Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Декабристы » А.С.Пушкин » Н. Эйдельман. Пушкин и декабристы.


Н. Эйдельман. Пушкин и декабристы.

Сообщений 171 страница 180 из 194

171

360

О трагедии «Борис Годунов» неизвестно, когда выйдет в свет» 1.

Даже по форме документа видно, что ему явно предшествовали другие. Это уже ответ «младшего», Потапова, на запрос старшего, Дибича. Поскольку же ответ быстро отправляется к царю (23 апреля Дибич писал, что докладывал императору о всем деле), то ясно, что до 4 апреля существовала секретная и до сей поры не обнаруженная переписка важных лиц, в ходе которой сам царь нечто приказал, Дибич передал Потапову, Потапов узнал — и сведения двинулись обратно наверх.

Содержание царского приказа Дибичу видно из самого ответа Потапова: во-первых, начальство встревожено по поводу рукописи «Цыган» и воображает, что тут очередное бесцензурное, нелегальное творение, которое вот-вот должно пойти или уже ходит по рукам; ведь все происходит как раз в те дни, когда насчет «Кинжала» и других запрещенных пушкинских сочинений идут очные ставки, допросы, когда получены показания, что Пушкин и Дельвиг, возможно, — члены общества...

Второй рукописью, заподозренной в нелегальном распространении, является «Борис Годунов».

Очевидно, в руки властей попал в те дни некий документ, отвечающий следующим признакам:

1. В нем говорится о «Цыганах» и «Борисе», законченных, но еще не напечатанных, — причем так говорится, что наверху может создаться впечатление, будто это противоправительственные сочинения.

2. Упоминается Плетнев в каком-то невыгодном для него контексте.

Такой документ легко обнаруживается в Полном собрании писем Пушкина 2.

Пушкин — Плетневу.

7 марта 1826 года (или на день-два позже):

«Мой милый, очень благодарен тебе за все известия. — Вместе с твоим получил я письмо и от Заикина с уведомлением о продаже Стихотворений Александра Пушкина и

1 Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, с. 255. Грот благодарит за доставку материала академика Н. Ф. Дубровина.
2 На возможность перлюстрации как повода для «плетневского дела» указывал П. Е. Щеголев («Из жизни и творчества Пушкина». М.-Л., ГИХЛ, 1931).

361

С предложениями. Ты говоришь, мой милый, что некоторых пиэс уже цензор не пропустит; каких же? А. Шенье? итак погодим с новым изданием; время не уйдет, все перемелется — будет мука — тогда напечатаем второе, добавленное, исправленное издание (однако скажи: разве были какие-нибудь неудовольствия по случаю моих Стихотворений? или это одни твои предположения?). Знаешь ли? уже если печатать что, так возьмемся за Цыганов. Надеюсь, что брат, по крайней мере, их перепишет — а ты пришли рукопись ко мне — я доставлю предисловие и, может быть, примечания — и с рук долой. А то всякий раз, как я об них подумаю или прочту слово в журналах, у меня кровь портится — в собрании же моих поэм для новинки поместим мы другую повесть в роде Верро 1 которая у меня в запасе. Жду ответа.

При сем письмо к Жуковскому в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от другого — впрочем, держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв.

Какого вам Бориса, и на какие лекции? в моем Борисе бранятся по-матерну на всех языках. Это трагедия не для прекрасного полу.

Прощай, мой друг; деньги мои держи крепко, никому не давай. Они мне нужны. Сдери долг и с Дельвига» (XIII, 266).

Мы выделили строки письма, которые могли произвести на непрошеных читателей то впечатление, которое потом отразилось в их ведомственной переписке. По всей видимости, именно это письмо было перехвачено петербургскими «шпекиными». Поскольку в тот же конверт было вложено официальное письмо Пушкина к Жуковскому, для передачи по инстанциям, с точной датой «7 марта», то и письмо Плетневу считается отправленным 7-го или в ближайшие мартовские дни. В столицу оно пришло 11 марта или на день-два позже; вторая половина марта в этом случае была занята перехватом, перлюстрацией пушкинского письма, доставкой выписки «куда следует», передачей текста царю, распоряжениями Николая I, Дибича, Потапова: времени как раз достаточно, чтобы к 4 апреля

1 «Повесть в роде Верро» (Байрона). — Имеется в виду «Граф Нулин».

172

362
Потапов уже приготовил ответ на задачу, заданную ему свыше.

9 апреля 1826 года Дибич, очевидно считая, что для доклада царю потаповская записка содержит слишком мало сведений, обращается к петербургскому генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову (будущему распорядителю казни декабристов) с просьбой «объясниться с ним, начальником Главного штаба, о сем Плетневе при свидании» 1.

Очевидно, тема была столь деликатной, что требовала разговора с глазу на глаз: во-первых, перлюстрация, во-вторых, интерес императора. Темой беседы двух генералов должен быть Пушкин и его «новые нелегальные рукописи»; Дибич по должности знает о всех деталях происходящего декабристского процесса...

Неясно, откуда один из исследователей почерпнул сведения, будто объяснение Дибича с Кутузовым не состоялось?

Переписка о Пушкине и Плетневе продолжалась скорее всего потому, что царь в этот момент был особенно настроен против поэта (допросы «соединенных славян», Бестужева-Рюмина, Паскевича).

Уж не к этим ли неделям относится и допрос Пущина, описанный Лакруа?

16 апреля Голенищев-Кутузов подал вполне успокоительные сведения, что «рукопись Цыган была составлена следующим образом: служащий в департаменте народного просвещения родной брат Пушкина, при свидании с ним, читая сею поэму, выучил оную наизусть; потом, по возвращении в Санкт-Петербург, написал ее с памяти и отдал книготорговцу Сленину для напечатания, а сей отослал уже оную к автору для поправки стихов и смысла, но рукопись еще обратно не получена.

О «Борисе Годунове» известно, что Пушкин писал к Жуковскому, что оная не прежде им выдана будет в свет, как по снятии с него запрещения выезжать в столицу». Наконец, сообщалось, что П. А. Плетнев «поведения весьма хорошего, характера тихого и даже робкого, живет скромно <...>, особенных связей с Пушкиным не имеет, а зна-

1 «Русская старина», 1899, № 6, с. 509; ср.: ЦГВИА, ф. 36 (канцелярия дежурного генерала по секретной части), оп. 4/847, № 586, л. 16.
2 И. С. Симонов («Педагогический сборник», 1917, № 12, с. 638).

363

ком с ним как литератор. Входя в бедное положение Пушкина, он по просьбе его отдает на комиссии и на продажу напечатанные его сочинения и вырученные деньги или купленные на них книги и вещи пересылает к нему» .

Как получил Кутузов все эти сведения, не совсем ясно. Вероятно, подсылал агента к Плетневу, Сленину или Льву Пушкину, но не исключаются и беседы с Жуковским, который именно в эти дни (см. ниже) пытался как-то улучшить участь Пушкина.

На этом, однако, не кончились репрессии, пока заочные, странным образом обрушившиеся на одного из самых мирных и далеких от заговора пушкинских приятелей. Дибич около 23 апреля докладывает обо всем Николаю I, но царю, невзирая на все успокоительные данные, «угодно было повелеть» Дибичу — «покорнейше просить <Голенищева-Кутузова> усугубить возможные старания узнать достоверно, по каким точно связям знаком Плетнев с Пушкиным и берет на себя ходатайства по сочинениям его, и чтобы ваше превосходительство изволили приказать иметь за ним ближайший надзор» .

После того уже Голенищев-Кутузов вызвал Плетнева (очевидно, это было 5 или 6 мая) , и мы догадываемся, каков был разговор, из позднейшего рапорта генерал-губернатора (29 мая), завершающего все дело: «Имею честь уведомить, что надворный советник Плетнев действительно не имеет особенных связей с Пушкиным, а только по просьбе Жуковского смотрел за печатанием сочинений Пушкина и вырученные за продажу оных деньги пересылал к нему, но и сего он ныне не делает и совершенно прекратил с ним всякую переписку» .

Итак, Плетнев защищается именем Жуковского: позднее расскажет друзьям, как Кутузов «сделал ему выговор за то, что он переписывается с находящимся под гневом властей сочинителем» .

1 Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, с. 255—256.
2 «Русская старина», 1899, № 6, с. 510; см. также: ЦГВИА, ф. 36, оп. 4/847, № 586, л. 16 об. — 17.
3 «Педагогический сборник», 1917, № 12, с. 639; «6 мая» — дата приказа генерал-майору Арсеневу иметь за Плетневым «секретное и неослабное наблюдение».
4 «Русская старина», 1899, № 6, с. 510.
5 «Русский архив», 1869, № 12, стлб. 2069. Данные близко знавших Плетнева Я. К. Грота и П. И. Бартенева.

173

364
Регулярная переписка Плетнева и Пушкина с апреля прекращается; только в июне, через Дельвига: «Плетнев тебе кланяется, он живет теперь на Кушелевой даче, верст семь от городу, и я довольно редко с ним видаюсь. Его здоровье очень плохо. Теперь, кажется, начало поправляться, но до сих пор мы думали и его проводить к отцу Ломоносову» (XIII, 285).

Пушкин стороной как-то узнал, что не надо тревожить приятеля; пять лет спустя с Плетневым пошутит: «Уж не запретил ли тебе генерал-губернатор иметь со мною переписку?» А еще через два с половиной месяца: «Уж не воспоследовало ли вновь тебе от генерал-губернатора милостивое запрещение со мною переписываться?» (XIV, 141, 158).

То, что было весело в 1831-м, — невесело в 1826-м. Известие о Плетневе должно было объяснить Пушкину, что его дела плохи: по сути, из всего этого следовало, что поэту запрещено печататься (ведь Плетнев — его издатель), а также, как арестанту — переписываться...

Пожалуй, мы недооценивали до сих пор «апрельской грозы» — и как вещь в себе, и как ощущение Пушкина.

Все повисло на волоске. Все решает равнодействующая впечатлений царя, следственного комитета — и постоянных усилий немногих друзей.

АПРЕЛЬ

На допросе Бестужева-Рюмина следователи слышали уже двадцатое по счету упоминание Пушкина.

Итак, спрашивают о «Кинжале» (показания «соединенных славян» и Паскевича), а также о роли Пушкина и Дельвига (Пыхачев).

Ответ Бестужева-Рюмина зачитывается в комитете 9 апреля:  «Показание Спиридова, Тютчева и Лисовского совершенно справедливо. Пыхачев также правду говорит, что я часто читал наизусть стихи Пушкина (Дельвиговых я никаких не знаю). Но Пыхачев умалчивает, что большую часть вольнодумческих сочинений Пушкина, Вяземского и Дениса Давыдова нашел у него еще прежде принятия его в общество <...>

1 ВД, т. IX, с. 289. Вопросы были заданы 5 апреля.

365

Рукописных экземпляров вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло <...>

<...> Принадлежат ли сии сочинители обществу или нет, мне совершенно неизвестно. Я Дельвига никогда не видал. С. Муравьев с ним не знаком. С Пушкиным я несколько раз встречался в доме Алексея Николаевича Оленина в 1819 году, но тогда еще был я ребенком. С. Муравьев с тех пор, что оставил Петербург, Пушкина не видал».

Пока пишет свои ответы Бестужев-Рюмин (уже почти два месяца закованный в кандалы «по замеченным в ответах его уверткам и уклонениям от истины»), следствие атакует Паскевича. Некая связь между его сочинительством и пушкинским замечена, и (нужды нет, что оба сочинителя никогда не встречались) мы легко угадаем не названное, но подозреваемое имя великого поэта в некоторых вопросах, что заданы Паскевичу «апреля 8 дня в присутствии высочайше учрежденного комитета»: 1

«...3. Что вас побудило к изъяснениям на бумаге таких богопротивных и в трепет приводящих мыслей, каковы выражены в стихах ваших?

4. Сие сочинение был ли плод собственных ваших мыслей, или внушенных понятий от других, и от кого именно?

7. Кто, кроме вас, занимается подобным сочинением и старался распространить их?

8. Комитету известно, что многие офицеры 3-й Гусарской дивизии имели у себя подобные вышеприведенным вольнодумческие стихи, и, читая сами, передавали их своим товарищам <...> Кто именно прилеплялся к сочинительству такого рода?»

На другой день, 9 апреля (как раз когда в комитете читали ответы Бестужева-Рюмина насчет «вольнодумческих сочинений»), Паскевич составил письменные ответы, где имя Пушкина появляется дважды. На пункт 3 и 4: «Читавши многие вольные стихотворения господина Пушкина, я, признаюсь, был увлечен его вольнодумчеством и его дерзкими мыслями, но, не находя в себе самом подобных чувств, я, по малодушию своему, и без всякого к тому таланта, хотел было подражать ему 2. У Паскевича сохранилось десять стихотворных строк, прославляющих тираноубийцу и начинающихся со слов: «Detruire un ty-

1 ЦГАОР, ф. 48, № 94, л. 22 об. — 23.
2 Там же, л. 25 об.

174

366
ran ne fut jamais un crime» — «Убить тирана не преступно» 1.

На вопросы же о распространении опасных стихов среди товарищей Паскевич отвечал: «Насчет того, кто имел у себя вольномысленные стихи из офицеров в 3-й Гусарской дивизии, скажу, что сочинения сего роду Пушкина, Рылеева и многих других были известны всем почти, кто только любил заниматься чтением стихов, а в это несчастное время ослепления умов оные были читаны без всякого опасения один другому» 2.

Паскевича, продержав два месяца в крепости, выпустили, оставив под надзором: он сумел доказать, что не был членом тайного общества и что стихи распространились без его согласия. Такое сравнительно легкое по тем временам наказание за столь «неистовые» строки — само по себе создавало выгодный для Пушкина прецедент. Однако судьба Паскевича окончательно решится только через два с лишним месяца; 3 пушкинский же вопрос теми ответами в начале апреля далеко не исчерпан.

В следующие дни Бестужева-Рюмина еще дважды спрашивают насчет стихов Пушкина и сопоставляют с его показаниями сведения, полученные от Матвея Муравьева-Апостола — но дело ограничивается перечислением привезенных Муравьевым стихов: «Ода на свободу», «Кинжал», «Деревня»; все эти названия (сами по себе уже являющиеся важной частью запретных стихотворений!) были затем так же вымараны, как рифмованные строки 4. На очной ставке с Пыхачевым, 26 апреля, каждый остался при своем: Бестужев-Рюмин, к этому времени уже обремененный грузом различных обвинений, обреченный виселице, настаивал на богатом рукописном собрании Пыхачева; тот признавал за собою лишь обладание анонимными стихами «У вас Нева, // У нас Москва...» 5.

К концу апреля широкое распространение вольных стихов Пушкина доказано, и Бестужев-Рюмин только под-

1 М. В. Heчкина. О Пушкине, декабристах и их общих друзьях. — «Каторга и ссылка», 1930, № 4, с. 14—15.
2 ЦГАОР, ф. 48, № 94, л. 26. Выделенные слова подчеркнуты карандашом — вероятно, кем-то из следователей.
3 19 июня 1826 г. (см.: ЦГАОР, ф. 48, № 26; 146-е заседание следственного комитета, л. 540—552).
4 Показания М. И. Муравьева-Апостола от 10 и 12 апреля (ВД, т. IX, с. 261—262).
5 ВД, т. IX, с. 125. Автор стихотворения «Сравнение Петербурга с Москвой» — П. А. Вяземский.

367

крепляет несомненное, когда пишет: «это нас самих удивляло...»

Единственное «смягчающее обстоятельство» — что среди молодых офицеров ходят ранние стихи Пушкина, «грехи молодости».

Действительно, в 1825—1826 годах поэт уже далеко не тот, кем был в период «Вольности» и «Кинжала»: на многое он смотрит иначе, чем пять лет назад; держится с достоинством, не отказываясь от прошлого, но и не скрывая новых мыслей. Юношеские стихи, вольные эпиграммы живут, однако, уже независимо от автора, возвращая к прошлому иногда против воли... «Ваше величество, — ответит Пушкин на вопросы Николая I через несколько месяцев, — я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал»; 1 это объяснение, сохраненное двумя людьми с сильной памятью — Л. С. Пушкиным и, вслед за ним, Н. И. Лорером, очень важно для поэта: самая большая опасность для него — любая полученная властями новость о свежих, недавно вышедших наружу вольных словах или сочинениях (как в случае с Плетневым при перехвате письма от 7 марта).

Между тем именно в эти первые месяцы 1826 года начинается распространение сорока четырех запрещенных строк из «Андрея Шенье», и это обстоятельство, пожалуй, случайно не сделается важнейшим препятствием к освобождению из ссылки...

Пушкин о том ничего не ведает, так же как о главных перипетиях декабристского процесса. Все названные опасности тем не менее — реальный факт его весенней биографии.

ДРУЗЬЯ

Что же делали и сделали друзья поэта «во спасение»? Жуковский отчетливо представляет, как низки акции Пушкина-верноподданного в апреле 1826 года. Известные его

1 «Записки декабриста Н. И. Лорера», с. 200. Подразумевается, конечно — ничего не писал после «Кинжала» против правительства; поскольку же между «опасными стихами», известными властям еще по Петербургу,— и «Кинжалом» (1821) прошел определенный промежуток времени, поэт мог сказать, что вообще давно ничего не пишет против власти (вспомним, что в 1820 г. он дал слово Карамзину сдерживаться по этой части в течение двух лет).

175

368
строки из письма к Пушкину приобретают особый смысл, если иметь в виду дату 12 апреля (сразу после показаний Бестужева-Рюмина, в разгар плетневского дела): «Что могу тебе сказать насчет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя, остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени <...> Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу и как дорожу твоею благоприобретенною славою: ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть все зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное. — Извини эти строки из катехизиса. Я люблю и тебя и твою музу, и желаю, чтобы Россия вас любила. Кончу началом: не просись в Петербург. Еще не время. Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы» (XIII, 271).

Постоянный заступник, Василий Андреевич, очевидно, только что побеседовал с кем-то из очень осведомленных, может быть, даже с наиболее осведомленным лицом.

В письме близко к тексту пересказываются последние документы секретного следственного комитета:

Паскевич: «Я, признаюсь, был увлечен его вольнодумчеством и его дерзкими мыслями»;

Жуковский: «Наши отроки... познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями»;

Бестужев-Рюмин: «Рукописных экземпляров Пушкина... столько по полкам»;

Жуковский: «В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои».

Подчеркивая в своем письме, «писать для славы», Жуковский умоляет, предостерегает не писать для других целей, то есть нелегально, в обход цензуры и типографии (видимо, «плетневская история» ему уже известна). Больше того — Жуковский, очевидно, допускает, что его по-

369

слание также будет вскрыто, и посему употребляет сильные обороты не только для вразумления непутевого поэта, но и для «всевидящих». «Я ненавижу все, что ты написал возмутительного...», «талант ничто...» — разве Василий Андреевич на самом деле именно так думал?

Жуковский, конечно, не показал наверху сдержанного, холодного прошения Пушкина (от 7 марта), предназначенного для передачи важнейшим персонам и кончавшегося: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 265—266). Однако не таков был Жуковский, чтобы отступиться, не дать хода просьбе друга, не попытаться хоть что-нибудь сделать.

В те неблагоприятные мартовские или апрельские дни он говорил либо сам, либо через посредство Карамзина, и получил в ответ: «Еще не время!»

М. В. Нечкина в свое время обратила внимание на один очень интересный документ: анонимное свидетельство насчет роли Карамзина, содержавшееся в «Записке о Пушкине» из Вюртембергского архива 1. Недавно удалось выяснить, что это свидетельство принадлежало уже упоминавшемуся нидерландскому посланнику Геверсу: «По настоятельным просьбам историографа Карамзина, преданного друга Пушкина и настоящего ценителя его таланта, император Николай, взойдя на трон, призвал поэта» 2.

По всей видимости, Геверс пользовался информацией Вяземского, Жуковского или близких к ним лиц 3. Это обстоятельство делает очень вероятным факт каких-то хлопот умирающего Карамзина за опального поэта. Ведь известно, что именно в эти месяцы Карамзин не без успеха хлопотал перед посещавшим его царем за других членов Арзамасского братства (благонадежность которых, впрочем, была несоизмерима с пушкинской!). Ведь именно Карамзину были обязаны своим выдвижением Д. Н. Блудов и Д. В. Дашков, будущие министры николаевского правительства 4. При обмене мнениями Карамзина с Ни-

1 См.: М. В. Нечкина. Лев Пушкин в восстании 14 декабря 1825 года. — «Историк-марксист», 1936, № 3.
2 «Временник Пушкинской комиссии, 1971». Л., 1973, с. 16.
3 Там же, с. 21—23.
4 См.: Е. Ковалевский. Граф Блудов и его время (царствование императора Александра I). СПб., 1866, о. 169. Характерно для Карамзина тех месяцев противоборство двух чувств: неприязни к «бунтовщикам» — Рылееву, Корниловичу, и в то же время опасения, что ситуация будет использована для гонения на грамотность и просвещение (см.: М. П. Погодин. H. M. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников, ч. II. М., 1866, с. 471—472).

176

370
колаем I естественно возникновение пушкинской темы, и писатель-историк мог посоветовать царю для его собственной славы приблизить, приручить Пушкина. Можно даже восстановить примерные даты вероятных ходатайств Карамзина.

Согласно точным, основанным на дневниковых записях воспоминаниям постоянного посетителя дома Карамзиных К. С. Сербиновича, в декабре 1825 года «Николай Михайлович ежедневно бывал у императрицы и так часто у государя, что даже прошел слух, будто государь желает поручить ему собственную свою канцелярию с званием статс-секретаря» 1.

Именно в эти дни — непосредственно после 14 декабря — Карамзин (согласно Сербиновичу) и рекомендовал царю Блудова и Дашкова; первые разговоры о Пушкине в то время, вероятно, происходили, но следствие над декабристами только начиналось...

Позже Карамзин надолго заболевает. Сербинович отмечает, что уже 15 января 1826 года болезнь была известна всем близким. Только в марте наступает улучшение: Карамзин может принимать друзей и знакомых. Улучшение было кратким — чуть более месяца; именно в этот период — март — апрель 1826 года — происходят последние, довольно интенсивные его встречи с друзьями и единомышленниками — Жуковским, А. И. Тургеневым, Блудовым, а также — Сперанским 2. В начале апреля, когда созрело семейное решение об отъезде Карамзина за границу, царская фамилия проявляла особую милость и внимание к больному писателю (собственноручное письмо Николая I от 6 апреля, письма императрицы-матери, ее визит к Карамзину 15 апреля, какие-то просьбы Карамзина, которые Мария Федоровна передает «своим любезным детям» 3). 9 апреля, в тот день, когда комитет слушал показания Бестужева-Рюмина о «Кинжале», — на квартире

1 «Воспоминания К. С. Сербиновича». — «Русская старина», 1874, № 10, с. 259.
2 Там же, с. 259—266.
3 М. П. Погодин. H. M. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников, с. 479—490.

371

Карамзина толковали с хозяином о его «Истории Государства Российского» А. И. Тургенев, Сербинович, Полетика — «и я слышал, — записывает Сербинович, — отзывы некоторых. Известный Толстой, прозванный Американцем, когда прочитал ее, сказал: «Теперь узнаю, что у меня есть отечество»; а Пушкин выразился так о живости в ней описания событий: «Это вчерашняя газета».

Любопытна зафиксированная мемуаристом логика развития все той же беседы — после цитирования Пушкина: «Довольно распространялись о мнениях молодых людей насчет самодержавия и вольнодумства, которое проходит с летами. Николай Михайлович вспомнил о чрезмерном вольнодумстве одного из близких знакомых в молодости его, так что некто почтенный муж, слушая его речи, сказал ему: «Молодой человек! Ты меня изумляешь своим безумием!»

Николай Михайлович два раза повторил это с заметной пылкостью: «но, — прибавил он, — опыт жизни взял свое».

Возможность применения этой ситуации к Пушкину, с точки зрения Карамзина, Жуковского, несомненна; о Пушкине только что говорилось. Именно в эти дни (12 апреля) Жуковский после долгого молчания отвечает в Михайловское: «Еще не время!» — 13-го Жуковский вместе с А. Тургеневым и Блудовым — у Карамзина; 1 такова вероятная внешняя канва важных для Пушкина переговоров.

Об активности сторонников Пушкина в эту опасную для поэта весну очень интересные и малоосвоенные подробности содержатся в записках И. П. Липранди, которые, как известно, были основаны на дневниковых записях. Напомним, что Липранди, арестованный по делу 14 декабря, был в феврале 1826 года, однако, выпущен с оправдательным аттестатом, вернулся на службу к графу Воронцову и весной 1826 года прибыл в Петербург уже в деловую командировку.

«В апреле 1826 года, — сообщает Липранди, — я приехал в Петербург и посетил старика Пушкина». Хотя «Санкт-Петербургские ведомости» не известили в ту пору о появлении Липранди в столице, но, по всей видимости, он приехал вместе с М. С. Воронцовым, который значится

1 «Русская старина», 1874, № 10, с. 266. О Карамзине в последние месяцы жизни см.: В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон. Сквозь умственные плотины, с. 72—75.

177

372
прибывшим из Одессы между 11 и 14 апреля 1826 года 1. Важно заметить, что «отставной 5-го класса Пушкин», то есть отец поэта, прибыл в Петербург из Москвы незадолго перед тем, «между 17 и 21 марта»: 2

Во время второй встречи с Пушкиными, «дней через десять», Липранди узнает от Льва Пушкина, что брат его «связался в деревне с кем-то и обращается с предметом уже не стихами, а практической прозой» 3. Как известно, после 25 апреля М. И. Калашников с дочерью Ольгой переезжал из Михайловского в Болдино (и Пушкин просил помощи П. А. Вяземского в организации этого переезда 4).

Итак, датировки в воспоминаниях Липранди соответствуют известным нам фактам 5. Это позволяет отнестись с должным доверием и к следующему тексту: «От старика Пушкина я узнал об Александре Сергеевиче, что ему обещается разрешение приехать из псковского имения в Петербург за поручительством отца. На другой день старик приехал ко мне вместе с сыном Львом, который имел намерение поступить в военную службу и получил от графа Бенкендорфа предложение вступить юнкером в образовавшийся тогда дивизион жандармов». Отец и сын «питали нерасположение к этого рода службе», но Липранди их уверял, будто в жандармском дивизионе «служба чисто военная». На другой день Липранди снова встречает С. Л. Пушкина: «Старик... с самодовольной гордостью сообщил мне, что все, что он опровергал вчера поутру, по поводу вступления Леона в жандармский дивизион, вечером он сознал необходимостью<...> Кто-то (мне не сказывали имени, но по всему должно полагать, что лицо влиятельное в обществе и в семействе Пушкиных) представил ему, что этим отказом могут окончательно повредить Александру

1 «Санкт-Петербургские ведомости», 1826, 16 апреля. № 31.
2 Там же, 23 марта, № 24.
3 «Русский архив», 1866, стлб. 1489.
4 См.: XIII, 274—275. Несомненно, Пушкин перед тем адресовался к родителям по поводу их крепостных людей Калашниковых. Уж не с этим ли обстоятельством связан какой-то резкий выговор поэта Льву Сергеевичу, о чем Плетнев писал 14 апреля: «Твое письмо к брату убийственно. У меня бы рука не поднялась так отвечать» (XIII, 272).
5 Липранди, по его словам, дней через десять «должен был по поручению графа Воронцова внезапно уехать в Аккерман для некоторых приготовлений к имевшемуся быть там конгрессу». Вопрос о конгрессе решился после 28 апреля; открытие состоялось 13 июля 1826 г.

373

Сергеевичу, потому что предложение Льву Сергеевичу сделано было самим графом Бенкендорфом через лицо, ходатайствовавшее об Александре Сергеевиче, и что вместе с обещанием принять участие в ссыльном предложено было шефом жандармов и принятие брата под свое покровительство <...> А потому отказ вступить в жандармы может охладить графа к облегчению участи Александра Сергеевича и даже оскорбить графа». После этого отец и сын отбрасывают всякие сомнения: «За обедом все лица были веселы в ожидании скорого прибытия Александра Сергеевича. Дней через десять Лев Сергеевич пришел ко мне уже в военной форме, которая к нему очень шла» 1.

Предположение М. В. Нечкиной, что «значительным лицом», ходатайствовавшим за Александра Сергеевича, был Карамзин, представляется вполне вероятным (разумеется, при этом не исключается и активность Жуковского). Заметим, что Лев Пушкин до конца апреля 1826 года непосредственно подчинен по службе (в департаменте духовных дел и иностранных вероисповеданий) К. С. Сербиновичу и упоминается в его дневниках.

Возможные контакты с Карамзиным осуществлялись, таким образом, очень просто 2. Незадолго перед тем, 31 марта, имя Льва Пушкина в последний раз прозвучало на следствии: Кюхельбекер выразил опасения, как бы «молодой Пушкин не пострадал через его показание» (сделанное 17 февраля). 2 апреля вопрос был рассмотрен в комитете 3. Не разделяя точку зрения, будто Льва Пушкина оставили в покое, как своеобразного «заложника» для воздействия на поэта 4, мы не можем совершенно игнорировать связь между положением старшего брата и младшего.

Непривлечение Левушки к следствию после его пребывания среди восставших на Сенатской площади, отсутствие его имени в «Алфавите» декабристов, а также в обширном «Списке лиц, прикосновенных к тайному обществу и состоящих под надзором и замечанием» 5 (чему, кажется, не могли помешать любые планы «заложничества»), — все это объясняется, по всей видимости, сравни-

1 «Русский архив», 1866, стлб. 1487—1488.
2 См.: ЛН, т. 58, с. 252—253.
3 ВД, т. II, с. 180.
4 См.: М. В. Нечкина. Лев Пушкин в восстании 14 декабря 1826 года. — «Историк-марксист», 1936, № 3, с. 85—100.
5 См.: ЦГВИА, ф. ВУА, оп. X, № 6.

178

374
тельно поздней датой показаний Кюхельбекера (17 февраля — 31 марта). Если бы подобное признание было сделано в начале политического процесса, тогда Льва Пушкина действительно могла постигнуть судьба Цебрикова или Горского, примкнувших на краткое время к мятежникам и осужденных. Однако в конце февраля и в марте комитет уже довольно отчетливо представлял список «заговорщиков», а 26 марта узнали «высочайшую волю, чтобы комитет, при открытии новых лиц, участвовавших в тайном обществе, представлял бы к взятию тех только, кои по показаниям и справкам окажутся сильно участвовавшими в преступных намерениях и покушениях общества...» 1.

Лев Пушкин, конечно, не подходил под категорию «сильно участвовавшего». И при всем том неблагонадежность была существенным фактором его биографии, а правительство обращало внимание на общность духа двух братьев еще до 14 декабря. В известном эпизоде (ноябрь 1824 года), когда власти заинтересовались приехавшим из Новоржева «дворянином Пушкиным» (не Александр Сергеевич ли без разрешения?), начальник Главного штаба Дибич запрашивал: «Какой Пушкин, как же он дворянин без чина и служит по министерству?» Министр народного просвещения отвечал, между прочим, что Л. С. Пушкин «обучался около двух лет в здешнем университетском пансионе и исключен из оного в начале 1821 года по поводу обиды, сделанной учениками сего пансиона учителю Пенинскому. В департаменте духовных дел не замечан он в худых поступках <...> Между тем требую я точнейшей справки, за что именно Пушкин исключен из пансиона и об последствии не умедлю вас, милостивый государь мой, уведомить» 2.

Проверка благонадежности Льва Пушкина в 1826 году предложением, исходящим от Бенкендорфа, — была вполне возможной. В этот период формировалось будущее III Отделение, куда старались привлечь и некоторых вчерашних вольнодумцев (как это позже удалось, например, с Дубельтом, числившимся по «Алфавиту» декабристов). Да и сам А. С. Пушкин отвергнет сделанное ему предложе-

1 ЦГАОР, ф. 48, № 26; 87-е заседание следственного комитета, 26 марта 1826 г.
2 «Русская старина», 1901, № 1, с. 436; ср.: ЦГВИА, ф. 36, оп. 3/847, № 61, л. 3.

375

ние — отправиться на Кавказ, числясь по штату Бенкендорфа 1. И ведь Липранди, хоть и не служивший в III Отделении, но исполнявший в царствование Николая I различные поручения по части политического сыска, — прежде был близок к декабристам, попадал под арест, в «Алфавит». Его совет Льву Сергеевичу принять предложение Бенкендорфа отражает «личный опыт».

Так или иначе, но жандармская инициатива была проявлена; впрочем, как мы знаем, дело обошлось, Лев Пушкин не стал жандармом: возможно, тут была простая проверка благонамеренности, совпавшая с максимальным гневом властей против поэта. Не исключено также, что сам Бенкендорф не пожелал иметь столь ненадежного сотрудника.

Несколько месяцев спустя, осенью 1826 года, Лев Пушкин по-прежнему скорбит о разбитой карьере и решает записаться в армию, действующую против Персии. Реакция Сергея Львовича в связи с этим чрезвычайно примечательна, и, хотя дело было уже после освобождения Александра Сергеевича, об этом уместно поговорить сейчас: через посредство одного документа перед нами предстанет во всей определенности и сам Пушкин-отец, и его отношения с сыновьями, и те разговоры, что в доме Пушкиных велись постоянно, особенно в 1826 году.

Текст, который будет сообщен, никогда не печатался. История его такова: в документах по секретной части канцелярии дежурного генерала Главного штаба сохранилось дело с занятным названием «О препровождении к генерал-адъютанту Бенкендорфу выписок из писем разных лиц для объяснения по оным с г. начальником Главного штаба Его Величества. Начато 21 октября 1826 года, кончено 29 декабря того же года» 2.

Большую часть этого дела составляют сопроводительные бумаги насчет перлюстрированных писем, вскрытых службой Дибича и пересылаемых Бенкендорфу. Всего в деле упоминается тридцать девять писем, из которых со-

1 «Бенкендорф <...> благосклонно предложил средство ехать в армию. «Какое?» — спросил Пушкин. Бенкендорф отвечал: «Хотите, я вас определю в мою канцелярию и возьму с собою?» — «В канцелярию III Отделения!» — Разумеется, Пушкин поблагодарил и отказался от этой милости» («Из записной книжки Н. В. Путяты». — «Русский архив», 1899, № 6, с. 351, где напечатано без последней фразы; подлинник в ЦГАЛИ, ф. 394, оп. 1, № 46, л. 62).
2 ЦГВИА, ф. 36, оп. 4/847, № 488.

179

376
хранился текст лишь семи: остальные в основном отложились в архиве III Отделения и оттуда более полувека назад были извлечены Б. Л. Модзалевский. Это относится, в частности, к перехваченным письмам С. Л. Пушкина — брату Василию Львовичу и мужу сестры Матвею Михайловичу Сонцову — оба письма от 17 октября 1826 года 1.

В числе же бумаг, почему-то оставшихся в военном ведомстве, интересная выписка «из письма с подписью Serge P. из Санкт-Петербурга от 12 октября 1826 года к Василию Львовичу в Москву» 2: Serge P., конечно, Сергей Львович Пушкин. Содержание же выписки (в переводе с французского языка) таково:

«Полагаясь на волю божью, в связи с тем горем, в котором ты принимаешь участие 3, я узнаю вдобавок о решении Льва отправиться в Персию, поскольку он не видит другого средства для продвижения.

Я не могу тебе представить даже приблизительный перечень всего того, что я пережил. — Если мы ему решительно запретим и если он ничего не достигнет здесь — что за упреки он будет иметь право обрушить на нас! Этому я так же обязан Александру Сергеевичу. Лев никогда не желал быть военным, но сколько он испытал разочарований в гражданской службе только потому, что он его брат; Льва приказано не продвигать и держать под надзором.

Я боюсь в самом деле передать тебе все мои страдания, чтобы не возбудить слишком сильно твою чувствительность. Моли бога за меня».

Итак, старший сын, вредящий карьере младшего, — Александр Сергеевич, из-за которого Лев Сергеевич может погибнуть в Персии: концепция «злого гения семейства», сложившаяся во время осенней ссоры 1824 года (когда Сергей Львович согласился надзирать за старшим сыном) — она теперь развита и дополнена. Между тем Сергей Львович пишет брату вскоре после освобождения сына-поэта из ссылки!

Возможно, что приказание «не продвигать» Льва Сергеевича относится и к его несостоявшейся службе в ве-

1 Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором, с. 31—32.
2 ЦГВИА, ф. 36, оп. 4/847, № 61, л. 5.
3 Подразумевается, очевидно, конфликт Сергея Львовича с Александром Сергеевичем, о чем см.: Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором, с. 31—32:

377

домстве Бенкендорфа. Теперь мы понимаем, что на письмо (от 12 октября) последовал несохранившийся ответ Василия Львовича: дядюшка поэта заверял брата, что его отношения со старшим сыном исправятся; Сергей Львович отвечал новым каскадом жалоб и угроз (уже известным по публикации Б. Модзалевского):

«Нет, добрый друг, не думай, что Александр Сергеевич почувствует когда-нибудь свою неправоту передо мной <...> Не забудь, что в течение двух лет он питает свою ненависть, которую ни мое молчание, ни то, что я предпринимал для смягчения его изгнания, не могли уменьшить <...> Как повелевает теперешнее Евангелие, я люблю в нем моего врага» 1.

Сам факт вскрытия посланий Пушкина-отца к дядюшке, конечно, тоже говорит о многом, но относится уже к периоду за рамками нашего рассказа; пока же, весной 1826 года какой-то невидимый, но влиятельный ходатай «заставляет» брата Льва соглашаться на голубой мундир (конечно, отец и здесь видел вину старшего сына). Впрочем, благонамеренность проявлена, и, вероятно, это сыграло свою роль в борьбе за участь поэта весной 1826 года.

Весеннее обострение, можно сказать, кончается ничем. Верховная власть сильно хмурится при упоминании о Пушкине, друзья лишь несколько нейтрализуют высочайший гнев...

МАЙ — ИЮЛЬ

«Грустно мне, что не прощусь с Карамзиным, — пишет Пушкин 27 мая, — бог знает, свидимся ли когда-нибудь». А Николая Михайловича Карамзина уж пять дней, как нет в живых.

29 мая. Секретный приказ царя — «из дел вынуть и сжечь все возмутительные стихи», чтобы какой-нибудь любознательный чиновник вдруг не выучил наизусть.

Горит или густо зачеркивается «Кинжал» и другие несгораемые стихотворения.

3 июня. Пушкин (в Пскове) выигрывает, проигрывает в карты и обращается к партнеру Ивану Великопольскому:

С тобой мне вновь считаться довелось,

Певец любви то резвый, то унылый;

1 Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором, с. 31.

180

378
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штосс.

Начало июня. В Тригорском получены газеты, сообщающие, что следствие над декабристами окончено и назначается Верховный уголовный суд.

Середина июня — середина июля. Поэт Языков гостит в Тригорском и у Пушкина: танцы, экспромты, жженка, путешествия по округе; «обхождение, — вспомнит Языков, — совершенно вольное и беззаботное, потом деревенская прелесть природы, наконец, сладости и сласти искусственные, как-то: варенья, вина и проч., — и все это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житье!»

Впрочем, П. А. Осипова позже вспомнит: «Лето 1826 года... Удушающая жара, отсутствие дождей»; Языков же, через несколько дней после отъезда из Тригорского, сочинит:

Рылеев умер, как злодей —

Воспомяни о нем, Россия...

Пушкин пишет Вяземскому:

«Счастливее, чем Андрей Шенье, — я заживо слышу голос вдохновения» (XIII, 278).

Фраза примечательная: Пушкин счастливее казненного французского поэта, но и он — «заживо...»; среди веселых языковских дней и ночей возникают мысли и строки, прежде — зимой — не слышные: некоторая усталость, раздражение; такого болдинского обилия стихов, как в начале года, не наблюдаем, — зато проступают контуры «Пророка» и гневное «Так море, древний душегубец...». Мысль, что заберут, не снимала легкой насмешливости, творческого порыва; но теперь возникает другое опасение:

Забудут: «Незабавно умереть в Опоческом узде».

Вяземский советует написать царю, тем более что следствие окончилось. Пушкин отвечает 10 июля: «Твой совет кажется мне хорош — я уже писал царю, тотчас по окончанию следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда: но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией, то я бы, конечно, оправдал-

379

ся, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру. Впрочем, черт знает» (XIII, 286).

Повод для прошения — старый, как в прошлом, 1825-м: плохое здоровье, варикозное расширение вен. На имя Николая I составляется послание — «С надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием <за давнее «легкомысленное суждение касательного афеизма»> и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) » (XIII, 283).

Вяземский найдет это обращение к царю недостаточно горячим, слишком уже отличающимся от множества просьб, написанных в те месяцы на высочайшее имя со слезами, мольбой, сильнейшим выражением верноподданнических чувств. Пушкин же, получив упрек Вяземского вскоре после приговора декабристам, ответит: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы» (XIII, 291).

В те печальные летние месяцы — среди казней, каторжных приговоров, тюремных сроков, ссылок, надзора — Пушкин держится с прекрасным достоинством свободного человека.

В его прошении говорится о расстроенном здоровье, «роде аневризма», из чего выводится необходимость ехать лечиться в чужие края. Прежде чем это послание медленно (как полагается, по инстанциям — через псковского губернатора, а затем генерал-губернатора) — двинулось к престолу, оно было сопровождено медицинской справкой, подтверждавшей, что проситель не лжет и болен в самом деле; справку, как видно, потребовал добрый псковский губернатор фон Адеркас, и по дате, которая выставлена на ней, мы узнаем, когда прошению был дан «официальный ход».

Дата — 19 июля 1826 года. Задержимся на этом дне.

Пушкин в Пскове встречается с лекарем, провожает Языкова.

Шесть дней назад на кронверке Петропавловской крепости казнили пятерых декабристов — но об этом, видимо, еще не знает даже губернатор фон Адеркас. Только 24 июля Пушкин прочтет в «Северной пчеле» 1 и через несколь-

1 «Северная пчела», 1826, 17 июля, № 85. Сообщено А. Г. Петровым.


Вы здесь » Декабристы » А.С.Пушкин » Н. Эйдельман. Пушкин и декабристы.