СЛУЖБА БРАТЬЕВ ЛИПРАНДИ В 1823-1827 ГОДАХ.   
ТИРАСПОЛЬ, ОДЕССА… И ОПЯТЬ ПУШКИН

В 1823 году на должность генерал-губернатора Новороссии и полномочного наместника Бессарабии был назначен генерал-лейтенант, граф Михаил Семенович Воронцов. Детство и юность он провел в Англии, где его отец граф С.Р. Воронцов прожил 40 лет. Получив в Англии образование, достойное юного английского лорда, Воронцов в 1801 году вернулся в Россию, чтобы поступить на службу. С 1802 года принимал участие в русско-турецких и русско-французских войнах, в Бородинском сражении. С 1815 по 1818 годы командовал оккупационным корпусом во Франции. В Париже граф познакомился с графиней Елизаветой Ксаверьевной Браницкой, свадьба с которой состоялась 20 апреля 1819 года в Париже. Прожив некоторое время во Франции, молодожены отправились в Англию навестить отца и сестру Воронцова, леди Пембрук. В 1823 году Михаил Воронцов, возвратившись в Россию, с присущей ему энергией и знаниями приступил к исполнению обязанностей губернатора Новороссийского края и наместника Бессарабии.
Для нас совершенно не удивителен тот факт, что первым же чиновником, назначенным в аппарат нового наместника, был отставной полковник и кавалер Иван Петрович Липранди. Мы уже говорили о том, что в период 1815-1818 годов подполковник Иван Липранди, являясь офицером штаба оккупационного корпуса под командованием графа Воронцова, успешно выполнял «особые обязанности, и осуществляя полицейские и охранительные функции в районах Франции, занимаемых нашими оккупационными войсками». Примерно те же функции предстояло выполнять Ивану Петровичу в составе администрации наместника. После длительного перерыва, благодаря поддержки и доверия  графа Воронцова Иван Липранди получил солидную, хорошо оплачиваемую должность  и возможность проявить на ней свои природные и приобретенные по избранному профилю качества. Начиная с июля 1823 года чиновник по «особым поручениям», статский советник Иван Липранди активно участвовал в формировании структур управления наместничеством: непосредственно канцелярии и органов управления отдельными территориями  – Крымом, Кавказом, Бессарабией и Херсонской губернией. Нам доподлинно известно, что Александр Пушкин, числясь чиновником при генерале Инзове, по его основной должности «попечителя переселенцев Новороссийского края», именно с момента назначения на должность Липранди, стал усиленно стремиться перевестись в Одессу. Перевод ссыльного и поднадзорного чиновника, каковым по службе числился Пушкин, мог быть осуществлен только по решению министра Нессельроде при согласии местной администрации. Функции ходатая перед министром взял на себя друг Пушкина Александр Тургенев  – фигура влиятельная и в светских салонах  и в правительственных кругах. Ходатаем за Пушкина перед графом Воронцовым выступил Иван Липранди, знавший особенности характера своего юного друга, но в полной мере, должно быть, не учитывая, какую этим он себе готовит «головную боль». Самое любопытное то, что граф Воронцов, давая согласие на перевод Пушкина под свое начало, писал: «…беру к себе молодого поэта, дабы спасти его нравственность и дать таланту досуг и силу развиться». Как показали дальнейшие события, графу не только не удалось «спасти нравственность поэта»,  но и уберечь от известного влияния поэта нравственность собственной жены…
В наши планы не входит описания любовных увлечений поэта за время пребывания его в Одессе, тем более, что исследователей этой области «творчества» великого поэта было более чем предостаточно. Мы же коснемся только сферы общности интересов и увлечений Александра Пушкина и братьев Липранди. Это, прежде всего, рассказы братьев о сражениях последней войны, участие в поездках по местам сражений времен Петра Великого и Екатерины Великой, сбор легенд и баллад местных народов…
Так, уже осенью 1823 года Пушкин едет в служебную поездку в Бессарабию вместе со статским советником Иваном Липранди.
Как быстро изменилась обстановка, еще полгода   назад подполковник Иван Петрович Липранди был готов на край света бежать от судебного преследования всех причастных к «делу» Раевского, инициированного генералом Сабанеевым, а теперь – статский советник, чиновник по особым поручениям, полномочный представитель администрации наместника, Иван Липранди, с почетом и уважением встречается все с тем же командиром корпуса генерал-лейтенантом Иваном Сабанеевым. И это еще не все. Генерал Сабанеев, принимая посланцев графа Воронцова, зная о добрых отношениях между Александром Пушкиным и Владимиром Раевским, предлагает поэту повидаться с заключенным в Тираспольской крепости его кишиневским приятелем. Пушкин, посоветовавшись с Иваном Петровичем, отказывается от предложенного свидания под предлогом необходимости попасть в Одессу к определенному часу. Но какова была истинная причина? По мнению Тынянова, Пушкин отказался от предложенного свидания в тюрьме с Раевским, просто испугавшись провокации. Резонно предположил, что свидание это, как минимум, привлечет к его персоне внимание, а это было совсем нежелательно в его условиях. Я же считаю, что, чисто по человечески, сочувствуя Раевскому, но, не разделяя его крайне левых убеждений, Пушкин не был готов стать в ряды его сторонников, а тем более  – соратников, а лицемерить было не в характере поэта.
При анализе переписки Пушкина с братом Львом, становится ясно, что письмо, полученное адресатом между 13 января и началом февраля 1824 года, миновало перлюстрацию. В этом послании имеются два сообщения, требующие пояснений.
«Ты знаешь, что я дважды просил Иван Ивановича о своем отпуске через его министров – и два раза последовал всемилостивейший отказ». В данном случае нет никакого сомнения – Иван Иванович- это император Александр Павлович. Даже в письме, посланном не по почте, Пушкин не рискует называть царя открытым текстом. Здесь имеются в виду два прошения о выезде за границу, поданные Пушкиным через министров Каподистриа и Нессельроде. На оба прошения поэт получил отказы. В свое время на это обстоятельство уже обратил внимание М. Цявловский. Что же оставалось делать Пушкину? «Оставалось одно, поясняет далее Пушкин брату, – писать прямо на его имя – такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости…». Иван Иванович, как мы видим, получает точный адрес. Этого третьего прошения Пушкин посылать не стал. Предыдущие отказы названы «всемилостивейшими», значит, мнение самого Ивана Ивановича почтительно спросили и он не соизволил разрешить. Значит, устраивая свою судьбу, следует рассчитывать только на себя и своих друзей. И делать это надо, не привлекая к своей персоне особого внимания начальства. Именно  выбор такой линии поведения  не позволил поднадзорному поэту встретиться с тем же Владимиром Раевским.
В голове Пушкина постепенно вызревают планы побега за границу Империи. Это навязчивое желание поэт высказал в конце 1823 года.
Для неба дальнего, для отдаленных стран
Оставим берега Европы обветшалой;
Ищу стихий других, земли жилец усталый;
Приветствую тебя, свободный океан.

(А. Пушкин. Из черновых набросков).

«ТВОРЧЕСКАЯ» ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ  А. ПУШКИНА  ПОД  КОНТРОЛЕМ ИВАНА ЛИПРАНДИ. ПРОБЛЕМА ПОИСКА ДЕНЕГ

Оставалось выполнить последние, «простенькое» условие – достать деньги на переезд в Константинополь и последующие пребывание в Европе. Ну а пока, без денег никто и пальцем не шевельнет. Платить надо вперед. Если заплатить мало, перевозчики могут выдать беглеца, чтобы отомстить за скупость. Али сказочно богат, но не настолько, чтобы оказывать бесплатные услуги. Итак, все будет сделано, – осталось достать требуемую сумму денег,  «... не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять?» (Пушкин – брату, между 13 января и началом февраля 1824 года, не по почте).
«Где хорошо, там родина». Латинская поговорка, которую Пушкин привел в письме к брату, стала его девизом на том жизненном этапе. Обращает внимание в приведенной выше цитате из письма слово «тихонько». Шляпа и трость у Пушкина были. Для того чтобы попасть в заморские страны, и тем более «тихонько», необходимо было раздобыть немалые деньги.
У Пушкина было до сего времени три источника дохода: собственное жалованье, материальная помощь родителей и редкие гонорары от издателей. Денег от этих поступлений было явно недостаточно при весьма легкомысленных расходах. Если  при этомт учесть, что особого рвения на службе он не проявлял  и повышать его в должности было не за что, то естественнее было бы с благодарностью получать те 700 рублей в год, что ему выплачивало казначейство, а не говорить,- что это «паек ссыльного невольника».
Старший сын непрактичных родителей, всю жизнь он остро нуждался в деньгах, но мало что делал для того, чтобы привести в порядок помещичьи дела и получать больший доход. Восемнадцатилетним юношей он во время прогулки на лодке по Неве в присутствии отца бросал в воду золотые монеты, любуясь их блеском. Это уж потом, этот свой экстравагантный поступок он приписал Евгению Онегину, чуть журя его…Ничто не указывало на то, что в 24 года Пушкин стал в этом отношении серьезнее. Впоследствии он принял от отца управление Болдиным, вел деловую переписку с приказчиком, но этого было явно недостаточно, чтобы что-либо существенно улучшить. Пушкин, если и читал Адама Смита, экономистом был не более глубоким, чем его герой Евгений Онегин, и его занимал в хозяйственном процессе лишь конечный результат в денежных купюрах. Родители внимали его просьбам с осторожностью, недоверием и с трудом скрываемым раздражением.
Итак, Пушкин постоянно нуждался в деньгах, но теперь к обычным расходам, с учетом срочных долгов, предстояло добавить еще две статьи. Во-первых, требовалась сумма в несколько тысяч на проплату нелегальной операции – вывоз беглеца в трюме корабля за пределы России. И, во-вторых, требовалась не меньшая сумма в запас, для безбедной жизни на новом месте, в «свободной» Европе…Размер этой суммы также волновал поэта, поскольку, как он гордо заметил, «ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти…». Упоминание в письме навыков в столярном мастерстве не случайно: граф Воронцов по настоянию отца выучился столярному делу.
В обычном, стандартном случае, отъезд за рубеж служащего дворянина мало что менял в его статусе. Он и за рубежом оставался подданным Российской империи, числясь на государственной службе, получал денежное содержание по своей должности и званию. Поступали также проценты с банковских счетов и доходы от поместий. В зависимости от его  поведения за границей, император мог лишить  любого из перечисленных поступлений. От царя зависело, поручать ли ему  какие-либо оплачиваемые миссии, или дать возможность вольно прожигать жизнь. Этот взаимовыгодный альянс, с небольшими изменениями, действовал до декабристского путча 1825 года, т.е. до тех пор, пока император доверял своим подданным, дворянам. Так, уже упоминавшийся нами  Яков Толстой, пребывая в Париже, после декабрьских, 1825 года, событий не явился по вызову Следственной комиссии, поставив себя вне закона. За этим последовало увольнение его со службы, и перестало поступать жалованье. Вскоре, Толстой, не будучи приспособлен к какому-либо труду, оказался в крайней нищете. Находясь в столь стесненном материальном положении, Толстой пытается заслужить у царя прощение. Генерал Бенкендорф дает Толстому возможность вернуть доверие царя на службе тайного агента русского правительства во Франции. Впоследствии  Толстой дослужился на этом поприще до чина действительного тайного советника.
Рассчитывать на жалованье в случае бегства за рубеж империи, естественно, Пушкин не мог. К тайному сыску от склонности не имел. Надеяться за границей на помощь родителей не приходилось. Было желательно получить от них побольше денег именно сейчас. Вот почему из месяца в месяц весь 1823 и 1824 годы он в каждом письме просит прислать ему денег. «Изъясни моему отцу, – втолковывает он брату, – что я без денег жить не могу… Все и все меня обманывают – на кого же мне, кажется, надеяться, если не на ближних и родных». Пушкин жалуется: «Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны». К весне 1824 года просьбы поэта становятся все настойчивее. Не получая денег от родных, он обращается к друзьям: «Прости, душа – да пришлите мне денег».
Денежные проблемы становятся вопросом жизни и свободы. Публикации в столицах волнуют поэта, прежде всего, размером гонорара. Даже деятельность цензоров его возмущает не как таковая, а как инструмент, не позволяющий получать в требуемый срок большие гонорары: «Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре…». Вопросы честолюбия, всегда для него актуальные, теперь отбрасываются в сторону. «Печатай скорей, – торопит он Вяземского насчет «Бахчисарайского фонтана», – не ради славы прошу, но ради Мамона». Этот бог богатства древних сирийцев все чаще упоминается поэтом. Поэт пытается подвести основу, найти известное оправдание столь резкому изменению взгляда на суть своего творчества. «Что до славы, – втолковывает он брату в уже упомянутом нами письме о подготовке бегства в Константинополь, – то ей в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Но почему ты пел? – На сей вопрос Ламартина отвечаю – я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит, – за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе моего цинизма». Проблема гонорара усугублялась тем, что в России, в отличие от основных европейских стран, авторские права в должной мере не соблюдались, и это не способствовало более пылкой любви поэта к основам государственного законодательства на родине. Кстати, информацию по проблемам независимости писателя Пушкин почерпнул , читая в личной библиотеке графа Воронцова труды Пьетро Аретино – итальянского борца за большие гонорары и реальную оценку труда писателей, поэтов, художников. «Впрочем, – говорит он в другом письме о том же стихотворении, – я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны».
Издатели платили Пушкину от 11 до 25 рублей ассигнациями за стихотворную строку. Пушкин написал в Одессе чуть больше тридцати стихотворений. Из них в 1824 году было опубликовано три, а при жизни поэта, семь. За поэму «Кавказский пленник» Пушкин получил от книгоиздателя 500 рублей, а за «Руслана и Людмилу» ему платили частями, причем книгоиздатель вернул часть суммы в виде изданных книг. Такой режим оплаты, естественно, не позволял собрать требуемый капитал. Основную сложность составляло то, что все договоры с издателями велись через родных и друзей, а издатели, пользуясь путаницей, обманывали и посредников, и автора. В этот период Пушкин пытается издавать и работы, созданные ранее. Что же касается большой новой работы, начатой еще в Кишиневе, в название которой были положены имя и фамилия героя, то автор с самого начала работы предназначал ей особую роль и назначение. «Вроде «Дон Жуана», – объясняет он в письме к Вяземскому, – о печати и думать нечего; пишу спустя рукава». Как следует из последних исследований, серьезных, основательных пушкинистов, «спустя рукава» – это своеобразная шифровка, часто встречающаяся в письмах Пушкина, означает вовсе не небрежность, не работу кое-как, а написанное свободно, без самоограничений, без оглядки на возможную цензуру.
Традиционный образ Пушкина-оптимиста, усиленно создававшийся пушкинистами советского периода, все больше и больше тускнеет. Оговаривается проблема соотношения бытовой безысходности с перепадами творческой активности, отражение биографических моментов в конкретных творческих проявлениях… В пример приводится «Евгений Онегин», где, казалось бы, самая  жизнерадостная, оптимистическая вторая глава написана в наиболее сложные дни жизни поэта в Одессе. Здесь лучше узнать мнение на этот счет самого автора: «На досуге пишу новую поэму, «Евгений Онегин», – говорит он Александру Тургеневу, – где захлебываюсь желчью. Две главы уже готовы». Если и вести речь об оптимизме поэта в этот период, то, отбросив мелочи, он мог формироваться только вокруг идеи убытия за пределы империи. Отражением именно такого отчаянного или вымученного оптимизма и является состояние поэта, особенно остро ощущавшего свое состояние ссыльного и поднадзорного, но не потерявшего надежды на возможное скорое освобождение…
В оглавлении, составленном самим поэтом семь лет спустя, когда он дописывал роман, первой главе дано название «Хандра». Совершенно резонно отметил публицист Дружников в своем исследовании, что если причина этой хандры – тоска по загранице, то явственно ощущается, что тоска автора усиленно навязывается герою, – лентяю и домоседу, едва ли способному на побег… Отсюда ощущается и просматривается несовместимость, некое отторжение авторских отступлений от основного сюжета романа… Пушкин уже ощущал себя Чайльд-Гаральдом, которому, как писал Байрон, родина казалась тюрьмой, и хотел подражать Байрону, который покинул родину за четыре года до этого. Юрий Лотман, отмечая, что часть первой главы посвящена замыслу побега, пишет: «Маршрут, намеченный в XLIX строфе, близок к маршруту Чайльд-Гарольда, но повторяет его в противоположном направлении».
В первой главе Пушкин часто отвлекается на осаждающие его мысли о радостях свободной жизни за границей. Мелькают европейские названия, имена, проскальзывают отголоски европейских будней, чем-то похожих на яркий праздник…
Возможно, состояние это передалось Пушкину от друзей часто посещавших Европу, особенно благодаря свежим впечатлениям сверстника и петербургского приятеля Туманского – чиновника канцелярии Воронцова, только что вернувшегося из Парижа, где два года он был вольнослушателем Коллеж де Франс. Рассказы Туманского о Европе были образны и интересны и Пушкин слушал их с завидным терпением и интересом, не скрывая печальной зависти и тихой иронии. Лишь в тридцатые годы ХХ века появились подтверждения того, что Пушкин уничтожил части первой главы «Евгения Онегина. Не исключено, что там было значительно больше информации о проблеме бегства из Одессы.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разлучены.

Далее, Пушкин сообщает читателю, что его герой собирается ехать за границу вместе с автором. По авторскому моделированию  события, описываемые в первой главе романа происходили, когда автор познакомился с Онегиным в Петербурге, явно до ссылки Пушкина, т.е. до весны 1820 года. Автор невольно признается о своем желании покинуть Россию сразу после окончания лицея. Планам «совместного» заграничного путешествия не суждено было совершиться даже в виртуальном варианте, – Онегин получил извещение о болезни дяди, а автору пришлось против воли менять маршрут и отправиться на юг, в ссылку.
Нет большого оптимизма и во второй главе «Онегина», писавшейся в Одессе и позже названной «Поэт». Она по сюжетному построению представляет как бы альтернативу первой, моделирование, наиболее вероятный, по мнению автора прогноз того, что произойдет с поэтом, который вырвавшись в Европу, решает вдруг вернуться обратно. Об онегинской строфе исписаны сотни исследований, не будучи специалистом в этой области, хорошо бы вообще не затрагивать этот момент, рискнем лишь повторить мнение Дружникова, что сложно соотносится столь легкий жанр повествования с мрачной историей русского интеллигентного юноши «с душою прямо геттенгентской», который неизвестно зачем вернулся из Европы в родную деревенскую глушь и здесь был вскоре убит. Пушкин как бы убеждал читателя в том, что натуре одаренной, поэтической и тонкой очень тяжело в России, ну а уж возвращение в Россию из Европы, так уж точно смерти подобно…
Словно предвидя, что начало «Евгения Онегина» может толковаться не однозначно, Пушкин в беловой рукописи добавил эпиграф на английском языке, который весьма многозначителен, но до печатного варианта он не дошел: «Nothing is such an enemy to accuracy of judgment as a coarse discrimination». Итак, «ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточная проницательность». Эдмунд Берк, которому принадлежит это утверждение, был крупным правительственным чиновником, оратором и публицистом в Англии XVIII века. Скорее всего, Пушкин ознакомился с его произведениями в библиотеке графа Воронцова.
Пушкин писал роман вольно, для себя, будто и не собирался иметь дело с цензурой, а если и вносил смягчающие обстановку корректуры, то, все равно, не оставлял надежды на достаточную проницательность читателя. Какого ж читателя имел в виду поэт? «Я из Онегина переслал бы что-нибудь, да нельзя: все заклеймено печатью отвержения». На попытки вернуться в этой теме: «Об моей поэме нечего и думать – если когда-нибудь она и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге». Где же в таком случае он собирался издавать свою новую поэму? Остается предположить, что рукопись своего нового романа в стихах поэт собирался взять в свое «путешествие» в Европу.
Одновременно с этим, Пушкин пытается вызволить из Петербурга и другую свою рукопись, которую когда-то неосмотрительно проиграл в карты приятелю Никите Всеволожскому. Параллельно с этим процессом  Пушкин открытым текстом доводит до Вяземского, что предисловие, которое тот написал для «Бахчисарайского фонтана», тоже лучше было бы попридержать для других условий: «Знаешь что? Твой «Разговор» более написан для Европы, чем для Руси».
Но денежные проблемы все еще не дают Пушкину возможность резко изменить свою жизнь, и он начинает прорабатывать варианты продажи неоконченного романа в стихах издателям здесь, в России. «Теперь поговорим о деле, т.е. о деньгах, – обращается он к Вяземскому. «Сленин предлагает мне за «Онегина», сколько хочу. Какова Русь, да она, в самом деле, в Европе – а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не хочу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости – мне необходимой…»
Вопрос о том, что это – лишь начатый кусок неоконченной вещи, не обсуждается. Быстро с публикацией также не выходит, хотя в принципе никто не говорит «нет», и Пушкин расстроен: время-то не ждет! «Онегин» мой растет, – сообщает он приятелю. – Да черт его напечатает – я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове – я вижу, что и при старом по-старому». Пушкин в обсуждении проблем цензуры  оговаривается, величая ее «ваша», – он уже, должно быть, видит себя гражданином Франции,  хочется написать и продать побольше. Но никто не спешит платить.
Его расходы все время превышают поступления, а мысль настойчиво ищет средство решить проблему, неожиданно, в один присест разбогатеть. В карты он поигрывал еще в Петербурге, а в Кишиневе становится азартным игроком. Надежда вдруг выйти из-за стола с состоянием делается прямо-таки навязчивой теперь, когда деньги нужны до зарезу, срочно, и судьба просто обязана смилостивиться и помочь ему. «Страсть к игре, – говорил он приятелю Алексею Вульфу, – есть самая сильная из страстей». В рукописи второй главы «Евгения Онегина», появилась строфа, которую Пушкин после убрал:

Страсть к  банку! Ни дары свободы,
Ни Феб, ни славы, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.

Но много выиграть не удавалось, чаще карты отнимали последнее. Ксенофонт Полевой, брат пушкинского издателя, писал об этой страсти поэта: «Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух! Жалко было смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупой страстью!». Играл Пушкин и в бильярд. Но тут шансы внезапно разбогатеть были значительно меньше, чем в карты. Как уже говорилось, в Кишиневе, кампанию Пушкину за карточным столом часто составлял Иван Липранди, а в Одессе, дорожа своей должностной репутацией, он все чаще в походах по карточным притонам доверил мавру Али.
Денежные проблемы настолько захватили Пушкина весной 1824 года, что казалось, что ничего более важного на свете не существует. Интересно то, что именно в это время начальство было им довольно. Граф Воронцов, который еще совсем недавно советовал Пушкину заняться чем-нибудь путным, теперь его хвалил. «По всему, что я узнаю на его счет, – писал Воронцов в Петербург, – и через градоначальника Гурьева и через правителя канцелярии Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан». Анализируя одесский период жизни и деятельности Пушкина, не отрицая важность решения денежных проблем, осмелюсь заметить, что на последнем этапе одесского периода любовная страсть к Елизавете Воронцовой затмила все прочие проблемы – и планирование побега, и финансовые…
Чтобы в какой-то мере завершить описание эпизодов, в ходе которых братья Липранди в той или иной степени общались с Александром Пушкиным, нельзя обойти молчанием поездку Пушкина с Павлом и Иваном Липранди в Бендеры на встречу с «казаком Искрой». Вернувшись после одной из своих многочисленных поездок по Новороссийскому краю, Иван Липранди рассказал Пушкину о том, что на одном из хуторов вблизи Бендер проживает старик-казак, который помнит период Прутского похода Петра Великого и лично видал Карла XII. Пушкин, которого в это время исключительно интересовала история предательства Мазепы, загорелся идеей встречи с таким интересным свидетелем. Граф Воронцов, узнав от Ивана Липранди «историю казака Искры», изъявил желание участвовать в поездке. В самый последний момент неотложные дела не позволили наместнику съездить в Бендеры, и Пушкин отправился с Иваном Липранди. В ходе поездки к ним присоединился и подполковник Павел Липранди.
Поездка была исключительно интересной. В Бендерах друзья познакомились с могучим опрятным мужчиной, по виду лет 65-ти. Этот «старец» подробно рассказал приезжим о том, что, будучи молодым хлопцем, привозил в ставку шведского короля продукты, хорошо запомнил и был готов показать расположение основных укреплений, т.е. вполне достоверно воспроизвел обстановку военного лагеря, чем убедил приезжих в своей искренности. Со слов Ивана Липранди, Пушкин все допытывался о месте возможного захоронения гетмана Мазепы, но на этот счет наш «долгожитель» ничего определенного сказать не мог. Одарив «очевидца» изрядной суммой денег, очень довольные результатом поездки, путешественники вернулись в Одессу. Если прикинуть реально возможный возраст, так называемого, «Искры», то получается, что ему было на момент встречи не менее 135 лет. По мнению многих пушкинистов, наши любители древней старины, имели возможность пообщаться с проходимцем, грамотно выдававшим себя за свидетеля знаменательной эпохи 115-летней давности. Существует мнение, что Пушкин признал в «старце»  бродягу по кличке «Полифем», знакомого еще по Кишиневу, но не стал разочаровывать своих легковерных друзей, и поддержал их в рассказе о поездке графу Воронцову.
Теперь, самое время сказать, что в самое ближайшее время у Пушкина произошел конфликт с графом Воронцовым, и поэта «откомандируют» в псковскую деревню под надзор местных властей и попечение отца, статский советник Иван Липранди, воспользовавшись отличными рекомендациями графа Воронцова вернется на военную службу прежним чином «подполковника», а Павел Петрович Липранди продолжит службу уже в качестве старшего адъютанта начальника штаба армии генерала Дмитрия Киселева. Но такая, откровенно простоватая концовка главы не удовлетворит даже нынешних школьников, изучающих творчество Пушкина. Это вполне естественно, так как они вынуждены знакомиться с его жизнью и творчеством по тому псевдоисторическому венигрету, старательно замешанного «литературоведами», зачастую не постигшими всей гениальности, сложности и противоречивости творческой личности русского гения. Так, легендарная информация о том что, основной причиной, прервавшей пребывание А. Пушкина в Одессе, был его бурный роман с женой намесника – Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, не выдержала испытание временем.
Кстати, при жизни Михаила Сергеевича Воронцова, никто не счел возможным обвинять его в гонениях на Пушкина. В. Тен в своем очерке «Кто решил судьбу Пушкина в 1824 году» резонно подметил, что уже в 1847 году хорошо информированный историк Д. Бантыш-Каменсий по повоу ссылки поэта утверждал, что тот «сам подготовил приговор резкими суждениями и чересчур вольными стихами». В 1854 году К. Зеленецкий объяснял причиной изгнания Пушкина в деревню его «шалостями и разными знакомствами».
Более осторожный на  критические суждения П. Анненков в «Материалах для биографии Пушкина» в 1855 году объяснял причину перемещения поэта из Одессы в псковскую деревню «малой способностью к деятельности чиновничьей». Мнение на этот счет Ивана Петровича Липранди, уже по только потому, что он является второй по значимости фигурой нашего исследования, тоже мне не безразлично. Тем более,  что он, фактически, единственный, непосредственный свидетель одесского периода жизни Пушкина, оставивший подробные воспоминания. Так Иван Липранди, в целом, характеризует отношение Воронцова к поэту как доброжелательное. А по своей должностной специфике, именно Иван Липранди был основным посредником в отношениях Александра Пушкина и Воронцова. И по его свидетельству, даже после того, как в списках по Одессе разошлись четверостишья с «полумилордом» и «полуподлецом» князь по-прежнему приглашал поэта к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими малозначащами фразами. А ведь согласитесь, даже признавая в коллежском секретаре величайшего поэта, Воронцову по своему рождению, боевым заслугам, и административному таланту, заслуженно вознесенному на самый высший государствееный уровень, терпеть подобные выходки было нелегко. По анализу исследователя творчества Пушкина Бориса Модзалевского («Пушкин и его современники» СПб., 1999), первым негативно высказался против Воронцова М. Гершензон в книге «Образы прошлого», вышедшей в 1912 году. Он писал об «острой ненависти к Пушкину, заставившей надменного и выдержанного «лорда» унизиться до жалкой мести человеку, стоявшему неизмеримо ниже его по общественному положению». Вывод однозначен: «Воронцов из ревности устраняет ненавистного ему человека при помощи доноса, направленного в Петербург». При этом, поскольку прямых доказательств связи Пушкина и Елесаветы Воронцовой не имелось, Гершензон высказал предположение о том, что существовала некая другая дама, в которую были влюблены поэт и наместник. Как могла сия дешовая «утка» выйти из-под пера серьезного ученого?
Во-первых, «серьезным» его признали только в советское время. Был бы он действительно серьезным исследователем, то, по крайней мере, выяснил бы, что эта таинственная дама, была младшей сестрой Сифии Потоцкой-Киселевой – Ольгой, которая, кстати, из своего широкозахватного флирта не делала никакой тайны. Для того, чтобы хоть как-то угомонить эту явную нимфоманку,  ее 1 ноября 1823 года с необыяайной поспешностью обвенчали со Львом Александровичем Нарышкиным, кузеном М. Воронцова, при этом она осталась жить в Одессе, не особенно меняя свой стиль жизни. Мало того, что эта любвеобильная особа морочила голову Михаилу Воронцову, Александру Пушкину, она умудрилась не только влезть в постель к мужу своей старшей сестры, Сифии, Павлу Киселеву, но  и «увлечь»  на всю оставшуюся жизнь этого, исключительно осторожного и как было принято говорить в не столь далекие времена, исключительно  «морально-устойчивого» человека. Но, что касается Пушкина, то он был увлечен Ольгой Потоцкой зачительно меньше чем прочими «фигурантками» своего донжуанского списка. Так что оба варианта «научной версии» Михаила  Гершензона абсолютно не аргументированы. А сама личность Гершензона интересна только тем, что он был первенцем из числа новорощенных местечковых пушкиноведов, которые впоследствии усиленно примеряли свои ущербные психологические схемы, на фольсифицированные ими же факты…
Я полностью поддерживаю мнение В. Тона  в том, что в условиях продолжающихся протестных акций против евреев, активно поставлявших боевиков и провокаторов в ходе антиправительственных акций 1905-1907 годов, признать тот факт, что основным недоброжелателем и гонителем Пушкина являлся выкрест из австрийских евреев – министр иностранных дел граф Нессельроде, было совершенно неприемлимо по убеждению бывшего местечкового еврея Гершензона. Пушкин к тому времени уже стал одним из ключевых символов русской нации  и,  по логике Гершензона, сообщение о виновности в гонениях поэта еврея Нессельроде  могло всколыхнуть в обществе антиеврейские настроения. Отводя обвинения от Нессельроде, Гершензон целенаправленно «перевел стрелки» на Михаила Воронцова, который по своему уму, воспитанию и служебному положению, никогда бы не опустился до такого низкого поступка, который приписывается ему «известным» пушкиноведом Гершензоном. Если бы даже пылкая и эмоциональная Елизавета Ксаверьевна и изменила бы Воронцову с Пушкиным,  то он нашел бы более достойные варианты решения возникшей проблемы. Что он, кстати, и предпринял. Министр иностранных дел, граф Нессельроде, по ведомству которого весь этот период числился поэт, получил от Воронцова весьма конкретное письмо с просьбой о переводе Пушкина из Одессы.
«Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина, справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде, но собственный интерес молодого человека, недостаточность которого происходит, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляют меня желать, чтобы он не оставался в Одессе» – писал Воронцов Нессельроде 28 марта 1824 года. И в других последующих письмах не прослеживался какой-либо «компромат» на поэта. При этом следует учесть, что очернить Пушкина Воронцов мог без труда. Достаточно было обратить внимание на полное пренебрежение поэта службой. О его пьяных дебошах судачила вся Одесса. Государь же по докладу Нессельроде повелел Пушкина отставить от службы и послать на постоянное жительство в отцовскую псковскую деревеньку. Да и сам Пушкин «приписывал козням Михаила Воронцова только сам факт удаления из Одессы, но не ссылку в Михайловское.
Вот так незамысловато и складывались легенды, при том, что до известных пор, ни у кого даже из числа явных недоброжелателей этого отважного воина, деятельного, успешного администратора и благородного человека не поднималась рука обвинить его в гонениях на поэта.
Что же касается статского советника Ивана Липранди, то, как ходатай, а затем, и в определенной степени, гарант пристойного поведения поэта перед Наместником, воспользовался отличными рекомендациями Воронцова, дающими ему право вернулся на военную службу, и поспешил покинуть Одессу. В это же время, наш основной фигурант – подполковник Павел Петрович Липранди,  по предложению генерала Павла Киселева примет должность старшего адъютанта штаба 2-й армии.

УЧАСТИЕ В БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЯХ ПРОТИВ ПОЛЬСКИХ МЯТЕЖНИКОВ

Начиная с 20-х годов XIX столетия, с подачи пресловутой «передовой» европейской общественности, оценка прогрессивности или реакционности российского государственного или общественного деятеля оценивалось, в числе прочего, и с точки зрения его отношения к так называемой «польской проблеме». Это особенно проявилось в преддекабристский период, и с небольшими изменениями и дополнениями прослеживалось до момента развала Российской империи в 1917 году. Даже в период гражданской войны  степень демократичности того или иного деятеля Белого движения рассматривалось с позиции  отношения  его к  проблем Польши и Финляндии…
Не хотелось бы глубоко «вскрывать» польскую проблему и ограничиться только теми боевыми эпизодами, в которых принимал непосредственное участие Павел Петрович Липранди, но при желании сохранить целостное восприятие важнейших исторических этапов, вряд ли это возможно. Бои с польскими повстанцами были более сложными и жестокими, чем боевые действия с персами, с турками, со шведами, или даже с таким серьезным противником каким являлись армия Наполеона. Нынешние противники были гражданами некогда обширной и могучей Речи Посполитой, после трех разделов между Австрией, Пруссией и Россией, распавшейся на области, отошедшие к перечисленным державам. На протяжении нескольких столетий поляки рассматривали Россию как своего традиционного противника, а после участия в разделах Польши – и как угнетателя и душителя свобод… В ходе последней войны с Наполеоном   поляки активно участвовали в боевых действиях против российской армии и не понесли за это посути никакого наказания.
После наполеоновских войн, по решению Венского конгресса, на территории Польши, отошедшей к России, было создано Царство Польское – государство, находившиеся в личной унии с Россией. Государство это представляло из себя конституционную монархию, управлявшуюся двухгодичным сеймом и королем (царем), которого в Варшаве представлял наместник императора России. Последнюю должность занимал соратник Костюшко генерал Зайончек, при главнокомандующем польской армией великом князе Константине Павловиче. После смерти Зайончека в 1826 году Константин Павлович становится и наместником. При Александре Павловиче полякам была дарована либеральная конституция, отдельные положения которой изредка нарушались с ведома императора. Так, в 1819 году была введена предварительная цензура, которой до тех пор Польша не знала. Нарушались сроки созыва сеймов, отменялись отдельные результаты голосований. Царским указом была отменена публичность заседаний сейма (кроме первого). В такой обстановке третий сейм беспрекословно принял все законы, представленные в него царской администрацией. Последовавшее затем назначение на должность наместника брата царя – Великого князя Константина Павловича,  всерьез встревожило поляков, опасавшихся ужесточения режима.
С другой стороны, нарушения конституции были не единственной и совсем не главной причиной недовольства поляков, тем более, что поляки в остальных областях бывшей Речи Посполитой, т.е. в Литве и Руси (так называемые «восемь воеводств»), не имели никаких конституционных прав и гарантий. Как, кстати, не имели подобных прав и гарантий и жители всей остальной Российской империи, исключая, разве Финляндию, имевшую свой Сейм и ряд других привилегий… Нарушения конституции накладывались на обостренные патриотические чувства и особенности национального характера поляков, особенно польской знати, протестовавшей против чужеземной власти над Польшей вообще, а против российской и русской – в частности. Кроме того, так называемая «конгрессовая Польша», занимала лишь небольшую часть исторических земель Речи Посполитой, поляки же, со своей стороны, продолжали воспринимать свою родину в границах 1772 года (до первого раздела) и мечтали о ее восстановлении.
Еще в 1819 году майор Валериан Лукасиньский, князь Яблоновский, полковники Кржижановский и Пронзинский основали Национальное масонское общество, членами которого стали более 200 человек, в основном офицеров. После запрета масонских лож по всей России, это объединение было преобразовано в глубоко законспирированное Патриотическое общество. Одновременно существовали тайные общества и за пределами конгрессовой Польши: патриотов, друзей, променистов (в Вильно), тамплиеров (на Волыни) и пр. Содействовало движению и католическое духовенство. Перечисленные патриотические объединения пытались установить конструктивные связи с декабристами, но переговоры к конкретным результатам не привели, так как поляки выговаривали для себя слишком большие привилегии и свободы, ставя в основу независимость Польши.
После открытия заговора декабристов и обнаружения связи с ними некоторых лидеров поляков, дело о последних было передано на решение Административному совету, выполняющему правительственные функции. После долгих совещаний было принято решение освободить обвиняемых.
Заговорщическая деятельность поляков резко активизировалась после объявления войны между Россией и Турцией. Обсуждались планы выступления, в той связи, что значительные военные формирования России были направлены на Балканы и Кавказ. Сдерживающим фактором послужил тот аргумент, что такое выступление может помешать процессу освобождения Греции. Подпоручик Высоцкий, представлявший левое крыло заговорщиков, вошел в сношение с членами других объединений и назначил сроком восстания конец марта 1829 года, когда, по имеемой информации, планировалась коронация императора Николая Павловича короной Польши. Было решено убить императора, причем, Высоцкий вызвался лично осуществить акцию. Как известно, коронация прошла без инцидентов в мае 1829 года.
Вот такая, непростая, и взрывоопасная для России обстановка складывалась в царстве Польском и в западных губерниях на канун 1830 года. Июльская революция 1830 года во Франции привела польских патриотов в крайнее возбуждение. Движение охватило почти всех армейских офицеров, шляхту, женщин, ремесленные цехи, студенчество. Был принят план Высоцкого, по которому сигналом для восстания должно было послужить убийство великого князя Константина Павловича и захват казарм русских войск. Выступление было назначено на 26 октября. Константин был предупрежден об опасности своей женой-полькой (княгиней Лович) и не покидал дворца. Опубликование царского манифеста с намерением Николая Павловича использовать польский корпус в авангарде войск против восставших бельгийцев, взорвало ситуацию. Восстание было окончательно назначено на 29 ноября. Заговорщики реально располагали 10 000 солдат против примерно 7000 российских воинов, из которых многие были уроженцами западных губерний.
По ходу восстания и боевых столкновений восставших с российскими войсками можно отметить крайнюю жестокость восставших не только по отношению к русским офицерам, солдатам и чиновникам, но и к членам их семей; к полякам, не поддержавшим восставших. Эмиссары восставших с успехом организовали партизанскую борьбу, направленную против правительственных войск. Восставшими неоднократно проводилась мобилизация, в том числе и принудительная. Повстанческое движение охватило Литву и Волынь.
Для русского правительства восстание было неожиданным. Русская армия была расположена частью в западных, частью во внутренних губерниях и имела организацию, соответствующую мирному времени. Численность войск, которые могли быть использованы для подавления восстания, доходила до 183 тысяч, но для их сосредоточения требовалось не менее 3-4-х месяцев. Главнокомандующим группировки войск был назначен граф Дибич-Забалканский, а начальником полевого штаба – граф Толь. К моменту выдвижения группировки русских войск на варшавское направление  восставшие реально могли ей противопоставить около 55 тысяч регулярных войск.
К началу 1831 года русское командование на угрожаемое направление смогло выдвинуть 6-й (Литовский) корпус, имевший до 45 тысяч штыков. Польское командование расположило свои главные силы эшелонами, оседлав дороги из Ковна и Брест-Литовска к Варшаве. Отдельные отряды Серавского и Дверницкого стояли между реками Вислой и Пилицей; отряд Казаковского наблюдал Верхнюю Вислу; Дзенковский формировал новые полки в Радоме; в самой Варшаве под ружьем было до 4 тысяч национальных гвардейцев.
Под впечатлением первых известий о военных приготовлениях России, сейм отнял диктаторские полномочия у генерала Хлопицкого, обоснованно утверждавшего, что Европа Польшу не поддержит и восстание обречено, категорически настаивавшего на компромиссе с Петербургом. Сейм был готов сохранить за Хлопицким командование армией, но он отказался и от этих полномочий, заявив, что намерен служить только простым солдатом. 20 января командование было поручено князю Радзивиллу, совершенно лишенному военного опыта.
Стремясь нанести противнику решительный удар, Дибич не уделил должного внимания тыловому обеспечению, что вскоре болезненно отразилось на боеспособности русской армии.
5-6 февраля войска 1-го и 4-го пехотных корпусов несколькими колоннами вступили в пределы Царства Польского с востока. 4-й резервный кавалерийский корпус форсированными маршами выдвигался от Ясс в направлении на Владимир-Волынский. 5-й резервный кавалерийский корпус генерала Крейца выдвигался в направлении Ковно - Либлин.
Мы уже вели речь о том, что подполковник Павел Липранди до ноября 1830 года выполнял особо важное задание в Очакове и Кинбурне по недопущению холеры в прибрежных районах Новороссийского края. При выдвижении дивизий 4-го резервного корпуса из Ясс к Каменец-Полольску, Липранди добился назначения в Орловский егерский полк и во главе 1-го батальона полка принял участие в боевых действиях против мятежников.
В первых числах февраля 5-й резервный корпус генерала Крейца выполнял марш для занятия Люблинского воеводства, с задачей подавления повстанцев и блокады Варшавы с юго-восточного направления. Неожиданно наступившая распутица резко изменила планы русского командования. Движение основной нашей группировки в направлении Чижево-Замбров-Ломжа было признано невозможным, так как пришлось бы втянуться в лесисто-болотистую полосу между Бугом и Наревом. Вследствие этого, 11 февраля Дибич перешел Буг у Нура и продвинулся в сторону Брестского шоссе, против правого крыла поляков. При изменении ранее назначенного движения войск, крайняя правая колонна князя Шаховского, двигавшаяся к Ломже от Августова, слишком отдалилась от главных сил, и Шаховскому была предоставлена свобода действий. 14 февраля бригада конноегерей генерала Гейсмара, находясь на марше, подверглась атаке польской кавалерии генерала Дверницкого и понесла значительные потери. Это первое боевое столкновение, оказавшееся удачным для поляков, чрезвычайно подняло их боевой дух. Основная группировка польских войск заняла позиции при Грохуве, прикрывая подступы к Варшаве, а генерал Дверницкий во главе подвижной кавалерийской группы продолжил дерзкий рейд из Пулав через Люблин для занятия крепости Замостье. Целью рейда Дверницкого был разгром русских войск,  находящихся на Волыни с последующим оживлением повстанческого движения в крае.
19 февраля началась первая битва при Грохуве. Первые атаки русских полков были отбиты поляками, но 25 февраля после ранения генерала Хлопицкого они оставили свою позицию и отступили к Варшаве. В ходе этого сражения поляки потеряли 10 тысяч против 8 тысяч русских (по более достоверной информации – 12000 против 9400).
20 февраля  поляки заняли и вооружили укрепления Праги – пригородного укрепления Варшавы. Для атаки этого рубежа обороны нужна была артиллерия крупных калибров, чем группировка Дибича не располагала. Группировка барона Крейца переправилась через Вислу у Пулав и двинулась по направлению к Варшаве, но подверглась нападению конницы генерала Дверницкого и отступила за Вислу.
В этой ситуации, Дибич прекратил активные боевые действия под Варшавой и отвел войска на зимние квартиры по окрестным городкам и деревням. Войска генерала Гейсмара расположились в Вавре, а группировка 6-го корпуса барона Розена – в Дембре-Вельке. Генерал Скржинецкий, от имени сейма, начал вести переговоры с Дибичем. Под прикрытием этих переговоров руководители мятежников послали отдельные группы войск в польские провинции с целью активизировать повстанческое движение. Конный корпус Дверницкого начал рейд в направлении Подолии и Волыни; корпус Серавского – в Люблинское воеводство.
3 марта конница Дверницкого в составе 6,5 тысяч при 12 конных орудиях переправилась через Вислу у Пулав, опрокинув мелкие русские отряды и направилась через Красностав на Войсловице. Дибич, получив донесение о движении конницы Дворницкого, силы которого в донесениях были очень преувеличены, выслал к Вепржу
3-й резервный кавалерийский корпус и Литовскую гренадерскую бригаду, а потом еше усилил эту группировку, поручив начальство над ней своему начальнику штаба – графу Толю. Узнав о его приближении, Дверницкий благоразумно укрылся в крепости Замостье.
В первых числах марта Висла очистилась ото льда, и Дибич начал приготовления к переправе, пунктом для которой был намечен Тырчин. При этом Гейсмар оставался в Вавре, барон Розен – в Дембе-Вельке (Демблин), для контроля ситуации на подступах к Варшаве. Со своей стороны  начальник польского штаба генерал Пронзинский разработал план разгрома русской армии по частям, пока Розен и Гейсмар не соединились с главными силами русской армии. Несмотря на то, что генерал Скроженецкий потерял на размышлении две недели, план был принят. В ночь с 31 марта 40-тысячная армия поляков скрытно перешла через мост, соединяющий Варщаву с Прагой и, достигнув полной неожиданности, напала на войска генерала Гейсмара и рассеяла их менее чем за час, захватив два знамени, два орудия и до 2000 пленных. Затем поляки повернули к Демблину  и атаковали войска барона Розена. Несмотря на тревогу в русском лагере, левый фланг русской позиции был «сметен» блестящей атакой польских улан  под предводительством Скржинецкого,  правый фланг успел отступить,  сам Розен чудом избежал плена. 1 апреля поляки настигли отступающую колонну Розена у Калушина и в жарком бою нанесли ей серьезные потери, захватив два знамени. Медлительность Скроженицкого, которого Прондзинский тщетно уговаривал немедленно атаковать группировку Дибича, привела к тому, что барон Розен успел получить сильные подкрепления. Тем не менее, 10 апреля при Игане войска Розена вновь понесли поражение, потеряв 1000 человек выбывшими из строя и до 2000 пленными. По совокупности  в последних боях русские войска потеряли 16 000 человек, 30 орудий и 10 знамен. Розен отступил за реку Костржин; поляки оставались у Калушина.
Сначала  Дибич сомневался в правдивости донесений от Розена и Гейсмара, но объективно оценив создавшуюся остановку, отменил планировавшееся наступление на Варшаву, и перевел свою группировку войск к городу Кельце на соединение с Розеном.
При сравнительном анализе событий 180-летней давности  невольно вспоминаются проблемы с которыми столкнулись наши войска при покорении Кавказа, позорнейший разгром двух советских армий под Варшавой осенью 1920 года…. Становятся более понятными и объяснимыми те проблемы, с которыми столкнулись наши войска в Афганистане, и тем более – в Чечне… Эта извечная проблема войны не просто с армией, а с народом, болезненно,  отчаянно и часто безнадежно, отстаивающим свою независимость…
В то время, как под Варшавой с обеих сторон  разворачивались бои регулярных войск, на Волыни и в Подолии  разгоралась  партизанская война. Кавалерийская группа генерала Дверницкого, базируясь на крепость Замостье, угрожала тыловым коммуникациям русских войск. В начале марта, прибыв во Владимир Волынский, генерал Ридигер привел в боеспособное состояние полки 11-й пехотной дивизии, с которыми ему предстояло действовать, и двинулся с ними к г. Дубно, но не смог удержать Дверницкого от переправы через Буг, и отошел сам через Локачи в Красное, не желая рисковать и намереваясь подтянуть свои войска. Генерал Дверницкий  решительно выступил из Замостья и нацелил свой рейд южнее Владимир-Волынского, но был встречен у местечка Боремля полками генерала Ридигера. Ридигер перевел свои полки через реку Стырь и атаковал Дверницкого. Во встречном бою конница Дверницкого была разгромлена и остатки расстроенных эскадронов отступили к Брест-Литовску и, перейдя реку Стырь, устремились в Подольскую губернию. Местные жители были агрессивно настроены по отношению к польским повстанцам и оказывали посильную помощь правительственным войскам в поиске и преследовании мятежников. Ридигер организовал преследование противника, оттесняя его в болотистые районы реки Сбруч.
15 апреля большая часть поляков была окружена у села Москалевки и у Люлинской корчмы, перешла границу с Австро-Венгрией и была разоружена. В результате разгрома конной группы генерала Дверницкого мятежники потеряли 24 эскадрона отборной кавалерии, большое количество снаряжения и артиллерию. И, самое главное, была пресечена попытка Дверницкого развернуть партизанское повстанческое движение против правительственных войск на Волыни и в Подолии. За грамотные и смелые действия в ходе операции по разгрому конницы генерала Дверницкого подполковник Орловского полка Павел Липранди был награжден орденом Святого Владимира 3-й степени.
Если  внимательно и беспристрастно  проанализировать   ход событий в охваченной мятежом Польше  то следует признать,   что  это была первая  реальная победа  русских войск, а до этого момента русские войска преследовали сплошь одни поражения. Тем отраднее, что в сражении у Боромеля была разгромлена самая мобильная и одна из самых успешных в Европе – кадровая польская кавалерия. За грамотные и решительные действия против поляков 27 апреля 1831 года генерал-лейтенант Ридигер был пожалован званием генерал-адъютанта. Уничтожив конный корпус Дверницкого, Ридигер направился к Луцку и Владимир-Волынску, чтобы уничтожить образовавшиеся там многочисленные группы повстанцев. Он перешел реку Вепрж вброд и занял позицию у Мончина, чтобы иметь возможность контролировать отряд Хржановского, укрывшегося в крепости Замостье. Основной задачей генерал-адъютанта Ридигера являлась борьба с повстанцами и недопущение разрастания и объединения повстанческих группировок на обширной и трудно проходимой территории Волыни и Подолии.
А теперь, представьте себе целый край, покрытый дремучими лесами и непроходимыми болотами, имеющий слаборазвитую систему дорог, с большим количеством местечек, городков, замков, фольварков и селений, со смешенным польским, украинским и еврейским населением. Все населенные места, в том числе и города, имели владетельных хозяев, – польских аристократов. В большинстве своем польские дворяне имели солидный боевой опыт, участвуя в боях в составе Польского корпуса армии Наполеона; многие из них продолжили затем службу в составе Польского и Литовского корпусов, расквартированных в царстве Польском и в западных губерниях Российской империи. Сразу же после начала мятежа в Варшаве большое число польских дворян-помещиков вооружили свою дворню  и во главе этих импровизированных отрядов находились в полной готовности, либо, в зависимости от обстоятельств, принимали участие в повстанческой деятельности. Отдельные польские магнаты вооружили и привели в стан восставших целые дружины «косаньеоров». Мелкие мелкие польские шляхтичи, в центральной России их бы называли, «однодворцы», составили мобильные, хорошо вооруженные конные отряды, активная деятельность которых создавала серьезную угрозу тыловым коммуникациям наших войск, не говоря уже о крупных повстанческих соединениях, возглавляемых опытными офицерами-фронтовиками… Хорошо уже то, что деятельность таких повстанческих групп обычно не выходила за пределы волости или уезда.
Осталось много воспоминаний участников тех событий, как офицеров русской армии, так и бывших повстанцев. Рафаил Липранди, со слов отца, приводит характерный пример, когда штаб 9-й пехотной дивизии квартировал в фольварке графа Смульского, отставного полковника армии Наполеона. Приветливый, хлебосольный хозяин  не  скрывал  того очевидного факта, что его старший сын, штабс-ротмистр ушел вместе с Дверницким в Австрию, а два младших сына – студенты, находятся в мятежной Варшаве. За столом сидели две дочери полковника, женихи которых были среди повстанцев. Большая половина  дворовых людей, со слов хозяина, «разбежалась по лесам, испугавшись русских солдат». Следом за нашими полками, в поисках скрывающихся мятежников, следовали эскадроны жандармерии, но законы офицерской чести не позволяли строевым офицерам злоупотреблять гостеприимством хозяина усадьбы. Со слов очевидцев, такая обстановка наблюдалась на всей территории края, и отголоски этих событий еще долго будоражили Польшу. О чем здесь говорить, если даже в 1845 году, великосветская красавица Софья Потоцкая, в число безнадежных поклонников которой, в свое время, входили Пушкин и Вяземский, Паскевич и Горчаков, продолжая числиться супругой генерала Павла Киселева, могла себе позволить дерзко ходатайствовать перед императором Николаем Павловичем об освобождении своего брата Мечислава Потоцкого, арестованного и сосланного за активное участие в деятельности польских повстанцев. Не все было так просто, как зачастую пытались представить польские события проправительственные источники информации.
В задачу генерала Ридигера входило, «используя все доступные средства, удерживать от мятежа Люблинскую губернию и пространство между реками Вислой, Бугом, Вепржем и Замостьем». Насколько задача эта была важна можно судить уже из того, что, сосредотачивая основные воинские силы мятежников под Варшавой, генерал Скржинецкий отдал приказ о немедленном окружении и уничтожении корпуса Ридигера.
Генерал Ридигер, усматривая угрожавшую ему опасность, форсировал вброд реку Вепрж у местечка Лисобок и атаковал польский отряд генерала Янковского, находившийся у Будиска. В ходе упорного боя, понеся значительные потери, Янковский отступил, оставив артиллерию и обоз. В числе пленных был захвачен адъютант Скриженецкого – ротмистр князь Сангушко. Воспользовавшись рейдом русских полков против Янковского, из Замостья, для борьбы на наших тыловых коммуникациях вышли драгуны Хржановского. Узнав о поражении Янковского, Хржановский начал отход к Пулавам и переправился через Вислу. Оставив мобильные гарнизоны в Подолии, Ридигер, преследуя Хржановского, с основными силами корпуса направился в сторону Вислы. Пока русские саперы устраивали мост через Вислу в районе Юзефова, на перехват частей корпуса устремились польские корпуса генералов Скржинецкого и Ромарино. В создавшейся ситуации  Ридигер отказался от переправы и совершил переход к Коцку для соединения с войсками генерала Головина, для последующих совместных действий против мятежников. Ромарино, узнав об этом, отвел свои войска к Праге. Войска Ридигера заняли наблюдательную позицию у Маркушева, с целью контролировать постройку моста и отражать возможные попытки мятежников со стороны Праги. Сооружение этого моста было замечательно уже тем, что оно было выполнено на быстрой реке, при ширине ста восьмидесяти сажен, без привлечения саперной техники и понтонеров, с использованием подручных средств. 20 июля 1831 года, несмотря на противодействие поляков, войска генерала Ридигера перешли по мосту на левый берег Вислы и нанесли поражения полякам, защищавшим южные подступы к Варшаве. Своими активными действиями Ридигер блокировал южные подступы к польской столице, прервав сообщения с Краковом, являвшимся на тот момент основным источником поступления вооружения и снаряжения восставшим. После этого Ридигер спустил мост по реке от Юзефова к Казимиржу для восстановления прямого сообщения с Люблинским воеводством.
В то время как генерал Ридигер обеспечивал тыл основной группировки русских войск, разгромив корпус генерала Дверницкого, нанеся значительный урон генералу  Янковскому, успешно противодействуя генералам Скржинецкому и Раморино; основная группировка русских войск под командованием Дибича действовала не столь успешно. Только к концу апреля, с большим трудом, Дибичу удалось организовать охрану коммуникаций и обеспечить удовлетворительное обеспечение войск, прежде всего продовольствием. Император был крайне недоволен ходом боевых действий против мятежников, и активно вмешивался в руководство армейской группой. 9 мая отряд генерала Хршановского, направленный в поддержку Дверницкому, был близ Любартова атакован генералом Крейцем, но успел отойти на Замостье. В это же время Дибич получил информацию о намерении генерала Скржинецкого атаковать левый фланг русских войск с выходом на Кельце. Для упреждения маневра противника Дибич во главе усиленного корпуса двинулся навстречу полякам и оттеснил их до Янова и дальше к самой Праге. Во время 4-недельного пребывания русских войск у Кельца под влиянием скверных гигиенических условий в русских полках быстро распространилась холера, резко снижая боеспособность войск.
Генерал Скржинецкий предпринял отчаянную и вместе с тем продуманную операцию по атаке лагеря российской гвардии. Наши гвардейские дивизии были расположены между Бугом и Наревом, в деревнях вокруг Остроленки. Силы гвардии составляли более 27 тысяч человек. В расчет Скржинецкого входило не допустить соединение войск гвардии с группировкой войск Дибича. Выслав в район Сельдце в режиме заслона войскам Дибича дивизию в 8 тысяч человек, сам Скржинецкий с 40 тысячами решительно двинулся против гвардии. При появлении авангарда польских войск, Великий князь Михаил Павлович и генерал Бистром, возглавлявшие войска гвардии, отдали приказ о спешном отступлении. Накануне рейда Скржинецкого, для создания сумятицы в тылу русских войск, в интервал между войсками Дибича и войсками гвардии, была послана конная группа генерала Хлаповского с задачей активизации борьбы литовских повстанцев. Немедленно атаковать гвардейскую группировку Скржинецкий не решился, а счел целесообразным сначала овладеть Остроленкой, занятой отрядом генерала Сакена, чтобы обеспечить себе возможные пути отступления. 18 мая к Остроленке была направлена польская дивизия, но Сакен успел спешно отойти на Ломжу. Преследуя войска генерала Сакена, повстанческая дивизия Гелгуда, продвигаясь к Мясткову, очутилась в тылу войск гвардии. В это же время генерал Лубенский занял Нур  и вынудил великого князя Михаила отойти на Белосток и закрепиться у деревни Жолтки, прикрывшись Наревом. Попытки поляков форсировать Нарев успеха не имели. Между тем, Дибич долго не верил столь успешному наступлению поляков против войск гвардии, и убедился в точности донесений, лишь получив очередное известие о занятии Нура сильным польским отрядом. Войска Дибича спешным маршем были направлены в сторону Остроленки. Отряд русских войск вытеснил из Нура войска генерала Лубенского и преследовал их до Замброва, где поляки соединились со своими главными силами. Скржинецкий, узнав о приближении войск Дибича, стал поспешно отступать, преследуемый русской кавалерией. 26 мая последовало сражение под Остроленкой; польская армия, имевшая 40 000 против 70 000 русских, потерпела жестокое поражение.
С остатками разгромленных войск генерал Скржинецкий поспешно отступил к Варшаве, а дивизия Гелгуда, преследуемая осмелевшими гвардейцами, отступила с боями в Литву для поддержки тамошних повстанцев.
В начале июня наша армия располагалась между Пултуском, Голымином и Маковом. На соединение к ней шел корпус генерала Крейца и войска ранее контролировавшие Брестское шоссе. Генерал Ридигер, оставив часть войск своего корпуса в распоряжении генерала Дибича, с полками конных егерей устремился в район Люблина, как и раньше, обеспечивать тылы русской группировки… В июне подвижная группа генерала Ридигера начала преследование в районе Кунавских лесов крупного польского отряда под командованием Ружицкого. Настигнув и разбив его аръергард, он нанес окончательное поражение всему отряду у местечка Липск. К этому сроку Ридигером было получено известие о заключении главнокомандующим князем Паскевичем перемирия с мятежниками в Варшаве, вследствие чего он прекратил активные военные действия. Между тем, один из командиров отрядов мятежников, ранее входивших в корпус Раморино, не признал условий перемирия и, продолжая военные действия, пошел на прорыв в сторону Люблинского воеводства с намерением перебраться на правый берег Вислы. Ридигер выступил из Родома против Ромарино и у местечка Ополье загнал его в пределы Галиции, а затем направил свой рейд на соединение генерала Ружицкого, также не сложившего оружия. 10 августа у местечка Лагово повстанцы Ружицкого были настигнуты Ридигером и разгромлены. Последние разрозненные группы этого отряда были уничтожены в районе Кракова. В конечном итоге, полки Ридигера вошли в Краков, окончательно завершив на этом боевые действия.
Как уже отмечалось, начиная с апреля русские войска несли большие потери от эпидемии холеры. Потери в отдельных полках достигали 50% боевого состава. Император Николай Павлович, раздраженный задержкой окончательного разгрома польских мятежников, считал основной причиной неудачного ведения кампании, слабое руководство армии генералом Дибичем. Для решения вопроса с командованием на месте, в войска с широчайшими полномочиями прибыл генерал-адъютант граф Алексей Орлов. Фельдмаршалу Дибичу было предложено подать в отставку. В столь решительных действиях императора по отношению к недавнему герою войны с Турцией, прослеживалась интрига графа Паскевича, ненавидящего Дибича. На предложение выйти в отставку, Дибич ответил Орлову: «Я сделаю это завтра». Сказано это было 9 июня, а 11 числа прославленный фельдмаршал скоропостижно скончался от холеры… На место командующего армией в Польше был тут же назначен граф Паскевич.
Подводя промежуточный итог боевых действий частей корпуса генерала Ридигера, остается уточнить, что в составе 9-й дивизии корпуса успешно сражался Елецкий полк под командованием Павла Липранди, в июне утвержденного в командовании полком с присвоением очередного звания - «полковник».
25 июня новый главнокомандующий, граф Паскевич, прибыл к основной группировке войск, силы которой достигали 50 тысяч. В число полков, переданных из корпуса генерала Ридигера, был и Елецкий полк под командованием полковника Павла Липранди. Кроме этих войск, ожидалось прибытие на Брестское шоссе отряда генерала Муравьева в числе 14 тысяч. Поляки к тому времени стянули для обороны Варшавы до 40 тысяч войск и для усиления средств обороны объявили поголовную мобилизацию в ополчение. Руководители восставших не могли навести должного порядка в Варшаве, попытка мобилизации желаемого результата не дала. Кроме поляков на защиту «свободной Польши» собрался весь европейский революционный сброд, люто ненавидящий Россию, но не спешащий подставлять свои умные головы под русские пули…
Готовясь к решительному штурму Варшавы, пунктом переправы через Вислу Паскевич избрал местечко Осек, близ прусской границы. Скржинецкий,   зная о выдвижении войск Паскевича, ограничился выставлением против них небольшого заслона, да и тот вскоре возвратил на исходный рубеж, решившись, основные свои силы бросить на уничтожение отряда генерала Муравьева, стоящего особняком на Брестском шоссе для демонстрации против пражских укреплений. 1 июля началось устройство мостов у Осека, а между 4 и 8 июля совершилась переправа русской армии через Вислу. Между тем, Скржинецкий, не сумев нанести поражение русскому отряду в районе Брестского шоссе, возвратился к Варшаве и, уступая «общественному» мнению, решился выступить всеми наличными силами к Сохачеву и дать там сражение русским войскам. Рекогносцировка, произведенная 3 августа, показала, что русская армия находится уже у Ловича. Опасаясь маневра Паскевича на Варшаву через Болимов, Скржинецкий 4 августа направился к этому пункту и занял Неборов. 5 августа поляки были оттеснены за реку Равку. На этих позициях обе армии находились до середины августа. За это время Скржиневский был смещен с должности, и на его место временно назначен генерал Дембинский, сразу отведший свои войска к Варшаве.
Известия о поражениях армии вызвали волнения среди населения Варшавы. Первый мятеж возник еще 20 июня, при известии о поражении генерала Янковского войсками генерала Ридигера. Под давлением толпы  власти отдали приказ об аресте генерала Янковского, его зятя генерала Бутковского, еще нескольких генералов и полковников, заподозренных в измене. Среди арестованных оказались и совершенно случайные люди: камергер Феншау, заподозренный в шпионаже, жена русского генерала Базунова и пр. Арестованные были помещены в подвал королевского замка. При известии о переходе русских войск через Вислу, волнения в Варшаве вспыхнули вновь. Генерал Скржинецкий подал в отставку, Варшава осталась без военного руководства и была охвачена мятежом. 15 августа разъяренная толпа ворвалась в подвалы Замка и растерзала содержащихся там арестантов, включая и генеральшу Базунову. Затем началось избиение арестантов по остальным тюрьмам. Всего было убито 33 человека. На следующий день генерал Круковецкий, по праву коменданта крепости, рассеял мятежную толпу с помощью войск, закрыл заседания Патриотического общества и назначил следствие над виновниками беспорядков. Правительство подало в отставку. Сейм назначил главнокомандующим генерала Дембинского, но затем и он был обвинен в присвоении себе диктаторских полномочий и сменен генералом Круковецким. Круковецкий, по вступлении в должность, тут же приказал повесить основных виновников беспорядков.

КОМАНДОВАНИЕ ПОЛКАМИ В МИРНОЕ ВРЕМЯ

Во все времена существования регулярного флота и армии  основным критерием при выдвижении офицера на высшие командные должности, считался стаж командования полком для общевоинских начальников и кораблем – для морских офицеров. Американцы по сей день своих перспективных офицеров стараются «обкатать» и на самостоятельных должностях в авиации, морской пехоте и на штабных должностях. Ну, на то они и американцы…
Павел Петрович Липранди прокомандовал полками семнадцать лет, с 1831 по 1848 год. Для любой эпохи – это срок исключительно большой. Служба в мирный период Павла Петровича очень хорошо отражена в воспоминаниях его сына, Рафаила Павловича, поэтому, я без особых комментариев их продублирую.
«Елецкий полк перешел к мирной обстановке и тут-то Павел Петрович приступил к проявлению на деле тех начал по улучшению солдатского быта, которые он разрабатывал совместно с генералом Сабанеевым. В первый же год командования полком Павел Петрович был поражен, что для всякого вида довольствия солдата отпускается денег не мало, как все утверждали, а скорее более, чем нужно; он тогда же с цифрами в руках мог доказать, что около 50 тысяч в год, не достигая солдата, где-то и у кого-то остаются. Чрез два года Елецкий полк по своему внешнему щегольскому виду, строевому образованию, хозяйственному благоустройству, отсутствию бежавших и главное, по малому проценту больных и умерших, составляющему половину сравнительно с другими полками, настолько выделился, что Павел Петрович, за примерное состояние полка, был назначен в январе 1833 года флигель-адъютантом».
Мы уже вели речь о том, что в 1816 году, еще в бытность адъютантом при Федоре Ивановиче Талызине, Павел Петрович начал учить грамоте его пятилетнюю дочь Марию; уроки продолжались несколько лет и Федор Иванович постоянно шутил, говоря, что Павел Петрович так усердствует потому, что подготавливает себе невесту. Так и случилось: в 1833 году Павел Петрович женился на своей бывшей ученице, Марии Федоровне Талызиной. Рафаил Павлович напрасно не уточнил, что в этот период его будущий дед и, соответственно, тесть Павла Петровича, генерал Федор Иванович Талызин с 1828 года по обвинению в неправильном расходовании казенных сумм был отставлен от службы «без мундира, с запрещением впредь служить»; и только в 1839 году во время смотра войск на Бородинском поле был прощен императором Николаем Павловичем, и ему была дана отставка «с мундиром и пенсионом в 3000 рублей в год». Факт женитьбы на дочери, отставленного с таким обвинением генерала, для офицера, делающего блестящую карьеру и имеющему безупречную репутацию, во многом характеризует душевные и человеческие качества Павла Петровича. По утверждению Рафаила Липранди в 1835 году, за выдающееся состояние Елецкого полка, Павлу Петровичу из государственных имуществ Царства Польского было пожаловано майоратное имение Радзеховице. Приведенный факт требует некоторых уточнений.
Практически, во всем мире, за исключением России, восстание поляков было встречено с большим сочувствием. Французский поэт Казимир Делавинь откликнулся на события в Польше стихотворением «Варшавянка», которое было немедленно переведено на польский, положено на музыку и стало одним из самых известных польских патриотических гимнов. В России большая часть общества было настроено против поляков, но нашлись и их защитники. Так, поэт, ближайший лицейский товарищ Пушкина, издатель альманахов «Северные цветы», «Подснежник» и «Литературной газеты» барон Антон Дельвиг, не только высказывал свое негативное мнение по действиям правительства, но и опубликовал в «Литературной газете» стихотворение французского поэта Делявиня, посвященное событиям Июльской революции во Франции, при том очевидном факте, что именно эти события инициировали польское восстание. И Дельвиг был не одинок в своих протестных акциях… Мы уже вели речь о позиции по этой проблеме светской красавицы, графини Киселевой-Потоцкой и пр. Итак, с мнением барона А. Дельвига мы уже ознакомились. И в то же время нам знакомы стихи А. Пушкина, посвященные польским событиям.
Подавление польского восстания поэт приветствует в своих стихах, написанных летом 1831 года. В стихотворении «Перед гробницею святой…» поэт восхваляет Кутузова и выражает уверенность в том, что, будь он жив, то немедленно подавил бы восстание. Стихотворение «Клеветникам России» было написано 26 августа, т.е. уже после взятия мятежной Варшавы. Поводом к его написанию послужили выступления депутатов Французской палаты, требовавших оказать помощь польскому народу в его борьбе с русской тиранией. Поэт утверждает, что польская проблема – это дело «семейное», и другие державы не вправе навязывать здесь свое мнение, тем более – грозить силой. «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы не был, впрочем, наш образ мыслей» (А. Пушкин. ПСС в 16 томах. т. 14. Переписка, 1828-1831).
Вяземский, придерживавшейся в те годы исключительно либеральных позиций, был в ужасе от «Клеветникам России». В то же время П. Чаадаев восхищался этим стихотворением. В письме Пушкину от 18 сентября 1831 года он пишет: «Вот вы, наконец, национальный поэт; вы, наконец, нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать. Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант»…
В стихотворении «Бородинская годовщина», написанном 5 сентября, Пушкин напоминает «народным витиям», т.е. французским депутатам-демократам, требовавшим выступления в поддержку Польши, а также участникам русско-польских боевых действий о традициях русских воинов, не жаждущих крови побежденных:
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
При всем, при этом, Пушкин выражает полное удовлетворение наказанием Польши:
Уж Польша вас не поведет –
Через ее шагните кости!
Мои оппоненты могли бы в противовес этим замечательным стихам Пушкина-патриота России противопоставить стихи на эту же тематику Адама Мицкевича, или того же Делавиня, но мне ближе по разуму и духу гражданский пафос стихов А. Пушкина… Тем более, что Пушкин был близко знаком с Павлом Липранди и, наверняка,  именно эти строки вселяли в него уверенность в правоте и значимости его бранного подвига на валах мятежной Варшавы.
Небезынтересно вспомнить, сколько дебатов вызвали публикации известных пушкинистов: М. Нечкиной, Р. Иезуитовой, Л. Черейского с обсуждением и осуждением «участия генерал-лейтенанта П.С. Пущина в подавлении польского восстания… И это притом, что Павел Пущин в марте 1822 года был отправлен в отставку после ареста майора Владимира Раевского, и более на службу не возвращался. В боевых действиях против польских мятежников участвовал двоюродный брат Павла Сергеевича Пущина – Иван Николаевич, который в декабре 1830 года был назначен командиром бригады 5-й пехотной дивизии и во главе этой бригады отличился в боях, «за что был пожалован майоратом в Царстве Польском». Попутно восстановив, ошибочно запятнанное, «светлое имя» активнейшего масона и злостного заговорщика, Павла Пущина, все же, вернемся к его сослуживцу по Кишиневу, Павлу Петровичу Липранди. Итак, в числе 138 военачальников, пожалованных «за особые заслуги в подавлении польского мятежа майоратами и крупными денежными суммами», значится имя командира Елецкого пехотного полка, полковника Липранди Павла Петровича. Я считаю, что у Рафаила Павловича не было оснований замалчивать этот, наверняка ему известный  факт. Польские мятежники, восставшие против законной, государственной власти, пролившие кровь невинных жертв, в том числе русского населения Варшавы, понесли заслуженную кару. Поднимая свой меч против Руси в течение 300 лет, сформировали для захватчика Наполеона целый конный корпус, дошедший с боями до Москвы, не понеся за это никакого наказания.. Имея свой Сейм и армию, льготы и привилегии, каких не имели жители России еще в течение ближайших 35 лет, возжелали еще европейских свобод и восстановления своей государственности в границах Речи Посполитой… Воевали поляки отчаянно, они были достойными противниками. А проиграли они борьбу из-за своей извечной смуты и неразберихи. И то, что земельные владения польской знати, с оружием в руках воевавшей с русской армией, полегшей в боях и ушедшей с боями за рубеж, переданы их победителям, русским военачальникам – в этом тоже был определенный смысл. Шляхта требовала рыцарских прав и полномочий – она их и получила, как побежденная и наказанная сторона…
В 1835 году Павел Петрович присутствовал в Пруссии на больших маневрах. Прусский король пожаловал ему орден Красного орла, осыпанный бриллиантами, причем, лично вручая орден, сказал Павлу Петровичу: «Вы ваше имя начертали штыками на валах Варшавы». Прусский король в качестве наблюдателя присутствовал в ставке Паскевича при штурме фортов Варшавы и, будучи профессиональным военным, мог по достоинству оценить подвиг Павла Липранди. А его оценка дорогого стоила.
В марте 1839 года Павел Петрович произведен в генерал-майоры и назначен командиром Гренадерского, короля Фридриха-Вильгельма Третьего, полка, в составе гвардейского корпуса, а в 1842 году назначен командиром лейб-гвардии Семеновского полка.
В апреле 1843 года Павла Петровича постигло большое несчастье: скончалась его жена. В том же году Павел Петрович был назначен генералом свиты Его Величества с оставлением командиром полка. Во время кончины жены Павлу Петровичу было 47 лет и лишь миновал траур, как началось сватовство с той или иной девушкой высшего петербургского круга. Не мало озабочивались этим и некоторые высокопоставленные особы. Главным мотивом выставлялись оставшиеся сироты. Но Павел Петрович в течение дальнейшей жизни свято оберегал воспоминание о своей горячо любимой жене и с твердостью отвергал все эти искательства, направленные к выдающемуся жениху, любимцу государя. Независимо от не угасавшей любви к столь рано умершей жене, Павел Петрович по себе знал, что значит для детей мачеха.
В 1844 году, в день полкового праздника, Павел Петрович был награжден орденом Станислава 1-й степени за примерную службу, отличное состояние полка и особенную заботливость по устройству и улучшению солдатского быта. Орден этот лично возложил на Павла Петровича Наследник Цесаревич при сборе целого полка. Вскоре после такого чествования  Павлу Петровичу было суждено испытать неожиданный удар судьбы.
В декабре Наследник Цесаревич произвел Семеновскому полку подробный инспекторский смотр. При проверке книг и денег, все деньги в ящике оказались налицо. Вдруг, в 6 часов вечера, того же дня, приходит к Павлу Петровичу полковой казначей штабс-капитан N и объявляет, что в ящике недостает 30 000 рублей серебром. На вопрос Павла Петровича, где же они, казначей ответил: «Вы их взяли». А на вопрос Павла Петровича: «Как же вы могли мне их выдать», N ответил: «Я их вам дал на честное слово». «Хорошо», сказал Павел Петрович, «деньги будут мною пополнены, но вы завтра же подавайте в отставку». Затем Павел Петрович зашел к нам в детскую и сказал: «дети, вы мною разорены», заплакал и вышел. Немедленно были запряжены сани, и Павел Петрович отправился по всем знакомым, занимая у каждого, что можно было занять. В 12 часов ночи он вернулся и принес 30 000 рублей серебром. На другой день N подал в отставку и в должность вступил вновь избранный казначей штабс-капитан Клауди. Когда в присутствии Павла Петровича, нового казначея и дежурного по полку стали проверять деньги, то оказалось, что пачки были только обернуты сторублевыми билетами, а внутри была нарезанная чайная бумага. По поверке не доставало 30 000 рублей. Павел Петрович немедленно их пополнил привезенными накануне деньгами и взял слово с Клауди и дежурного по полку капитана Чихачева, что происшествие это не будет оглашено. Прошло две недели и штабс-капитан N был уволен со службы, по домашним обстоятельствам, с производством в капитаны.
Через пять дней после отставки казначея совершенно неожиданно приехал к Павлу Петровичу Великий Князь Михаил Павлович, войдя в кабинет плотно закрыл дверь и приказал Павлу Петровичу рассказать, как было дело с N. Павел Петрович ответил, что N вышел в отставку для раздела имения и больше дела никакого не было. Тогда Великий Князь приказал Павлу Петровичу рассказать ему всю правду, не как Великому Князю и начальнику, а как частному лицу, Михаилу Павловичу, и что это останется между ними. Павел Петрович рассказал, как было дело и что он поступил так, чтобы не запятнать славного Семеновского полка и не компрометировать Наследника Цесаревича, который при проверке считал только пачки, но их не разворачивал.
Не прошло и двух дней после этой беседы, Павел Петрович был потребован к Государю. Входя в его кабинет, Павел Петрович заметил, что в противоположной стороне приоткрыта дверь. Государь тоже потребовал, чтобы Павел Петрович рассказал все дело с N. Когда же Павел Петрович опять сказал, что никакого дела не было, Государь вызвал из другой комнаты, в которую была открыта дверь, Великого Князя Михаила Павловича и сказал: «Кто же из вас говорит правду?».
Припертый, так сказать к стене, Павел Петрович подробно рассказал всю историю. Внимательно выслушав всю исповедь, Государь обнял Павла Петровича и сказал: «Я поступил бы так же». На другой день фельдъегерь привез от Государя Императора толстый пакет. В пакете было 30 000 и записка: «Никому не говори». Вскоре N был разыскан и вместо суда, по повелению Государя был заточен в Петропавловскую крепость. Повелевалось содержать его там до тех пор, пока он не скажет, куда девал похищенные деньги. Через три года N заявил, что 30 000 он, в течение 1844 года проиграл в карты, но кому, отказался сообщить. Его продержали в крепости еще год и выпустили на свободу.
В 40-х годах не было ни положения о ротном хозяйстве, ни правил о порядке увольнения нижних чинов на вольные работы. Увольнение нижних чинов на, так называемые, заработки, предоставлено было исключительно усмотрению начальников частей. Люди увольнялись на заработки совершенно произвольно в течение всего года для увеличения средств части. За их разнообразный труд им ничего не выдавалось на руки. Не имели они во время заработков и настоящего нравственного отдыха, потому что, по возвращении с заработков, их ожидали ужасы строевой выправки. Начальство после вольных работ усиленно принималось наверстывать строевые недочеты и от приемов, по тогдашней выправке, можно сказать, чисто хирургических, многие совершенно надрывались. Во все время командования Павлом Петровичем Семеновским полком ни разу ни один человек не был послан на заработки. В то же время Павлом Петровичем были выработаны инструкции ротному командиру по довольствию роты, которую, по примеру Семеновского полка, Высочайше было повелено принять к непременному руководству во всех войсках гвардии. Что полки гвардии, по размерам всех видов отпусков довольствия, имели значительный избыток и не нуждались в искусственном увеличении доходов посредством заработков, лучшим доказательством служит то, что Павел Петрович, видя, что полк пьет воду из Крюкова канала, постоянно загрязненную, воспользовался пребыванием в Петербурге французского инженера-гидравлика Дронсара, устроив на средства полка на берегу канала водонапорную башню для очистки в ней воды посредством фильтрации. Независимо от этого  Павлом Петровичем  также на средства полка  был учрежден приют для дочерей солдат Семеновского полка, которым всегда любовался Государь и Императрица, и который подготовил к дальнейшей честной и трудовой деятельности сотни девушек.
Не подлежит сомнению, что деятельность Павла Петровича в разных направлениях не могла не возбудить вражды всех тех, самолюбие и карман которых сильно затрагивала, а их в то время было много. Беззастенчивость некоторых доходила до того, что они прямо ему говорили: «Эх, Павел Петрович! ну, чего хорошего в ваших делах: и себя не обогатите, и врагов наживете». И действительно, оппозиция была так сильна, что, не смотря на то, что Павел Петрович имел все шансы продолжать службу в гвардии, ему устроили «золотой мост» по дороге из гвардии. В 1848 году он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен начальником штаба гренадерского корпуса  с сохранением в списках Семеновского полка и с зачислением по гвардейской пехоте и генеральному штабу.
Подводя итоги 17-летнего командования разными полками, главное, что достойно внимания, это то, что за весь этот долгий период Павел Петрович не арестовал ни одного офицера и не подверг телесному наказанию ни одного нижнего чина. Солдаты, видя постоянную о них сердечную заботу, лезли, что называется из кожи, офицеры же были под обаянием его нравственного влияния и временное холодное обращение Павла Петровича с тем  или другим почиталось ими хуже всякого ареста..  Несмотря на такой исключительный по тем временам способ командования, полки под командованием Павла Петровича признавались всеми выдающимися. Сказанное может служить лучшим подтверждением, что повсеместно царившие в то время чрезмерно суровые способы командования были каким-то необъяснимым предрассудком.
Штаб гренадерского корпуса был в 1848 году расположен в Новгороде и его командиром был генерал-адъютант Набоков. Взгляды командира корпуса на солдата и на службу вообще были совершенно сходны со взглядами Павла Петровича и потому бытность его начальником штаба при Набокове была счастливейшим для него временем. С назначением же вместо Набокова командиром корпуса Н.Н. Муравьева  положение изменилось  и потому Павел Петрович был счастлив, когда в 1849 году фельдмаршал князь Паскевич предложил ему свое ходатайство о назначении его начальником 12-й пехотной дивизии, что и исполнилось 29-го сентября.