен, что ты меня вспомнишь»; «...ожидаю удостоверения, что в твоей памяти живет еще...».

Равенство дружбы... Но Алексеев не забывает, что его друг — человек необыкновенный, который, конечно, не сможет забыть прежнего, но при том — «прежних дней уж не дождаться...». «Удостоверение дружбы» — это, между прочим, «несколько стихотворных строк», которых ожидает Алексеев; ведь, кроме опубликованного послания к нему («Мой милый, как несправедливы // Твои ревнивые мечты...»), к старой дружбе-соперничеству относилось, вероятно, еще несколько стихотворений — «Приятелю», «Мой друг, уже три дня...», наконец, «Гавриилиада», где соперничество из-за прекрасной еврейки возведено из «кишиневского масштаба» в космический...

В конце письма снова звучат знакомые обоим имена: Яков Сабуров, из старинных пушкинских гусарских приятелей; снова Варфоломей — отец Пулхерии; еще недавно он был богатым, откупщиком, но успел разориться (по его делам «комиссия», а Пулхерица «в бедности»). Наконец, Липранди — загадочный, «дьявольский», как Сильвио из «Выстрела», как «другой Калиостро» — маг, фокусник, шарлатан, добывающий деньги «бог знает откуда» (деньги Липранди получал для организации военной разведки на турецкой территории).

Можно к этому всему только добавить, что письмо Алексеева написано очень живо: «Русская и французская литература не были ему чужды, — вспоминал Липранди. —

50

Письмо, хотя и послано через Киселевых, но прежде попало на псковскую почту. Поэтому — строки о Липранди самые смелые во всем тексте: «на счет казенный» Пушкин ездил в ссылку и из ссылки, а Липранди — на следствие и из-под следствия.

«Прощай, отшельник бессарабской,

Лукавый друг души моей —

Порадуй же меня не сказочкой арабской,

Но русской правдою твоей.

А. П. 1 дек.»

«Удостоверение дружбы» — несколько новых стихотворных строк. «Отшельник бессарабской» и «Лукавый друг» — понятны, последние же две строки, видимо, скрывают какой-то смысл. Если не усмирить вовремя фантазию, то можно бы вообразить: поскольку Алексеев знал Пестеля и посещал вместе с ним Пушкина, то «Русская правда», это пестелева программа переустройства России...

В тот же день, 1 декабря 1826 года, Пушкин вложил письмо в конверт, а на конверте написал: «Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Москве, в Чернышевском переулке, в собственном доме». В том же конверте отправилось и послание к хозяину «собственного дома», начинавшееся со слов: «Ангел мой Вяземской... пряник мой Вяземской!» — и заканчивавшееся: «При сем письмо к Алексееву (род моего Сушкова), отдай для доставки Киселеву — вой-вым, как хошь».

Еще в начале нашего века Н. О. Лернер справедливо заметил, что последние строки хоть и не совсем понятны, но, видимо, содержат нечто обидное для кишиневского друга: о посредственном литераторе Сушкове Пушкин обычно отзывался с насмешкою. Так или иначе — Вяземскому иронически обозначен характер отношений Пушкина и Алексеева (другого южного приятеля, поэта Туманского, Пушкин назовет «мой Коншин», что означало «слепой подражатель»).

Кишиневских приятелей в конце 1826 года еще соединяло прошлое, но уже разделяло настоящее.

Изгнание на юг, естественно, ослабило связи Пушкина с лицейскими и петербургскими друзьями: такое удаление от школьных воспоминаний очень часто завершается окончательным уходом в совершенно другую сферу отношений, откуда к прошлому нет никакого возвращения.

Но счастлив тот, чья жизнь крутой спиралью возвращается «на круги своя» — и после разлуки снова сводит с

51

повзрослевшими однокашниками. И тогда им уже не разойтись: вторая дружба возрождает, укрепляет и сохраняет первую, со всею силою постоянства, приходящего с годами.

19 октября 1825 года Пушкин прощался или отрекался от южных привязанностей; оказалось, что, куда бы ни бросила судьба и ни повело счастье —

...Нам целый мир чужбина,

Отечество нам Царское Село...

Так уходила в прошлое кишиневская дружба-соперничество.

Сохранилось еще одно письмо Александра Сергеевича 1 Николаю Степановичу из Петербурга в Молдавию (26 декабря 1830 года), да три послания Николая Степановича Александру Сергеевичу: одно — 20 марта 1827 года из крепости Хотин, где Алексеев сидел под арестом за дуэль; другое — из дунайских княжеств в 1831 году, последнее, скорее всего оттуда же, — в 1835-м. Еще сохранилась — «История Пугачевского бунта» с посвящением «Любезному другу Алексееву от Пушкин<а> в память б<ылова>» 2 (часть букв уничтожена при переплетении книги).

Николай Степанович пережил Пушкина, карьеры не сделал, всю жизнь оставался по доброте, лени и бескорыстию чисто московским барином и в конце концов возвратился в «белокаменную», где коротал век со старыми кишиневскими москвичами — Вельтманом и Владимиром Горчаковым. Несколько бессарабских, пушкинских, лет оставались, видно, лучшим временем его жизни; о смерти же Николая Степановича долгое время были известны только следующие строки престарелого Ивана Липранди:

«Во время отъезда моего в 1851 году за границу Н. С. Алексеев взял у меня и то и другое <тюремные стихи В. Ф. Раевского «Певец в темнице» и ответное послание Пушкина>, а равно и пять писем Пушкина, возвратясь, не нашел я его в Петербурге, и он вскоре умер в Москве. Здесь я слышал, что будто бы он кому-то отдал мне возвратить» 3.

По этой записи приблизительно определяли год смерти

1 Вместе с С. Д. Киселевым.
2 «Рукою Пушкина». М.—Л.. «Academia», 1935, с. 721.
3 «Русский архив», 1866, стлб. 1450; «Пушкин в воспоминаниях», с. 328.