4
   Утром, совершая из необходимости размять ноги ставший уже привычным моцион по камере, Николай заметил, что у него родилось новое ощущение: как будто он не ходит по кругу, по собственным следам, а двигается вперед длинной дорогой с крутыми поворотами и за каждым из этих поворотов его ждет неожиданное. Но на самом деле переменился не пейзаж – переменился он сам. Счастливый, свободный, легкий человек, каким он был, остался в далеком прошлом, в невероятном прошлом. Утонул, растворился в прошлом, вместе с прошлым. И, чтобы выжить, нужно сопротивляться притягательной, но безнадежной прелести воспоминаний. Согласиться стать другим. Совсем новым человеком, родившимся в тюрьме, родившимся сразу тридцатиоднолетним. Тогда все покажется гораздо проще. Заключение убавляет желаний, аппетитов, даже страхов: здешние порядки этому способствуют. Разве что попытаешься иногда помечтать о внешних соблазнах – так, в надежде, что возьмет да и выплывет из глубин мозга какая-то возможность развлечься, отвлечься, рассеяться, вдруг случится такое… Но тут же и понимаешь, что лучше не растрачивать своих запасов, лучше приберечь их – как будто ты находишься в осажденном городе. Как будто ты сам – такой город. Ты становишься своим единственным другом, своим единственным врагом, своим единственным судьей, своей единственной аудиторией. Но может быть, когда-нибудь все это позволит даже почувствовать себя счастливым? Хотя бы в какой-то мере… Ох нет, несмотря на твердую решимость собраться с мужеством, вот в это Николаю страшно трудно было поверить.
   Он достал из кармана серебряную пуговицу и с нежной укоризной всмотрелся в находку. Она, пуговка эта, настоящий символ всех его слабостей. Сверкает, так дерзко сверкает в этом мире, где ей совершенно нечего делать! Она – помеха, она – отрицание, она одна мешает своему владельцу до конца почувствовать себя пленником. Внезапно ему захотелось избавиться от жилетной пуговицы. Попытался выбросить ее сквозь щель под дверью. Не удалось: не прошла по толщине, откатилась к нему обратно. Николай наступил на нее, надеясь сплющить. Наступал снова, снова. Ударяя пяткой по пуговке, всякий раз ощущал острую боль – подошва башмака была истерта. Конечно же, проще было позвать надзирателя и отдать ему пуговицу, но – лень… лень… Отказался и от этого намерения.
   Потом его снова охватила дикая жажда деятельности, и он стал добивать несчастную серебряшку. Дохромав до центра камеры, почувствовал, что завершил какое-то важное дело: после часа работы пуговица и впрямь сплющилась и могла теперь скользнуть под створку. Николай разогнулся – весь в поту, донельзя усталый, бормоча: «Вот и прекрасно… вот и прекрасно…»
   Затем нужно было облегчиться в кадушку. Всякий раз это становилось для него событием дня – он думал о своей естественной потребности заранее, нарочно тянул время… Ужасный запах, как всегда, поразил его, тошнота подкатилась к горлу… Поистине эта несчастная кадушка достойна стать монументом, взывающим к стыду и совести человечества!
   Николай улегся на подстилку, заложив руки под голову. Ему безумно захотелось почитать хоть какую-нибудь книгу. Все равно какую! Любую! Лишь бы переворачивать страницы, лишь бы вдыхать легкий аромат типографской краски, погружаться в историю – настоящую или вымышленную, плыть из страны в страну, из века в век, следить за причудливым, зигзагообразным развитием философской идеи… Он попытался припомнить романы, которыми увлекался в юности, стал цитировать про себя обрывки стихотворений, что-то подсчитывать… Время от времени в прорезанном и зарешеченном окошке на двери мелькал взгляд кого-то из охранников. Тараканы собирались вокруг плошки с водой.
   «Вот и прекрасно, – снова подумал Озарёв, – вот я и в согласии с самим собой. Теперь у меня нет ни изысканных привычек, ни утонченных вкусов, ни оригинальных идей – я отказался от всего этого, отверг все это. Я вполне приспособился к жизни арестанта…» Но не прошло и пяти минут, как он снова вспомнил Софи, твердость покинула его, нервное возбуждение утихло – и все началось сначала.
* * *
   Прошло еще недели две, однако время не вносило никаких изменений в жизнь Николая. Присутствие тараканов и прочей нечисти больше не тревожило и не раздражало. Подумал как-то, что неплохо бы побриться, спросил, оказалось – запрещено уставом. Зеркала посмотреться у него не было, и он попробовал представить себе, как выглядит, проведя рукой по щекам. Ну и щетина! Заросли и щеки, и подбородок зарос, а лицо, похоже, осунулось, под кожей кости выпирают… Он опустил голову – шею царапает, будто скребком. От капельки воды, которую ему приносили для умывания, нестерпимо несло то ли кислым, то ли тухлым. Но и к грязи, и к зуду, и к голоду, в конце концов, можно привыкнуть, даже довольно легко… Забавно, что эта нищета, в которую его погрузили с головой, в какой-то мере даже ободряет, живительная она, что ли… Ну да, в несчастье ведь, перенося его достойно, проникаешься уважением к себе самому. А может быть, он из числа людей, которым нужны страдания, чтобы обрести смысл жизни? Может, в нормальных условиях существование само по себе ему не интересно? Ход времени здесь отмечали надтреснутым бронзовым голосом часы Петропавловского собора, потом начинался колокольный перезвон. Чтобы не потерять счет дням, Николай каждый вечер приклеивал комочек черного хлеба к стене – у изголовья постели. Крысы, наличие которых он обнаружил еще в самом начале пребывания тут – по писку и по тому, как животные скребли острыми когтями камень, – решились, наконец, нанести ему визит. Это оказались водяные крысы – серые шкурки отливали рыжим, и шерсть была очень густая. Сперва он испугался и их величины, и их численности, но потом решил, что, раз уж не удастся от них избавиться, нужно привыкнуть к тому, что отныне они живут вместе: оставлял им крошки после еды, и только тогда, когда уже не было ничего съестного, швырял в них башмаком, чтобы оставили его в покое. Как ни странно, крысы быстро осознали все преимущества этого modus vivendi[2] и, как только хозяин камеры их выгонял, мигом убирались по норам. Среди них были старые, молодые, самки, самцы… Николай развлекался тем, что давал животным имена, стараясь распознавать, где тут кто. Ночами ему случалось проснуться от взгляда: в темноте, совсем рядом с его головой, сверкали бусинки маленьких глаз. Забавно, но раздражало это куда меньше, чем привычка надзирателей следить за ним в окошко. Со Степуховым тюремщиков насчитывалось трое, и они поочередно занимались арестантом. Передвигались они бесшумно, и невозможно было ни двинуться, ни кашлянуть так, чтобы не привлечь их внимания: тут же приподнималась зеленая тряпка, прикрывающая отверстие в двери, и око циклопа ощупывало камеру. Там, в мире свободных людей, порой слышались перешептывания, однажды Озарёву почудилось даже, будто он узнает голос царя. Но он сразу понял, что ошибся, потому что у императора всея Руси хватает дел и кроме того, чтобы шпионить за своими арестантами. На всякий случай спросил Степухова, тот почему-то вздрогнул, смутился и наотрез отказался отвечать. Но что это доказывает?
   Сидя на нарах, Николай все перебирал и перебирал в памяти подробности своего допроса в Зимнем дворце, пытаясь оживить таким образом ненависть к монархии и ожесточить характер в предвидении грядущей борьбы с ней. Но вместо этого в нем постоянно возрождалось воспитанное с юности стремление поставить себя на место противника и посмотреть на события с его точки зрения. Сам факт, что император лично занимался каждым из заговорщиков, доказывал только одно: насколько он растерялся, пусть и победив, перед масштабом раскрытого им заговора. Поэтому по отношению к людям, осмелившимся замахнуться на десять веков русской истории, он, скорее всего, испытывал какое-то странное смешанное чувство: тут были и гнев, и презрение, и жалость, и даже болезненное любопытство. И ему хотелось именно от них, еще не остывших после совершенного ими преступления, добиться объяснений – пусть сами скажут, что являет собой тот кажущийся ему невероятным, немыслимым феномен, которым стал мятеж на Сенатской площади 14 декабря. Самым удивительным, наверное, царю казалось, что большая часть этих новых якобинцев хорошо ему знакома: офицеры его армии, все из хороших семей… теперь ему мнилось, что доверять нельзя уже никому, что любая тень отныне должна вызывать подозрения… И все средства хороши, чтобы проверить свои догадки, проникнуть в сознание заговорщиков, понять, наконец, что у них на уме.
   Николай подумал, что, вполне может быть, он и сам на месте царя не смог бы действовать иначе. Но одна только мысль об этом тотчас привела его в раздражение. «Вот что случается, если даешь волю фантазии! – с досадой сказал он себе. – Нет, не дело человека, замыслившего революцию, разбираться в причинах такого или другого поведения противника. Соотнести себя с ним даже на минуту-другую означает простить ему все и простить навеки. Сильный человек не тот, кто подобно эху отзывается на всякий оклик, а тот, кто отказывается верить, будто на свете существует иная правда, кроме его собственной». Вдруг ему пришло в голову, что они с императором тезки, и стало смешно, он улыбнулся. Верно-верно, у них у обоих день ангела – 6 декабря. Вспомнилась их первая встреча – во Франции, в лагере под Вертю. Рядом с императором Александром I, поздравлявшим Озарёва с его предстоящей женитьбой на Софи, стоял тогда великий князь – молодой, элегантный, надменный… Одни образы сменились другими: теперь перед Николаем стоял уже не великий князь, а царь, а перед царем – не блестящий офицер Литовского полка, а отвратительный узник. Боже, Боже, все потеряно! В ту ночь он видел Софи во сне настолько ясно, что, открыв глаза, удивился, что жена не сидит у его изголовья.
   После завтрака Степухов провел к нему в камеру молодого одетого с иголочки офицера, который держал в руке пакет, скрепленный черной восковой печатью.
   – Это вам, – сказал посетитель. – От следственной комиссии.
   Офицер повел носом и нахмурился: запах от кадушки был невыносим. Но Николаю не стало стыдно.
   – А что там такое? – поинтересовался арестант. – Приказ идти по этапу?
   – Нет, вопросник, – ответил офицер. – Будьте любезны заполнить, а завтра в это же время я приду за ним. Вам дадут перо и чернила. А что касается бумаги, то тут вам хватит места. Черновики запрещены.
   – Почему?
   – Потому что ответы заключенных не должны быть приготовлены заранее, они должны идти из сердца.
   Гость щелкнул каблуками и исчез. Николай сорвал печать, развернул бумагу. В списке оказалось тридцать пунктов. Все то же или почти то же, чем интересовались Левашов, а потом царь во время первого допроса: «Когда вы вступили в тайное общество?», «С кем из заговорщиков вы поддерживали отношения?», «Знакомы ли вы с какими-либо проектами конституции?»… Сначала он решил не отвечать вообще и отложил документ, но тут вмешался Степухов.
   – Если не ответите, ваше благородие, вас отправят на гауптвахту или того хуже!
   – Что – «того хуже»?
   – В каменный мешок… такая яма под землей, она досками прикрыта, и оставлено только маленькое отверстие. Внизу жить куда ужасней, чем тут: ничего не видать, задыхаешься…
   Николай рассмеялся, но смех вышел горький. Внезапно перспектива «каменного мешка» показалась ему привлекательной, возникло желание испытать себя, дойдя до самого края, чтобы понять, где предел несправедливости. Но затем он решил, что лучше послужит общему делу и вернее запутает следствие, если не станет отбрасывать все чохом, а наоборот, будет отвечать хитро, используя любую уловку, чтобы не сказать правды. И принялся за работу. Если чувствовал ловушку, использовал уклончивый ответ: «не знаю», «не слышал об этом»… И, наоборот, всякий раз, как от него требовалось изложить цели их объединения, рьяно вставал на защиту своих политических идеалов. После фразы: «Каким образом революционеры привлекали новых сторонников в свой лагерь?» – он написал целый монолог. «Когда наша победоносная армия вернулась из Франции, не оказалось в ней ни единого офицера, достойного этого звания, который не ощутил бы стыда, увидев, под каким гнетом находится его собственная страна. Все те, кто под водительством славного Александра I воевали с Наполеоном, стремясь, пусть даже ценою своей крови, своей жизни, вернуть свободу Европе, сразу же поняли, что им самим в такой же свободе отказано. Познакомившись с условиями жизни за границами России, они сочли нормальной и естественной попытку объединиться ради того, чтобы дать родине конституцию».
   Озарёв с удовольствием перечитал свой текст. Отличный выпад против господ из следственной комиссии! Жаль только, что он не увидит их физиономий, когда они станут знакомиться с документом! Привычным уже жестом Николай погладил бородку: растет, колется… Однако и такой – заросший щетиной, грязный и изможденный – он все равно куда сильнее всех этих генералов вместе взятых.
   Назавтра ближе к полудню тот же элегантный офицер вошел в камеру, взял у Николая вопросник, спрятал его и удалился, сказав перед тем Степухову:
   – К чаю дадите ему сегодня белого хлеба.
   Николай, которому, в общем-то, и черный был не так уж противен, задумался, что бы означала подобная милость.
   А старик, видимо, догадался о его раздумьях и прошептал:
   – Это только начало. Если станете хорошо себя вести и скажете все, что знаете, вас будут содержать еще лучше. Может быть, позволят даже переписываться с семьей…
   Софи, Софи, он снова думал о ней! Он отказался писать ей во дворце, чувствуя на себе пристальные взгляды императора и Левашова, но он сгорал от желания открыться ей, исповедаться теперь, когда находился в заточении. И допоздна выстраивал мысленно в строчки слова, в которых лучше всего отразились бы и его любовь к ней, и его стремление перед нею оправдаться.
   Посреди ночи Николая разбудило звяканье ключей, но сейчас же пришлось зажмуриться: вся камера была ярко освещена факелами. Тараканы исчезли. Николай вскочил на ноги. Перед ним стояли генерал от инфантерии Сукин со своей деревянной ногой и луннолицый плац-майор Подушкин. Тут же находился и надзиратель – в корзине, которую тот держал в руке, были сложены одежда и обувь Озарёва, конфискованные у него в день ареста.
   – Переоденетесь и пойдете с нами, – сказал Сукин.
   «Куда? Куда вы поведете… повезете меня?!» – едва не закричал Николай, но из гордости сдержался. А в не совсем проснувшемся мозгу его заворочались тяжелые, как жернова, мысли – все о трагическом исходе. На казнь, в руки палачей, в карцер… каменный мешок, по этапу в Сибирь, на пытки… вот куда! Часы на кафедральном соборе пробили два раза – два часа ночи. Он прикрыл глаза, слюна стала вязкой, в пустом желудке заурчало. Узник принялся неловко натягивать на себя вещи – а он и забыл, какие они мягкие, тонкие, легкие… Увидев снова свой темно-вишневый жилет, на котором теперь не хватало одной серебряной пуговицы, грустно улыбнулся. Незнакомый тюремщик завязал ему черной тряпкой глаза, накинул на голову мешок. Так же, как в день прибытия в крепость, Подушкин взял его за руку и повлек за собой. После долгого перехода по коридорам на него сквозь покрывавшую лицо ткань мешка пахнуло холодом и свежестью ночного зимнего воздуха. Дыхание перехватило. Господи! Если бы он мог сорвать с себя эту мерзость, покатиться прямо в снег, насладиться притоком кислорода в измученные легкие!
   – Вперед, вперед!
   Его подтолкнули в спину. Он преодолел лестницу – и оказался среди тепла и шорохов населенного помещения.
   – Садитесь, – приказал Подушкин, снимая с головы арестанта мешок и повязку.
   Николая поместили теперь за зеленой ширмой, по-прежнему под охраной двух солдат. В прореху было видно, как вошли еще трое заключенных – тоже с эскортом. Поскольку у них на головах оставались мешки, понять, кто это, оказалось невозможно. Впрочем, минуту спустя и они скрылись за ширмами. Наверху, видимо, по балкону или галерее, ходили, позвякивая шпорами, офицеры, они громко разговаривали, шутили, смеялись, не обращая внимания на узников, хотя некоторые наверняка были когда-то, и не так уж давно, их товарищами по оружию.
   Прошло минут десять, Подушкин вывел Николая из укрытия и снова двинулся с ним куда-то. Стуча каблуками и звеня ножнами, конвойные шли сзади на расстоянии в шаг, не больше. Пересекая комнату, напоминавшую гостиную, Озарёв вдруг оказался перед Ипполитом Розниковым – ну, просто нос к носу! Старый приятель разглагольствовал о чем-то, сидя в центре группы одетых в мундиры людей. Их взгляды встретились, но в лице Ипполита ничто не дрогнуло, он и бровью не повел: смотрел на бывшего друга холодно, как будто на незнакомца, на чужого… Николай проглотил бешенство и прошел мимо. Перед следующей дверью пришлось подождать. Затем оттуда раздался голос:
   – Введите Озарёва!
   В небольшой комнате, за столом, покрытым красным сукном, Николай насчитал десять человек: видимо, члены следственной комиссии. И подумал: «Совет Десяти, совсем как в Венеции…»[3] В свете тяжелых канделябров позолоченного серебра мерцали и вспыхивали искры на эполетах и аксельбантах, посверкивали ордена… было похоже на рыбью чешую… Среди собравшихся были младший брат императора великий князь Михаил Павлович, начальник Генерального штаба генерал Дибич, военный министр Татищев, действительный тайный советник Голицын, генерал Левашов, генерал Чернышев, генерал Бенкендорф, генерал Голенищев-Кутузов… Надо же, какое великолепие, какое сборище знати в этом органе дознания, созванном нынче для него одного!
   Ему задавали вслух те же вопросы, что письменно, и он старался, чтобы ответы не отличались от прежних. Наиболее хитрым и изворотливым показал себя генерал Чернышев: лицо у него было бело-розовое, накрашенное, брови выщипанные, на голове – каштановый парик с туго завитыми, как овечье руно, локончиками.
   – Нам известны имена главных участников заговора, и, если вас пригласили сюда, то только затем, чтобы дать вам возможность откровенными признаниями смягчить свою вину, – сказал Чернышев.
   – С какой стати я должен верить вам? – отозвался Николай.
   – Хотя бы в силу этого! – генерал протянул ему список из многих фамилий.
   Одного взгляда оказалось достаточно: тут были Рылеев и Пестель, Кюхельбекер и братья Бестужевы, Каховский и Голицын, Пущин, Якубович, Трубецкой, Муравьев-Апостол… Руководители и члены Северного общества, руководители и члены Южного общества – тут были все! Значит, восстание на Юге тоже провалилось или даже не успело начаться… Но немыслимо же, чтобы полиция нашла столько заговорщиков только собственными средствами! Их выдали предатели, тут дело в предательстве, это точно!
   – Ну и как, убедились теперь? – спросил Чернышев.
   Николай не ответил – во рту словно высохло все, язык стал большим и шершавым.
   – Ваши товарищи в своих показаниях утверждают, что вы присутствовали на последнем собрании тайного общества, которое состоялось в ночь с 13-го на 14 декабря, – возобновил попытки разговорить арестанта Чернышев.
   – Был! – с вызовом бросил тот.
   – Припомните, как вел себя тогда князь Трубецкой. В частности – стоял ли он за мятеж или был против него.
   – У меня сохранились более чем смутные воспоминания о той ночи.
   – Надеюсь их оживить и уверен, что, скорее всего, так и произойдет, стоит вам услышать вот это сообщение. Князь Трубецкой, назначенный вами «военным диктатором», вместо того, чтобы присоединиться к товарищам на Сенатской площади, как обещал ранее, бродил по соседним улицам, наблюдая за появлением войск, дрожа и прячась по углам. А после провала мятежа стал кидаться из одного аристократического особняка в другой в надежде скрыться от розыска. Он жил тогда у отца жены своей, урожденной графини Лаваль, но там его не нашли, зато обнаружили писанную рукой Трубецкого черновую бумагу особой важности – с программой на весь ход действий мятежников 14-го числа, с именами лиц, участвующих в означенных действиях, и разделением обязанностей каждому. Сам князь с утра не возвращался, и в доме тестя его полагали, что должен он быть у княгини Белосельской, жениной тетки, однако и у княгини Белосельской его тоже не застали, стало известно только, что будто бы он перебрался в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой сестре графини… В конце концов, там и оказался Трубецкой – в посольстве Австрии, у своего зятя… там его и арестовали – посреди ночи. Так что – вам хочется еще заступаться за князя?
   Николай меньше, чем ожидал, удивился новости. Вероятно, рассказывая ему в самом начале допроса о постыдном поведении человека, которого Озарёв почитал своим начальником, Чернышев был намерен попросту деморализовать его сразу? Но как притворяется – просто классически!
   – Среди конспираторов всегда попадаются люди более сильные и более слабые… – постарался арестант увернуться от прямого ответа.
   – Но вы лично, думаю, поклоняетесь все-таки сильным людям? Это же очевидно! – заявил Чернышев.
   – Да, это так.
   – И много было таковых в вашей группе?
   – Видимо, недостаточно.
   – Но, видимо, именно эти сильные люди на последнем собрании у Рылеева говорили о покушении на государя?
   – Не слышал ничего подобного.
   – Согласно показаниям одних, – невозмутимо продолжал Чернышев, – Каховскому поручил убить царя Рылеев, согласно показаниям других, Каховский принял решение сам, оно не было вызвано ни чьей-то просьбой, ни чьим-то поручением. Откровенно во всем признавшись, вы можете облегчить участь, по крайней мере, одного из этих двух людей. Продолжая молчать, вы только крепче связываете их – обвиняемых в попытке цареубийства. Как вы полагаете, не лучше ли спасти одного, чем погубить своим молчанием обоих?
   Такая постановка вопроса озадачила Николая. Он впервые в жизни оказался в ситуации, когда представления о справедливости запрещали ему молчать дальше. Тем не менее помочь расследованию в одном этом частном вопросе означало бы согласие участвовать в предлагаемой ему игре на протяжении всего расследования, принять для себя возможность сотрудничества обвиняемых с обвинителями, то есть признать в каком-то смысле необходимость наказания… Как он помнил, Каховский и ранее был одержим идеей цареубийства, но на исходе встречи уже Рылеев просил его действовать. Умолял… Иными словами, они несут практически равную ответственность. Почти равную. Но, с другой стороны, Каховский, обагривший руки кровью Милорадовича и Штурлера, не мог рассчитывать ни на какое снисхождение, Рылеев же, оставшийся не замешанным в реальных убийствах, мог при благоприятном стечении свидетельских показаний надеяться на улучшение своей судьбы… Движимый дружеским отношением к Кондратию Федоровичу, Озарёв чуть не заговорил, но тут же и отказался от этого намерения: одному Господу решать, кто на самом деле чист, а кто виновен. Чернышев между тем начал нервничать:
   – Ну так что же? Все упрямитесь? Предпочитаете пойти ко дну вместе с двумя своими товарищами, а не помочь хотя бы одному добраться до берега?
   – Что вы имеете в виду, говоря «пойти ко дну», ваше сиятельство? – спросил Николай.
   – Ваше преступление для России так ново, что не существует пока законов, предусматривающих меру наказания для виновных.
   – Единственное наше преступление в том, что мы желали блага для нашей Родины!
   – Нельзя желать блага для своей родины и смерти для ее государя одновременно!
   В эту минуту взгляд Озарёва задержался на игравшем восковой палочкой Татищеве и задремавшем, сидя рядом с ним в кресле, Голенищеве-Кутузове. Эти двое двадцать четыре года тому назад принимали участие в убийстве императора Павла I, открывшем его сыну Александру дорогу на трон. Все в Санкт-Петербурге знали эту историю. По какой иронии судьбы судят они сейчас людей, чье преступление только в том, что проиграли в игре, которую им самим повезло когда-то выиграть? Боже, что за радость! Словно зажегся светлый огонек в душе! Искушение было слишком сильным: он, не хуже опытного фехтовальщика, чуть затянул выпад и произнес, стараясь контролировать возбуждение:
   – Бывают случаи, ваше сиятельство, когда мятеж против правителя становится священным долгом. Некоторые из вас смогли бы меня понять, если бы вспомнили собственное прошлое.
   Татищев весь задрожал от бешенства, и его тяжелая рука окороком упала на стол. Голенищев-Кутузов, вздрогнув, открыл сонные глаза.
   – Что все это значит? Извольте объясниться! – приказал Бенкендорф.
   – Нет ничего проще, ваше сиятельство, – охотно выполнил приказание Николай. – Заговорщики 14 декабря ставили своей целью не допустить до престола великого князя, и вы считаете их убийцами; заговорщики же 11 марта 1801 года ночью, совершенно варварским способом убили царя и при этом пользуются вашим уважением. Разве такое справедливо?
   – Что за наглость! – закричал Татищев.
   – Вон отсюда! – поддержал его Голенищев-Кузузов. – Эй там, кто-нибудь! Уведите его! И пусть его закуют!
   Остальных, похоже, забавляли гнев и смущение, в которые арестант вогнал их коллег – наверное, между членами этого ареопага соперничество и злоба по отношению друг к другу существовали еще со времен воцарения Александра I… Размалеванная лисья мордочка Чернышева нахмурилась, и он сказал:
   – Мы собрались здесь не для того, чтобы выслушать ваше мнение о политическом прошлом и будущем России, но исключительно для того, чтобы предложить вам внести уточнения по поводу плана действий Рылеева и Каховского. Вы намерены сообщить нам…
   – Мне нечего вам сказать, – ответил Озарёв.
   – Что ж, – вздохнул Левашов, – предоставим вам время для размышлений, пусть совесть подскажет, как быть дальше. Надумаете изменить показания, дайте знать. Но впредь помните, что в вашем положении податливость куда предпочтительней чванства.
   Допрос окончился. Николаю велели переодеться в арестантский халат, лишили чаю и на ужин выдали только половину порции размазни. Обычного его надзирателя, старика Степухова, заменил какой-то насквозь провонявший квасом дикарь с монгольской физиономией. Утром он привел в камеру к Николаю священника. «Шпион!» – тотчас же подумал заключенный. Священник был рослый, широкоплечий, с широким крестьянским лицом, голубыми глазами и рыжей, но уже серебрящейся бородой, спускавшейся ниже нагрудного креста. Он назвался отцом Петром Мысловским.
   – Благодарю, батюшка, что решили оказать мне моральную поддержку, – сказал Николай, – но так как вы присланы правительством, я не смогу открыть вам душу. Увы, это невозможно.
   – С чего вы взяли, что я прислан правительством? – удивился священник, садясь на табурет. – Разумеется, я не смог бы сюда попасть без разрешения тех, кто руководит следствием. Но мне никто не поручал ни допрашивать вас, ни исповедовать, поэтому все, что вы мне скажете, я никому не передам.
   Несмотря на заверения отца Петра, Николай по-прежнему был настороже, старался уклончиво отвечать на сердечные, казалось, расспросы гостя и распрощался с ним без единого слова признательности. Но, оставшись один, вдохнул витавший в воздухе легкий запах ладана, которым была пропитана ряса священника, и едва различимый аромат взволновал его, напомнил о детстве. Ему стало физически необходимо обрести мир с помощью молитвы. Выполнял ли отец Петр Мысловский распоряжения следственной комиссии или не выполнял их, прежде всего он был представителем Господа, и вместе с ним в камеру заходил Бог. А Николай из чистого каприза не захотел этого понять.
   К счастью, не прошло и двух дней, как священник явился снова – так, словно ничего не произошло. И снова запах ладана окутал Николая: он с наслаждением вдыхал сладковатый аромат, ему казалось, будто голова его плавает в облаках. Однако, обменявшись с посетителем несколькими безобидными фразами, он вдруг резко спросил:
   – Вам известно, каким именно образом были арестованы мои друзья?
   – Большею частью они ждали дома, когда за ними придут.
   – Это странно!
   – Вероятно, понимали, что единственно надежное их укрытие – царская справедливость, иного не существует. Подобное поведение делает им честь.
   – А каково сейчас состояние России?
   – Вы что имеете в виду?
   – Воцарилось ли повсюду спокойствие?
   – Разумеется.
   – И на Юге не было мятежа?
   – Был, но его сразу подавили.
   – Как это было?
   – Проще некуда. Руководитель заговора на Юге, некий Пестель, был обнаружен и арестован, благодаря счастливой случайности, накануне 14 декабря. 30 же декабря двое других офицеров-южан, Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, подняли свои подразделения, заняли небольшой городок Васильков и провозгласили Иисуса Христа царем вселенной. Заставили священника произносить молитвы, угрожая ему пистолетом. По приказу своих командиров солдаты присягнули в верности Господу и делу независимости. Затем все вышли в степь и отправились на завоевание страны. И три дня спустя, при первой же встрече с правительственными войсками, так называемая христианская армия заговорщиков рассыпалась в прах, а ее главарей схватили и привезли в Санкт-Петербург.
   – Что за безумие! Что за трагическое безумие! – пробормотал Николай.
   – Пелена пала на глаза лучшим сынам России, – отозвался священник.
   – Что они собираются сделать с нами, батюшка?
   – Когда следствие будет закончено – а это потребует еще нескольких месяцев, вас станут судить, – сказал отец Петр Мысловский.
   – А потом?
   – Что значит «потом»?
   – К чему приговорят? К смертной казни?
   Отец Петр, протестуя, воздел крупные белые руки к небу.
   – Господь с вами! Что за мысли? Вы же отлично знаете, что со времен правления Елизаветы Петровны смертной казни в России не существует!
   – Ну, а что или кто может помешать царю восстановить ее ради такого случая?
   – Почтительность к велениям Божьим.
   – Но пытки, пытки-то применяются, они разрешены! Ста ударов кнутом достаточно для того, чтобы человек погиб в ужасных страданиях! И это делается! Как вы объясните?
   – Объяснить не могу, только оплакиваю подобные ужасы, как и вы. Но у вас, в вашем случае, ничуть не похожем на те, нет оснований чего-либо опасаться. Вы не из числа убийц… И в конце концов, все вы… дворяне… Более или менее знатные… Это тоже не может не учитываться…
   Священник опустил глаза, произнося последние фразы.
   – Тогда – что? – настаивал Николай. – Тюрьма на долгие годы? Сибирь?
   – Для главных виновников – возможно, – вздохнул Мысловский. – Но большую часть обвиняемых, я убежден, простят. Император, а он, как всем известно, милосердный христианин, наверняка захочет ознаменовать начало своего царствования решением великодушным, проявить милосердие. И не стоит вам теперь настраивать себя одного отдельно против государя – хватит и того, что вы пытались выступить против него сообща. Постарайтесь лучше прояснить царю свои намерения, чтобы помочь ему переустроить нашу любимую многострадальную Родину. Наверное, среди ваших товарищей немало чрезвычайно почтенных, уважаемых людей, но ведь другие не вызывают такого же уважения. А для здоровья всей нации необходимо отделить добрые зерна от плевел…
   И тут Николай понял, что священник притворяется: ему, разумеется, отлично известны выдвинутые против Рылеева и Каховского обвинения.
   – Если бы я смог вам помочь… если бы я мог помочь вам победить сомнения… – снова заговорил отец Петр.
   – Нет, батюшка, это невозможно, – оборвал его арестант.
   Священник догадался, о чем тот подумал, и прошептал, обозначив лишь тень улыбки на суровом лице:
   – Вы верующий?
   – Да.
   – Соблюдаете церковные обряды?
   – Раньше соблюдал, теперь реже.
   – Мы еще поговорим об этом. Раз вас не интересует мое мнение, попрошу вас только помолиться этой ночью: помолитесь изо всех сил, от всего сердца.
   Николай не стал дожидаться ночи. Он заметил на стене влажное пятно, контуры которого напоминали фигуру Пресвятой Богоматери с младенцем Иисусом на руках, и это пятно обратилось для него в икону. Бросившись на колени, он с жаром принялся молить Богородицу, припоминая и подбирая слова акафистов, казавшиеся ему самыми подходящими к случаю:
   «Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице, убежище сирых и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице, зриши мою беду, зриши мою скорбь. Помози ми яко немощну, окорми мя яко странна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши. Яко не имамы иныя помощи разве Тебе, ни иныя предстательницы, ни утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Пресвятая Богородице, спаси нас! Пресвятая Богородице, перед кончиной нашей, защити нас, когда поведут по мытарствам, защити нас на Страшном судищи, помяни о спасении рабов Твоих и избави нас от злохитрого антихриста и печати его. Утешь, Пресвятая и Преблагословенная Мати Сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, раба Твоего, ныне Тебе молящегося, в узах и заточении его утешь, не презри во скорбех и бедах, но помилуй… Аминь».
   Он каялся, он просил утешения, молитва стекала с его губ легко, почти радостно, а одновременно на него снисходила какая-то таинственная, божественная ясность. Когда Николай поднялся с колен, решение было принято: он попытается спасти Рылеева – идеалиста, мечтателя, истинного революционера – пусть даже в ущерб Каховскому, чье кровавое безумие способно только обесчестить товарищей. Поступая так, он внесет последнюю лепту в дело Свободы.

5
   Минуло Светлое Христово Воскресенье, и положение заключенных сделалось несколько лучше: кормить стали сытнее, да еще и квас начали давать через день. В окно камеры Николая было вставлено новое стекло и, несмотря на его мольбы не делать этого, до половины закрашено так же, как первое, смесью мела и клея. Не видя неба, он с трудом мог заставить себя поверить в то, что на дворе весна.
   Однажды майским утром Змейкин явился с таким загадочным выражением лица, что у Озарёва мелькнула мысль: его снова вызывают, надо как следует подготовиться к встрече со следственной комиссией! Но тюремщик был один, глаза ему не завязал, мешка на голову не надел – он просто повел арестанта по длинному коридору, потом по винтовой лестнице, затем они перебрались по дощатым мосткам и вдруг – оказались под слепящим солнцем. Николай зажмурился. Легкие его мгновенно заполнились свежим воздухом, с непривычки перехватило дыхание, он покачнулся и поспешил ухватиться за руку беззвучно ухмылявшегося Змейкина.
   – Куда ты меня привел? – отдышавшись, спросил Озарёв.
   – В сад Алексеевского равелина.
   – Почему вдруг?
   – Потому что со вчерашнего дня арестантам разрешено три раза в неделю гулять тут по очереди. Вот… хотел сюрприз вам сделать…
   Николай осмотрелся. Сад… Дворик оказался маленький, треугольный, окруженный высокими поросшими мхом каменными стенами. Чуть-чуть травы, чахлые сирени в уголке, две тощие березки, а в самой глубине колодца неведомым каким-то образом – да просто чудом! – проникший сюда такой же жалкий кустик смородины… Смотри-ка, потайной ход – зарешеченная дверца ведет в крытый пассаж, а он спускается к реке. Слышно, как в конце тоннеля плещутся волны Невы, ударяясь о каменный парапет набережной. А может – о пристань…
   Устоять на ногах все-таки оказалось трудно: опьяненный простором и воздухом Николай опустился на деревянную скамью. В стороне заметил холмик с крестом без надписи.
   – Тут что – кладбище? – произнес он тихо.
   – Откуда, ваше благородие! – слегка удивившись, ответил Змейкин. – Нету же тут никаких других могил! Старики говорили, будто тут княжна Тараканова похоронена. Катерина Великая приказала бросить ее в этот равелин за то, что та возмечтала пробраться на российский престол, ну вот, посадили ее сюда, а стало наводнение – она тут и потонула. В своей камере. Вместе с крысами…
   Николай рассеянно прислушивался к болтовне конвоира и едва ли не со слезами на глазах рассматривал юные, такие светлые и трепещущие, листочки на березах. Отрезанный от мира на несколько месяцев, он в конце концов притерпелся и привык быть заточенным среди камней до такой степени, что утерял, как ему казалось, любовь к природе. И теперь это внезапное возвращение на свежий воздух столь же внезапно оживило в нем мысли о побеге. Так и закопошились… Стоп-стоп, а может быть, это всего лишь утонченная пытка – соблазнять узников не имеющими будущего удовольствиями? Не надеются ли они еще больше сломить несчастных, возрождая в них заглохшие было в сумраке заточения чувства? Страдание жило в нем сейчас наравне с наслаждением: он вдыхал нежный аромат травы вперемешку с горьковато-соленым тинистым запахом реки; он прислушивался к мягким ударам весел о воду, к пронзительным крикам чаек, а там, дальше, совсем далеко слышался шум города, который продолжал жить своей жизнью… Змейкин взял его за руку, потянул, заставил встать. Они переступили через водосточный желоб – отсюда, по мнению конвоира, лучше было видно высоко над головами золотой шпиль Петропавловского собора с ангелом, взмывающим с крестом в небеса. Николай некоторое время не сводил глаз с ангела, потом вокруг все поплыло, и он опустил взгляд в землю.
   – Больше не могу, – прошептал. – Пошли назад, Змейкин.
   В камере ему стало лучше, хотя мысли по-прежнему бешено вертелись только вокруг жизни, продолжавшейся за стенами тюрьмы. И любая картина этой жизни возвращала его мыслями к жене. Небесная синева, медленные, лениво проплывающие по ней облака, трепет березового листка – все, решительно все оказывалось связано самой что ни на есть тесной, пусть и тайной связью с его Софи. Но разве она не уехала уже во Францию? Если уехала, то какой смысл утешаться теперь, воображая Софи дома, среди привычной обстановки… Он потерял ее дважды – в действительности и в снах… Когда мысль об этом становилась совсем нестерпимой, он говорил себе: да, так лучше и для нее, и для меня, лучше, чтобы она оставила Россию и забыла о том, что была замужем за мной.
   Когда через день Змейкин снова явился в камеру, чтобы вести арестанта гулять, Николай отказался.
   Надзиратель, даже и не скрывавший явной к нему симпатии, в ответ упрекнул подопечного в том, что он впадает в уныние, и позвал отца Петра Мысловского.
   – Только не заставляйте меня гулять, батюшка! – предупредил Николай, едва тот показался на пороге. – Этого для меня слишком мало… или слишком много… Раз в свободе отказано, лучше буду жить заживо погребенным.
   – Возможно, вы правы, – задумчиво произнес священник. – Затвор придает сил.
   – Есть какие-то новости? Процесс вперед продвинулся?
   – Следственная комиссия должна закончить работу через две недели.
   – А суд когда?
   – Состав еще не назначен.
   Все время, пока отец Петр оставался с ним, Николаю хотелось поговорить с ним о Софи. Конечно, исповедуясь перед Пасхой во всех грехах, он поведал обо всех своих слабостях, но вообще – не уточняя, при каких обстоятельствах слабостям он этим потакал. И что именно делал. И вот теперь ему казалось просто-таки необходимым рассказать – случай за случаем – обо всем, в чем виноват он перед женой, об анонимных письмах, о дуэли, о смерти сестры, о ненависти, которой удостаивает его отец, об этой кошмарной истории заблуждения, – хорошо, если не обмана, – распутства, праздности… Ему чудилось, будто это – из другой жизни, жизни другого человека… Однако всякий раз, как признание начинало жечь губы, гордыня не позволяла произнести его вслух. И наконец – опустошенный, несчастный, он улегся на свою соломенную подстилку и отвернулся к стене, стиснув зубы. Священник, поняв, как плохо арестанту, на цыпочках вышел. А Николай сразу же пожалел, что отказался от прогулки. Садик, поросший редкой травой, казался ему отсюда зеленеющим раем. Он смотрел в мутно-белое окно и мечтал о бездонном небе.
   Назавтра Змейкин явился снова, и улыбка его была еще более зазывной. Николай сказал сразу же:
   – Ладно-ладно! Решено: пошли гулять!
   – Ой, ваше благородие, – забормотал тюремщик, – а я вовсе не за этим пришел, не гулять вас вести.
   – Почему это?
   – Полковник Подушкин приказал мне сей минут сопроводить вас к генералу Сукину.
   Николай нахмурился: чего им еще нужно? Теперь чего потребуют? Что намечают? Хотят провести дополнительное расследование? Намереваются сделать внушение? Выговор? Перевести в другую камеру? Волновался он, впрочем, недолго, понял, что в конце-то концов какая разница, – и вышел из камеры без единой мысли. Змейкин и второй конвоир шли слишком быстро, он едва поспевал за ними и сам не заметил, как они оказались у дома коменданта крепости.
   Здесь их встретил унтер-офицер, проводил в гостиную с выцветшими, блеклыми стенками и попросил немного подождать. В нос бил запах щей. В клетке посвистывали канарейки. На стене висела раскрашенная гравюра, изображавшая государя Александра Павловича верхом на коне и венчаемого Славой. Пока Николай рассматривал портрет, где-то сбоку отворилась дверь, он машинально глянул в ту сторону и обмер, потеряв всякую связь с реальной жизнью. Нет, нет, это галлюцинация, это образ, порожденный усталостью, тоской, нет, такого просто не может быть! От порога двигалась к нему жена – бледная, печальная, но с улыбкой на губах, точно такая, какой он постоянно видел ее во сне. По мере того, как становились виднее все детали галлюцинации, росло и ощущение счастья в нем и страха…
   А видение прошептало:
   – Николя!
   Сомнения мигом ушли. Сердце куда-то провалилось, глаза заволокло слезами, он сделал шаг вперед. Стены закружились, как крылья мельницы. Ноги подломились в коленях. Подбежали унтер-офицер с охранником, подхватили, усадили на кушетку. Но он пришел в себя только в тот момент, когда легкая прохладная рука коснулась его лба. И пробормотал – еще в полусознании:
   – Софи! Софи! Ты здесь! Со мной! Так близко! Значит, ты не уехала!..
   – Куда, милый, мне было уезжать? – спросила она, усаживаясь рядышком.
   – Во Францию…
   Она посмотрела так удивленно, что ему подумалось: «Отец солгал. Софи и не собиралась никуда уезжать. Скорее всего, она даже и не знает, что я был ей неверен».
   – Успокойся, успокойся! – говорила между тем гостья с такой нежностью, от которой у него все переворачивалось внутри.
   – Ну, как я могу успокоиться! Как? Ты хочешь от меня невозможного! Объясни, ради бога, неужели тебе разрешили увидеться со мной?
   – Да конечно же. Я ведь подавала прошения, как и другие жены узников.
   Он застенчиво взял ее руки и поднес их к губам. Запах женщины пьянил, голова мягко кружилась. От избытка удовольствия сами собой закрылись глаза: «Раз она разрешает мне так делать, значит, между нами ничего не переменилось!»
   – А как ты узнала, что я арестован? – Николай перешел на французский.
   – От Никиты.
   – Ты его видела?
   – Да…
   Она поколебалась, глядя в сторону охранников – унтер-офицера и солдата, застывших у двери.
   – Не волнуйся, – шепнул Николай. – Они ни слова не поймут из того, что мы скажем. Ну, так что же? Как Никита?
   – С ним ничего не случилось. Его не тронули. Цел и невредим.
   – Слава тебе, Господи! А я так беспокоился за него!
   – Как-то ночью он пришел в Каштановку… и рассказал нам обо всем…
   – Какой ужас, Софи! Как все это ужасно… и какая глупость!.. Все могло получиться – и все, все провалилось!.. Такая великая цель – и такие ничтожные средства!.. И эта кровь, вся эта понапрасну пролитая кровь!.. Ты сердишься на меня?
   – За что, милый?
   – За то, что шел к цели до конца…
   – Сам посуди, как я могу за это сердиться?.. Тебе же известны все мои мысли!.. И ты знаешь, что я всей душою с тобой, Николя!
   – Значит, так и было нужно? Ты так думаешь? Уверена? Так было нужно?
   – Да, Николя, да!.. Ты все сделал правильно… Но теперь забудь о прошлом. Забудь!.. Тебе нужно взять себя в руки, набраться сил и начать борьбу, продвигаясь шаг за шагом к тому, чтобы выбраться отсюда… Надо пытаться!.. Стой!
   Они замерли, прислушиваясь. К двери приближалось какое-то равномерное постукивание. Деревянная нога. Вошел, прихрамывая, генерал Сукин, поклонился Софи и сел в кресло у окошка. Наверное, получил приказ наблюдать за свиданиями узников с женами. Обернулся, махнул рукой, отпуская унтер-офицера и солдата. И снова повернулся к окну, притворяясь, будто рассматривает крепостной двор, однако было заметно, как он то и дело исподтишка поглядывает сюда.
   Николай с досадой передернул плечами: ну вот, этот соглядатай, этот солдафон в генеральском мундире погубил его счастье, все испортил, и ко всему еще он-то ведь наверняка понимает по-французски! Боже мой, хотя бы Софи сумела преодолеть смущение! А она улыбкой подбодрила мужа:
   – Ничего, ничего, – сказала она. – Это все пустяки! – и, переведя дыхание, добавила: – Николя, у меня дурная новость, но я обязана сказать: твоя сестра…
   – Я знаю, – перебил Николай, – это чудовищно! Но как, как это произошло?
   – Потом объясню, позже…
   – У меня в голове не укладывается, что Маша, моя Машенька…
   – От кого ты узнал?
   – От отца!
   Софи, кажется, сильно удивилась. Или возмутилась?
   – Как?! – воскликнула. – Он писал тебе?
   – Да.
   – Но Михаил Борисович обещал мне не делать этого! Обещал!
   – Ну и что? Солгал, как обычно, – с бешенством выпалил он. – Почему тебя это удивляет? Он же чудовище! И ненавидит меня! Это письмо… Если бы ты видела это письмо… Грязь, гадости, сплошное вранье!.. Он писал, что ты меня больше не любишь, что ты не хочешь меня видеть… никогда в жизни… Но почему ты не написала сама?
   – Я написала… Только, наверное, поздно… Мое письмо ушло 14 декабря… Пришло, должно быть, когда ты уже тут был…
   Николай задумался. Возбуждение сменилось глухой тоской.
   – А что ты там написала? – неуверенно спросил он.
   – Не все ли равно!
   – Нет… То же самое, что и мой отец?
   Софи не ответила, и эта начавшаяся игра в прятки отбросила узника снова на край бездны. Он больше не в силах терпеть в их отношениях не только лжи, но даже простого недоразумения, между ними не должно быть ни малейших недомолвок! Николай бросился к ногам жены.
   – Какое же я ничтожество! – почти простонал он.
   Она прикрыла ему рот ладошкой, но он продолжал шептать сквозь тонкие пальцы:
   – Скажи, как ты можешь любить меня? Все еще любить меня – до сих пор? Меня – такого, как я есть?
   – Никогда не спрашивай так! – голос ее дрожал.
   Его как ударило: догадался, это же очевидно! Отстранился, посмотрел на жену с недоверием, с тревогой и тихо произнес:
   – Я все понял, Софи… Ты пришла ко мне из милосердия… Если это и впрямь так, умоляю, уходи!.. – Он стал повторять, как в бреду: – Уходи, уходи, Софи, уходи…
   Ни один мускул в лице гостьи не шевельнулся, только глаза наполнились слезами. Николай понял, какую обиду нанес любимой, и бешено замотал головой:
   – О, прости меня! Я сам не знаю, что говорю! Прости! Ты здесь, рядом со мной, после всего, что произошло, а я…
   – Тише, тише, Николя! Нас же слушают…
   – Мне все равно! Безразлично! Пусть все слушают! Я люблю тебя!
   Генерал Сукин кашлянул, устроился в кресле поудобнее и принялся чистить ногти заостренным концом палочки из слоновой кости. Николай готов был убить его ради того, чтобы на пять минут остаться с женой наедине, без свидетелей, но… Уткнувшись лбом в колени Софи, он повторил – тихо и нежно:
   – Люблю тебя…
   – И я, Николя. И я тебя люблю тоже.
   – Но что с нами будет? Я погиб и увлекаю тебя за собой!
   Она стала поглаживать ему волосы – так ласково, что дрожь пробежала по всему телу несчастного. Нервы его были натянуты до предела.
   – Надо надеяться, – сказала Софи. – Со всех сторон говорят, что приговор будет вынесен не столь уж суровый.
   – Не могу поверить, что меня вот просто возьмут да отпустят в один прекрасный день!
   – Вот увидишь, так и будет!
   – И ты согласишься, чтобы я вернулся к тебе?
   Она приподняла голову мужа обеими руками, всмотрелась в него влюбленным взглядом… потом внимательным… потом сокрушенным… и горестно сказала:
   – До чего же ты отощал… настрадался, верно!
   – Если я вернусь и мы будем вместе, ты увидишь, я стану совершенно другим человеком!.. Достойным тебя, достойным нашей любви!.. Я столько понял в тюрьме!.. Мне все стало ясно, я сам стал ясным изнутри, я стал серьезным!.. Поверь мне, умоляю тебя, поверь… Начинай верить прямо сейчас!..
   Только в этот момент Николай разглядел, как она одета: совсем простое серое платьице, кружевной воротничок, скромная черная шляпка с белым перышком… И теперь не мог насмотреться на гордую головку на высокой шее, милое тонкое лицо, темные глаза с золотыми искорками, легкие изящно вырезанные ноздри, бархатную тень над верхней губкой… Столько грации, столько чистоты… нет, это просто лишает последних сил… Он прошептал:
   – Как ты прекрасна…
   И сразу увидел со стороны себя самого: нищий в грязных тряпках у ног элегантной женщины.
   – А я-то… я грязный… от меня дурно пахнет… – выговорил он с отвращением.
   Генерал Сукин вытаращил глаза, брови полезли вверх. Софи, с вызовом поглядев в его сторону, помогла мужу подняться, усадила рядом с собой, обняла – словно хотела убаюкать. Но он все еще не решался прижаться к ней в засаленной своей одежде.
   – Ты еще сможешь прийти? – спросил, наконец, Николай.
   – Мне обещали.
   – А когда?
   – Еще не знаю. Скоро…
   – А пока – что станешь делать?
   – Подавать прошения… Вот уже два месяца я стучу во все двери, возобновляю все знакомства, завязываю новые…
   – Значит, ты уже два месяца в Петербурге?
   – Да, Николя, как раз два месяца. Сняла маленькую квартирку на Васильевском.
   – Ты тут одна?
   – Нет, со мною Никита.
   – Как это? Бросил работу?
   – Бросил. Сказал, ему больше нравится быть моим слугой, чем свободным работником у других.
   – Чудесный он парень!
   – А знаешь, кто больше всех помог мне в хлопотах? Ипполит Розников!
   – Это животное! – проворчал Николай.
   – Неправда! Он был очень, очень мил со мною, ужасно деликатен… И он не перестал быть твоим другом, опровергая все твои идеи… наши идеи… Именно он устроил мне встречу с генералом Бенкендорфом и великим князем Михаилом Павловичем. Видишь, какие теперь высокие у нас покровители!
   – Дорогая моя, любимая моя, ты делаешь все это для меня – для меня, который и сотой, тысячной доли таких забот не достоин, который…
   Софи прервала его:
   – Давай-ка лучше поговорим о тебе. Как ты себя чувствуешь? Здоров ли? Что делаешь целыми днями в своей камере? Достаточно ли хорошо тебя кормят?
   – Мадам, – поднялся из кресла генерал-соглядатай, – сожалею, но вынужден сообщить, что свидание окончено.
   Николаю словно пощечину дали – он вздрогнул, сжал слабые кулаки, но скоро успокоился под любящим взглядом жены. А Софи встала, обняла его снова, поцеловала, не обращая никакого внимания на надзор: генерал смотрел теперь на них открыто, ничуть не стесняясь. Вошли охранники, взяли Николая под руки и мягко повлекли за собою.
   – Софи! Софи! Я хочу жить ради тебя! – остановившись, закричал Озарёв. – Возвращайся! Умоляю тебя, возвращайся!
   – Если вы хотите, чтобы ваша супруга вернулась, позвольте спокойно увести вас, Николай Михайлович! – сказал Сукин.
   Софи, у которой сердце сжалось в комок от боли, глядела вслед мужу – он удалялся, двое охранников с двух сторон… А на пороге обернулся. О, эти длинные светлые волосы, эта грязная всклокоченная борода, эти нестерпимо зеленые глаза на изможденном лице – никогда, никогда она не испытывала к Николя такой щемящей нежности! Она приехала сюда, тая в душе озлобление, жалость не совсем еще смыла его, и до той минуты, когда она увидела мужа, ей приходилось бороться с собой, чтобы забыть о том, как он ее предал. Но первый же взгляд начисто уничтожил глупую зависимость от гордыни. Разве не ее это ошибка, не ее вина – то, что Николя в тюрьме? Сам по себе, он, скорее всего, никогда не восстал бы против режима. Это она, она привила ему когда-то в Париже вкус к свободе, и теперь он так дорого за это платит. И чем больше Софи чувствовала ответственность за подталкивание мужа к политике, тем меньше признавала за собой прав оценивать, достоин ли он прощения. Она рассеянно улыбнулась генералу, который проводил ее до дверей:
   – Благодарю вас, ваше превосходительство!
* * *
   Никита ждал Софи в квартирке, снятой неподалеку от крепости, за Сытным рынком, – и, когда она вернулась, вид у него был такой встревоженный, что нельзя было не растрогаться. Софи подробно рассказала верному слуге о посещении тюрьмы, и собственный рассказ страшно разволновал ее снова. И все равно любая, даже самая горькая фраза была окрашена безумной радостью от того, что она увиделась с мужем. По крайней мере, Софи очень хотелось в это верить, чтобы помешать вернуться ревности. Рана открылась в момент, когда она меньше всего могла о таком подумать, и снова Софи стала опасаться, не оставила ли неверность Николя такой глубокий след в ее душе, что это не даст ей возможности уважать его так, как раньше, как ей хотелось бы. А вдруг после первых сердечных излияний ей теперь придется вымучивать из себя слова, вдруг она невольно проявит холодность, враждебность? Или это уже произошло? Ах, как Софи ненавидела в себе эту непримиримость, эту несговорчивость, неумение пойти на компромисс, как все это мешает принять и простить то, что многие женщины сочли бы попросту обидой, которой можно и не придавать особого значения!
   – А что – у Николая Михайловича политические идеи все те же, барыня? – спросил Никита.
   – Николай Михайлович теперь еще больше убежден в своей правоте! – с гордостью воскликнула она.
   И подумала: «Но я же люблю его, люблю! Люблю, как прежде!»
   – А что же вам теперь делать, чтобы свидеться с барином опять?
   – Завтра же начну подавать новые ходатайства.
   – Наверное, вам бы стоило переговорить об этом с господином Розниковым?
   – Да-да, я и сама собиралась.
   Софи заметила, что разговаривает с Никитой не как со слугой, а как с близким другом. И в самом деле, молодой человек уже ничем и не напоминал робкого и невежественного крепостного, каким был когда-то. С нею говорил теперь сильный, мужественный юноша, лицо его лучилось энергией, отражая неизменную готовность к действию, взгляд был открытым, манера держаться скромная, но достойная. Кроме Никиты, Софи взяла с собой из деревни горничную – двадцатилетнюю Дуняшу. Оба – красивые, здоровые, хорошо бы их поженить.
   Она отослала Никиту, надела пеньюар, побродила минуты две по комнате – просто так, ничего не делая, ни о чем не думая, а потом решительно села к столу. Надо написать свекру. Надо объяснить ему, в какую ярость привел ее Михаил Борисович своим тайным посланием Николя. Совершенно ведь очевидно, что расчет у него был один: сообщив все эти мерзости, солгав, добиться, чтобы между нею и мужем были сожжены все мосты, причем сделать это прежде, чем она опомнится, все обдумает; он хотел поставить ее перед необходимостью разрыва, не дав возможности заглянуть в собственное сердце. Михаил Борисович так ненавидит Николя, что, даже узнав о его аресте, не проявил ни малейшего милосердия, даже не пожалел сына и – вместо того, чтобы озаботиться его судьбой – стал проклинать мятежника, осмелившегося вступить в заговор против царя. А когда Софи собралась ехать в Санкт-Петербург, закричал, что она не смеет, не смеет, взяв опеку над сироткой, кидаться на помощь разбойнику и политическому преступнику. Наверное, если бы она решила сбежать с любовником, он и то меньше бы разозлился. До последней минуты ей приходилось выдерживать атаки, обходить ловушки, выслушивать угрозы, уговоры, мольбы старика, испуганного грядущим одиночеством. И с тех пор, как она уехала, от него через день приходило по письму с краткими отчетами о здоровье маленького Сережи и очень длинными рассказами о себе, но никогда ни слова о сыне. Можно подумать, он понятия не имеет, зачем она здесь. Каждое послание неизменно заканчивалось любезностями, признанием, как без нее грустно и словами: «Когда же вы вернетесь?»
   Склонившись над чистым листом, Софи тщательно продумывала все свои претензии и столь же тщательно отбирала слова достаточно выразительные, чтобы произвести впечатление. Хотя… есть ли на свете слова, способные произвести впечатление на злобного, лживого старика, есть ли на свете что-то, что способно его растрогать? Эгоизм Михаила Борисовича каменной стеной отделял его от всего мира. Он слышал только то, что хотел услышать. Тогда к чему? К чему? Софи вздохнула. Перо так и зависло над бумагой, а она погрузилась в воспоминания о Каштановке…
   Как же она страдает в разлуке с этим чудесным имением, каждый уголок которого ей знаком, ей дорог! Как она скучает по крестьянам, да и нужна ведь им каждый день, а главное – как ей тяжело без маленького мальчика, которого Мари доверила ей умирая… Сколько живых существ она покинула из преданности одному-единственному! Разумеется, ребенку хватает и заботы, и ласки – кроме влюбленного в малыша деда (а ведь отказывался в свое время приютить внука!), есть старая Василиса, она нянчит дитя, как положено у русских, и месье Лезюру уже не терпится приступить к воспитанию на французский манер, а еще есть целая толпа служанок, восторженным гулом откликающихся на всякую улыбку Сереженьки и сокрушающихся от души, стоит ему нахмурить бровки.
   Прекрасно понимая, что ребенок вполне счастлив в такой обстановке и в ее отсутствие, Софи тем не менее тревожилась из-за того, что пришлось с ним расстаться. Нежность, которая заливала ее при виде маленького розового насупленного личика, лучики, загоравшиеся в глазах малыша, едва она появится на пороге, его радостное утреннее агуканье… Наверное, вырос за два-то месяца… И узнает ли он свою Софи, когда она сможет вернуться в Каштановку? Ее охватило желание прижать его к себе – такого теплого, такого резвого, прижать к груди крепко-крепко. Материнские заботы были в ее жизни самым существенным: тысячи советов Василисе, кормилице… И вдруг непонятная истома повернула все ее мысли в совсем ином направлении, и Софи покраснела от стыда: какое я, оказывается, животное, самка в привязанности к этому человеку! Взяла себя в руки, окунула перо в чернильницу. Михаил Борисович получит от нее обычное, бесстрастное письмо, никаких излияний, одни только сухие сведения. Впрочем, ничего другого ему и не понять. Она написала:
   «Дорогой отец! Мне удалось повидаться с Николя…»
* * *
   Следствие продолжалось пять месяцев, и работа в целом была завершена к 30 мая 1826 года. 1 июня император издал манифест об учреждении Верховного уголовного суда, которому вменялось в обязанность решение судьбы ста двадцати одного обвиняемого. Верховный суд этот был составлен из членов Государственного совета, Святейшего синода, Сената, а также высших военных и гражданских чинов, назначаемых особо, – всего семьдесят два сановника. И царь – в качестве единственного, по существу, судьи.
   Процесс был закрытым, тайным, обвиняемым даже не предоставили возможности обеспечить себя защитой. Ходили слухи, будто Михаил Сперанский, лучший законодатель России, специально изучал не только политические процессы екатерининских времен, но даже и средневековые рукописи, чтобы найти прецедент, который позволил бы сделать законными исключительные меры – их только и жаждал царь. Преступников поделили на несколько разрядов – по тяжести вины и наказания приговор обещал быть весьма суровым, но император пообещал впоследствии смягчить кару и удивить мир своим великодушием, своим умением прощать.
   Ипполит говорил об этом очень уверенно, и Софи повторила все Николаю при следующем свидании – в конце июня. В этот раз ей показалось, что муж выглядит лучше: тюремщик побрил его, подстриг волосы. На Озарёве была теперь изношенная, с бахромой по подолу, но чистая солдатская шинель. Лицо сияло надеждой:
   – Знаешь, – шептал он, – я больше не отказываюсь от прогулок и съедаю все, что принесут, хочу набраться сил – благодаря тебе я снова полюбил жизнь!
   – Это прекрасно, Николя, так и должно быть, – серьезно отвечала она. – Я убеждена, что ты скоро будешь свободен. Многих узников уже признали невиновными.
   – Кого – не помнишь?
   – Тех, кто смог доказать, что не был 14 декабря на Сенатской площади. И Костю Ладомирова, и Степана Покровского только что освободили!
   – Очень рад за них… – В голосе Николая прозвучала горечь.
   – И твоя очередь придет!
   – Ох, сомнительно… Я-то 14 декабря был на Сенатской вместе с бунтовщиками!
   – Но ты же не скомпрометировал себя так серьезно, как Рылеев или Каховский!
   – Конечно же, нет, но…
   – Но?
   – Не знаю, не знаю… Наверное, ты права…
   Генерал Сукин, присутствовавший при свидании, по-отечески одобрительно покачал головой.
   – Как бы там ни было, – снова заговорила Софи, – Ипполит Розников сказал, что ты непременно должен написать государю, прямо ему и молить о помиловании.
   – Как ты можешь просить меня об этом! – пробормотал он. – Это было бы недостойно!
   – Однако многие твои товарищи – большинство! – этот, как ты говоришь, недостойный поступок совершили. Мы не должны упустить ни малейшего шанса!
   Он обещал подумать. Николая переполняла благодарность жене за рвение, с которым она спасала его, он был взволнован до слез и, придя в камеру, до самой ночи, как драгоценные бусинки, перебирал воспоминания о сегодняшней встрече.
* * *
   Едва установилась хорошая погода, по приказу коменданта крепости открыли окошко с замазанными мелом стеклами. Правда, даже так дышать было трудно: воздух в тесной камере и с открытым окном был влажный и обжигающий, как в парильне. И все прочие запахи перекрывала вонь из деревянной кадушки… Но все-таки квадратик неба, переливавшегося всеми оттенками лазури, сопровождал теперь Николая даже во сне.
   Несмотря на желание дать Софи утешение, он так и не смог заставить себя написать пошлейшее письмо с целью растрогать императора. Изорвав в клочья несколько листов бумаги, решил поделиться своими затруднениями с отцом Петром Мысловским. А тот посоветовал ждать: лучше подать прошение уже после того, как Высший уголовный суд вынесет приговор.
   – Думаю, не пройдет и недели, и вы поймете, как следует действовать…
   Священник казался озабоченным, встревоженным. Николай спросил, известно ли ему хоть что-то определенное насчет того, как двигается процесс.
   – Нет-нет, – торопливо отозвался отец Петр, – пока ничего определенного я не знаю.
   Поведение его было настолько странным, что Николай, поразмыслив, наконец, догадался: похоже, батюшку мучает совесть! Скорее всего, в начале следствия он приходил к арестантам только как верный слуга императорской власти, но, разговаривая с ними… с нами… но беседуя, но всматриваясь, вслушиваясь, узнавая людей, наверняка убедился, что они не заслужили того наказания, какое им угрожает. Пускай поступки мятежников представлялись ему неблаговидными, заслуживающими порицания – он не мог теперь отрицать, что вдохновляли их благородные идеи. И теперь он выносил им приговор мягкий, отеческий – может быть даже, он встал на их сторону во имя божественного правосудия и против официального. А если священник не говорит этого, все равно ведь все можно прочесть в его глазах. Ну, и чем более ложным кажется ему положение, в котором он невольно оказался, тем сильнее он хочет облегчить страдания узников, тем большее уважение, тем большую любовь к ним испытывает.
   Назавтра, 12 июля, Николая разбудила суматоха за дверью камеры: там бегали, отдавали какие-то короткие приказы, позвякивали металлом. Ворвался ураганом полковник Подушкин, за ним – двое охранников и брадобрей.
   – Извольте одеться, сейчас вас побреют!
   – Что происходит? – спросил Николай.
   Но Подушкин уже улетел.
   – Нам-то откуда знать? – пожал плечами Змейкин. – Наверное, что-то серьезное. Вам ведь принесли вашу красивую одежду.
   Николая побрили, он с удовольствием переоделся в то, в чем был арестован. Охранники вывели его во двор крепости. Здесь было невероятное множество карет – ни дать ни взять бал в Зимнем дворце, усмехнулся про себя Озарёв. Кучера, берейторы, выездные лакеи в ярких разноцветных ливреях важно прохаживались туда-сюда между лошадьми с заплетенными в косички гривами, с горящей серебром сбруей. Плотные группы солдат и жандармов бесстрашно жарились под добела раскаленным июльским солнцем. Двери комендантского дома были распахнуты настежь, часовые, выпятив грудь, застыли на каждой ступеньке лестницы, видны они были и в прихожей.
   Николая подтолкнули – он оказался в тесной комнате с задернутыми занавесями. Здесь уже собралось человек двадцать. Узники… Вылинявшие мундиры, болезненно-тревожные лица… Почти все молчали. Удивительно: Озарёв никого из них не знал. Наверное, здесь одни только члены Южного общества, подумал он, жаль, что так вышло.
   Вдруг кто-то тронул его за плечо. Обернулся: маленькое, узкое лицо с густыми черными бровями – Юрий Алмазов! Вот это встреча на краю света! Они, чуть не плача, обнялись.
   – Ты хоть что-нибудь понимаешь? – спросил Николай.
   – Не больше твоего, – ответил Алмазов. – Судить нас будут. Что ж, постараемся себя защитить.
   – Но как случилось, что здесь нет никого из наших друзей?
   – Загадка судопроизводства! Должно быть, они принадлежат к другому разряду. Каждый – в соответствии со своим преступлением! Просто-таки Дантова «Божественная комедия»… А мы с тобой оказались в одном круге ада. Впрочем… впрочем, не в такой уж дурной компании – посмотри!
   Николай проследил взглядом за рукой Юрия Алмазова и обнаружил в углу, в полутьме, пятерых членов Северного общества. Тут были Одоевский, штабс-капитан Муханов, генерал Фонвизин и два брата Беляевых. Озарёв подошел, пожал руки товарищам. Мундир младшего Беляева украшен крестом Святого Владимира – Александр I наградил его за героизм, проявленный во время наводнения 1824 года…
   – Тебе не о чем беспокоиться, – сказал ему штабс-капитан Муханов. – Уж такого отличия они не смогут не принять во внимание. И ты еще с почестями выйдешь отсюда.
   – Разумеется, – поддержал Николай. – Если верить сведениям, которые я получил от жены, речь вообще идет о простой формальности.
   – Говорят, императрица потрясена письмами, которые шлют ей семьи обвиняемых! – воскликнул Одоевский. – Она поможет нам! Она святая!
   Двери распахнулись. Засуетились солдаты, выводя небольшую группу арестантов. Не успев ни в чем разобраться, Николай, вынесенный потоком, очутился в том самом помещении, где его несколько раз допрашивала следственная комиссия. Стол, накрытый красным сукном, имел теперь форму подковы, а сидели за ним не только генералы, но и архиепископ, и митрополиты, и сенаторы в малиновых мундирах… Места не хватало, и некоторые из судей устроились в глубине – на стульях и скамьях, поставленных полукругом. Лица у высших сановников империи, одетых, словно явились на гала-представление, были нарочито безразличными. Стоявшие навытяжку арестанты, выстроенные в один ряд у стены, казались еще более жалкими перед этой выставкой золота, орденов, широких муаровых лент. Министр юстиции, старый князь Лобанов-Ростовский, стоял у аналоя – будто собирался служить литургию, однако перед ним было раскрыто отнюдь не Евангелие, а толстый том с делом декабристов.

6
   Никита принес еще влажную, пахнущую типографской краской газету и молча протянул ее Софи. Она знала, что найдет там: Ипполит Розников вчера еще предупредил. Но вопреки всяким разумным доводам надеялась, что с тех пор наказание смягчили – ведь такого просто не может, не должно быть!
   Вот… посреди страницы – приговор… Буквы заплясали перед глазами, не давая прочесть… «Преднамеренно… преступление против царя и Отечества… тайное общество… возбуждение войск к мятежу… цареубийство…» Знакомый и чудовищный язык всех специальных, такого рода судов… Длинный список имен… Имя мужа бросилось в глаза: «Николай Михайлович Озарёв… в каторжные работы сроком на двенадцать лет с последующей вечной ссылкой»! Пальцы разжались, газета упала на колени.
   – Так это верно, барыня? – тихо спросил Никита.
   – Да, – ответила она.
   – Какое ужасное горе, барыня! Какое несчастье для всех! Сейчас у типографии была целая очередь: ждали выхода газеты… И у всех такие печальные лица…
   Софи с трудом могла вынести его взгляд – чересчур синий, чересчур трогательно-любовный. Она окаменела в отчаянии и не способна была плакать. Сухие блестящие глаза, невыносимая боль в груди – она страдала, что от природы устроена так, что не может, как бы это ни было правильно и благотворно, отдаться целиком горю, позволить ему поглотить себя, раствориться в нем. Более того, ей вдруг захотелось немедленно действовать, вот только – как? Что теперь она должна делать?
   Попробовала написать свекру – следует ведь Михаилу Борисовичу знать о том, что сына приговорили к каторжным работам, но слова не шли, не связывались в строчки. Естественно: она же пытается говорить с каменной статуей! Софи с досадой отложила начатое письмо – успеется! – и снова взялась за газету. Сбоку от приговора – сегодняшнее обращение императора к армии:
   «Божьею милостью Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая…
   Верховный уголовный суд, манифестом 1 июля сего года составленный для суждения государственных преступников, совершил вверенное ему дело. Приговоры его, на силе законов основанные, смягчив, сколько долг правосудия и государственная безопасность дозволяли, обращены нами к надлежащему исполнению и изданы во всеобщее известие.
   Таким образом, дело, которое мы всегда считали делом всей России, окончено; преступники восприяли достойную их казнь; Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди него таившейся. Обращая последний взор на сии горестные происшествия, обязанностью себе вменяем: на том самом месте, где в первый раз, тому ровно семь месяцев, среди мгновенного мятежа явилась пред нами тайна зла долголетнего, совершить последний долг воспоминания как жертву очистительную за кровь русскую, за Веру, Царя и Отечество на сем самом месте пролиянную, и вместе с тем принести Всевышнему торжественную мольбу благодарения…
   Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел. Составленный горстью извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную, но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно. Не посрамится сердце русское изменой престолу и Отечеству. Напротив, мы видели при сем самом случае новые опыты приверженности; видели, как отцы не щадили преступных детей своих, родственники отвергали и приводили к суду подозреваемых; видели все состояния, соединившихся в одной мысли, в одном желании: суда и казни преступникам.
   Но усилия злонамеренных, хотя и в тесных пределах заключенные, тем не менее были деятельны. Язва была глубока и по самой сокровенности ее опасна. Мысль, что главным ее предметом, первой целью была жизнь Александра Благословенного, поражала вместе ужасом, омерзением и прискорбием. Другие соображения тревожили и утомляли внимание: надлежало в самых необходимых изысканиях, по крайней возможности, щадить, не коснуться, не оскорбить напрасным подозрением невинность. Тот же Промысел, коему благоугодно было при самом начале царствования нашего, среди бесчисленных забот и попечении, поставить нас на сем пути скорбном и многотрудном, дал нам крепость и силу совершить его.
   Следственная комиссия в течение пяти месяцев неусыпных трудов деятельностью, разборчивостью, беспристрастием, мерами кроткого убеждения привела самых ожесточенных к смягчению, возбудила их совесть, обратила к добровольному и чистосердечному признанию. Верховный уголовный суд, объяв дело во всем пространстве государственной его важности, отличив со тщанием все его виды и постепенности, положил оному конец законный.
   Так, единодушным соединением всех верных сынов Отечества в течение краткого времени укрощено зло, в других нравах долго неукротимое…»
   Нет, это уж слишком! Софи встала, заметалась по комнате, как по клетке. Она первая готова признать, что восстание 14 декабря было предприятием совершенно бессмысленным: революция не может победить, не опираясь на народ, на армию. А ни народ, ни армия в России не были готовы к тому, чтобы ощутить вкус свободы и начать за нее борьбу. Нужно было пробудить массы, нужно было воспитывать их, просвещать, развивать – а потом уже идти вместе с ними, во главе их, в наступление. Она же сотни раз говорила об этом Николя! Из-за собственной поспешности, из-за собственной неопытности декабристы потерпели поражение, проиграли там, где несколько лет спустя могли бы выиграть. Однако намерения их были благородны, были бескорыстны, да что там – восхитительны! Даже упрекая их в безумии, отвергая их взгляды, судьи вынуждены были признать: тот, кто рискует жизнью – не обычный преступник, он действует из любви к Родине, и, пусть даже его дело преждевременно, он имеет право на уважение сограждан. И в просвещенной монархии, достойной этого имени, не приговаривают человека к каторжным работам на двенадцать лет с вечной ссылкой за принадлежность к тайному обществу, не вешают пятерых заговорщиков, не дав им возможности обеспечить себе защиту, не душат протест самых великих умов империи! Охваченная гневом Софи то и дело повторяла, что нигде на свете, ни в одной стране подобная низость не могла бы иметь места. Она тосковала по Франции, думала, что ее родина – страна разума и милосердия.
   Вдруг стало трудно дышать. Выйти на улицу? И куда-нибудь пойти – но куда ей идти, к кому? Она так мало знает людей в Санкт-Петербурге… Единственные ее знакомые в этом городе – старые друзья Николя. Софи позвала Никиту и велела нанять экипаж – отвезти ее к Косте Ладомирову.
   Костю она застала в мавританской гостиной – они со Степаном Покровским пили кофе. Обоих в свое время арестовали, но выпустили, так как ни тот, ни другой не выходили на Сенатскую площадь 14 декабря. Увидев Софи, друзья смутились. Наверное, им показалось стыдно предаваться отдыху в этой элегантной гостиной, в обстановке неги и покоя, когда их друг в тюрьме, и пришла его жена поговорить о нем. Визит Софи беспокоил, расстраивал их, сбивал с толку. Костя и Степан с возмущением заговорили о казни пяти их «братьев» и несправедливом наказании для остальных.
   – Едва глаза закрою – вижу виселицу! – драматически воскликнул Степан Покровский.
   – А я – сибирский тракт! – подхватил Костя Ладомиров. – Николай, дорогой мой друг Николай! Как это все чудовищно!.. И подумать только: если бы он не заставил меня в то утро 14 декабря спешно уехать в Царское Село, я бы оказался вместе с моими товарищами на Сенатской площади!..
   Его большой нос покраснел, на глазах появились слезы. Шумно сморкаясь, он принялся объяснять, что теперь, после всех физических и нравственных мук, которые пришлось пережить, ему просто необходимо отправиться в деревню и немного отдохнуть, прийти в себя. Софи спросила друзей Николая, что они думают о его поведении во время следствия. Они отвечали осторожно – так, словно говорили со вдовою. Насколько им известно, их бедный друг усугубил свое положение, отказываясь признать себя виновным и дерзко отвечая на вопросы следователей. Из их не слишком понятных объяснений Софи сумела сделать только один вывод: Николай, одержимый своими идеями, погубил себя гордыней – он, тридцатилетний, вел себя как пылкий юнец. И в то время как они упрекали Николая за его необдуманное поведение, она восхищалась тем, что муж оказался на такое способен, – ведь многие заговорщики предали их веру.
   Внезапно Софи почувствовала, что у нее нет ничего общего с этими счастливцами, ускользнувшими от исхода только что разыгравшейся политической трагедии. Оборвав Костю Ладомирова на полуслове, она встала и вышла, убежденная, что ее уход доставит им только облегчение.
   Никита встретил ее у порога чрезвычайно взволнованный. В гостиной – посетитель, вот уже десять минут ожидает.
   – Это офицер, барыня! Весь как есть офицер – с орденами, с аксельбантами!..
   Софи сразу же подумала: Ипполит Розников! Так и оказалось. Гость извинился за то, что пришел без предупреждения, потом протянул Софи лист серой бумаги, сложенный вчетверо. Она развернула – и узнала почерк Николая.

   «Любимая моя, самая моя любимая! Наверное, ты уже знаешь, какая судьба нам уготована. Нет слов, чтобы выразить, как я подавлен. Что с тобою станется? Надеюсь, что мы свидимся до того, как меня отправят в Сибирь. А после – тебе нужно вернуться во Францию: там тебе легче будет меня позабыть. Просто необходимо, чтобы ты забыла меня! Я люблю тебя. Я день и ночь думаю только о тебе.
   Твой несчастный Николай».

   – Я смог увидеться с ним только что, и мы пробыли наедине десять минут, – сказал Розников. – Николай попросил бумагу, карандаш и написал вот эту записку. Он держался очень спокойно…
   Софи уняла руки, чтобы не так дрожали, и пробормотала:
   – Что значит «очень спокойно»?
   – Я хочу сказать – мужественно, мадам. Николай принял свой приговор и не потерял достоинства. Тюрьма не переменила его…
   – Когда их отправляют на каторгу? – спросила Софи, изо всех сил стараясь выговаривать страшные слова хотя бы с видимым хладнокровием.
   – Не знаю.
   – Но вы же должны, по крайней мере, сами что-то думать об этом!
   – Все, что я знаю: первые восемь человек были увезены вчера – сразу после казни.
   Софи прижала руки к готовому выпрыгнуть из груди сердцу:
   – Уже?
   – Успокойтесь, мадам, речь идет о преступниках первого разряда – это Трубецкой, Оболенский, Волконский, Якубович…
   – А другие?
   – Что касается остальных – ничего еще не решено. На каторге не хватает места, чтобы принять всех – там, в Сибири… Нужно время, чтобы все приготовить…
   – Несколько дней?
   – Или несколько месяцев! – поспешил обнадежить ее Ипполит Розников. – До тех пор можно надеяться. Приближаются торжества по поводу коронации. Может быть, по этому случаю государь…
   Софи не дала ему договорить:
   – Простите, но я больше не верю в царственное милосердие!
   Ипполит, словно в знак покорности судьбе, развел руками:
   – Жестокость мятежа повлекла за собой и жестокость отпора ему. Император решил наказать виновных в назидание другим. И я ведь предупреждал Николая…
   – Да, я знаю, – вздохнула она.
   И упрекнула себя в том, что таким сухим тоном говорит с человеком, который старается ее утешить и помочь им с Николаем, несмотря на все противоречия в политических взглядах. К счастью, у этого Ипполита вроде бы достаточно толстая кожа, и самодовольство защищает его от обид. Хорош собой – ямочка на подбородке, усы такие надменные… Прищурившись, он смотрел на молодую женщину с явной симпатией, несомненно, находя ее по своему вкусу, и ему нравилось разыгрывать перед нею значительное лицо. Ах, как легко она могла бы одним лишь кокетством переманить его на свою сторону, переубедить… Но ломать комедию, да еще такую – выше ее сил!
   – Вы намерены вернуться во Францию, как советует Николай? – спросил Розников.
   Она пожала плечами.
   – Об этом не может быть и речи!
   Зубы гостя блеснули – какая-то людоедская у него улыбка все же…
   – Я был уверен, что вы непременно так ответите! Ах, вы совершенно такая, какой я вас себе представлял!
   – Не смогли бы вы добиться для меня разрешения на новое свидание с мужем?
   – Сделаю возможное и невозможное… Надеюсь, что преуспею в этом… Но вас так много – тех, кто осаждает правительство ходатайствами! Генерала Бенкендорфа просто завалили письмами… Если отвечать на каждое – ему жизни не хватит. Что же до государя, то он уже сокрушается о том, что позволил княгине Трубецкой сопровождать мужа в Сибирь.
   – Что?! – не веря ушам своим, прошептала Софи. – Княгиня Трубецкая получила разрешение следовать за мужем…
   – Да. Наверное, уже готовится сейчас в дорогу. И другие жены декабристов – княгиня Мария Волконская, графиня Александрина Муравьева – они тоже пытаются получить такое разрешение…
   Ипполит заметил взволнованность Софи и добавил:
   – Но это не означает, что дело выиграно! Случай княгини Трубецкой – особенный: царь заинтересован в ней лично. Она такого высокого рода, у нее такие могущественные связи…
   – Кому следует адресовать прошение? – перебила Софи.
   – Никому.
   – Иными словами, императору?
   – Да нет же! Клянусь, государь не станет ничего делать для вас! Зато вы рискуете добиться нерасположения властей по отношению к мужу!
   – Это правда, – согласилась она со вздохом.
   Розников искоса взглянул на собеседницу – он не был уверен, что ему удалось ее переубедить.
   Минутку Софи помолчала, и вид у нее был такой, будто ушла в грезы, но потом она спустилась с облаков и посмотрела Ипполиту прямо в лицо:
   – Как бы там ни было, я предприму все, что только смогу, для улучшения участи моего мужа, и мне в этом понадобится ваша помощь, месье.
   – Прошу вас как о милости – располагать мною в любой момент и обращаться ко мне, не задумываясь, – ответил Ипполит, приосанившись.
   «Может быть, конечно, он фат и интриган, но душа у него, кажется, добрая», – подумала Софи. Она не отпустила гостя, им принесли ликеры, и Софи попросила его рассказать о себе. Большего удовольствия Ипполиту Розникову доставить было невозможно: он, расцветши на глазах, принялся рассказывать обо всей своей карьере – поэтапно, о том, как она чуть не была погублена убийством генерала Милорадовича, но, к счастью, дружеское к нему отношение великого князя Михаила Павловича и генерала Бенкендорфа поспособствовали ее успешному продолжению…
* * *
   Одиннадцать дней спустя после казни пятерых мятежников Николай I совершил торжественный въезд в Москву, чтобы стать здесь императором всея Руси. Празднества по поводу коронации продолжались в течение месяца. Но ни множество писем от самых разных людей, ни военные парады, ни пышные церемонии в Кремле, ни услужливость дворянства не растрогали сердца государя – он не пересмотрел своего решения о судьбах декабристов. Узники в Петропавловской крепости потеряли всякую надежду на смягчение приговора. Тысячи неуловимых признаков свидетельствовали о том, что там, за стенами крепости, жизнь вернулась в свою колею, общество, какое-то время возбужденное, успокоилось, и теперь они не интересуют никого, кроме близких. Вся Россия поторопилась забыть их, чтобы полностью отдаться любви к новому государю. Разве не было слухов, что Николай I вернул из ссылки Пушкина, сосланного покойным императором некоторое время тому назад на свои псковские земли, в село Михайловское, и что поэт в благодарность за возвращенную ему свободу пообещал отныне вести себя достойно, как подобает истинно верноподданному? Вот и еще одна победа деспотизма над гением, материи над духом!
   Чтобы утешиться, Николай порою декламировал в своей темнице пушкинскую «Оду к вольности»:

    «…Питомцы ветреной Судьбы,
    Тираны мира! трепещите!
    А вы, мужайтесь и внемлите,
    Восстаньте, падшие рабы!

    Увы! куда ни брошу взор —
    Везде бичи, везде железы,
    Законов гибельный позор,
    Неволи немощные слезы;
    Везде неправедная Власть
    В сгущенной мгле предрассуждений
    Воссела – Рабства грозный Гений
    И Славы роковая страсть.

    Лишь там над царскою главой
    Народов не легло страданье,
    Где крепко с Вольностью святой
    Законов мощных сочетанье;
    Где всем простерт их твердый щит,
    Где сжатый верными руками
    Граждан над равными главами
    Их меч без выбора скользит

    И преступленье свысока
    Сражает праведным размахом;
    Где не подкупна их рука
    Ни алчной скупостью, ни страхом.
    Владыки! вам венец и трон
    Дает Закон – а не природа;
    Стоите выше вы народа,
    Но вечный выше вас Закон».

   Он даже попытался перевести оду на французский – может быть, когда-нибудь сможет прочитать ее Софи… Писать ему было не на чем и нечем, надо было все держать в голове. Сначала его развлекло это занятие, потом стало раздражать, и, наконец, он разочаровался. Поэзия Пушкина – такая точная, такая музыкальная – не позволяла выразить себя на ином языке, кроме родного.
   В самом деле:

    «…Favoris d’un destin volage,
    Tyrans du monde, frissonnez!
    Et vous, écoutez-moi, courage,
    Debout, esclaves prosternés!..»

   Нет, это немыслимо! И даже слова «вольность» ни в каком другом языке нет! Все это настолько же отвратительно звучит по-французски, насколько прекрасно по-русски! Ему вдруг вспомнилось, как он корпел над латинскими переводами, которые задавал ему месье Лезюр. И одна фраза всплыла со дна памяти подобно пузырьку шампанского в бокале: слова Горация, обращенные к его рабу Давусу. Гораций приглашал Давуса участвовать в сатурналиях, которые проводились в конце года и где упразднялись все различия между хозяевами и слугами. «Age… liberate decembri utere…» – сказал он. «Воспользуйся декабрьской свободой!..» Николай усмехнулся. «Наша декабрьская свобода продержалась куда меньше времени, чем римские сатурналии», – подумал он.
   Тем не менее шли дни, и в Алексеевском равелине дисциплина становилась несколько менее строгой. Унтер-офицеры, охранники и солдаты старались облегчить существование узников. Николая неожиданно перевели в более просторную камеру. Помогая арестанту устроиться на новом месте, тюремщик приговаривал:
   – Тут вам будет хорошо. Это самая лучшая камера, раньше в ней содержали Пестеля…
   Николай был потрясен. Бросил взгляд на тюфяк – его не меняли, значит, Пестель лежал на нем в последнюю свою ночь. И посещавшие его накануне казни мысли вылетали в мир через вот это вот окошко… Едва ушел охранник, Озарёв принялся изучать стены – сверху донизу – в надежде обнаружить хоть несколько слов, выцарапанных острием гвоздя. Нет, камни молчали – гладкие, без каких-либо знаков, потолок, выбеленный известкой, тоже. Он стал шагать взад-вперед, думая, что, шагнув сейчас, попадет в след, оставленный казненным. Он довольно сурово критиковал Пестеля при жизни, но теперь думал о нем иначе: ведь руководитель Южного общества, единственный из всех декабристов, предчувствовал: полумеры при государственном перевороте способны удовлетворить нежные сердца, но они уменьшают надежду на успех. Пестель понимал, что толпа не может завоевать свободу, если во главе ее не встанет вождь такой же деспотичный, такой же решительный, не менее жестокий, чем тот, против которого он поднимает массы; что настоящий революционер обязан быть гуманным, когда ставит себе цель, и бесчеловечным, когда речь заходит о средствах ее достижения. Урок 14 декабря теперь стал совершенно ясен. Мятежники проиграли, потому что были мечтателями, художниками, детьми… Над ними – не хватало главаря, диктатора с железной рукой, под ними – не хватало бесчисленных масс народа. Ах, как горько Николай сожалел о том, что не мог поговорить с Пестелем перед казнью! О чем думал этот холодный материалист в момент, когда поднимался на эшафот? Был ли в нем страх перед тем, что ждет его в ином мире? Разочаровался ли в себе – ведь поставил не на ту карту? Гордился ли, что сохранил верность своим политическим убеждениям? Николай надеялся, что верно самое последнее предположение. Ему необходимо было в это поверить – хотелось же оправдаться в собственных глазах.
   Окно новой камеры, как и прежней, выходило на Неву. Издалека, как и в прежнюю, сюда доносились городские шумы. Иногда, проплывая мимо стен крепости, медлила лодка, женский голос выкрикивал чье-то имя, мужской, охрипший, тоскливо отвечал из окна камеры. А часовой сверху кричал:
   – Убирайтесь отсюда! Запрещено!
   – Да погоди ты! Не видишь разве – мы на мель сели! – отвечали гребцы.
   И, пока они притворялись, будто никак не могут отчалить, арестант и пассажирка успевали обменяться еще несколькими фразами по-французски.
   – Прекратите! – снова кричал часовой. – Убирайтесь, говорю, стрелять буду! Ну, ра-аз, два, три!
   – Хорошо-хорошо, не сердись, братец!
   И лодка с ленивым плеском удалялась.
   Семьи осужденных платили владельцам лодок за такие ночные прогулки к крепостной стене бешеные деньги. Несколько раз Николаю казалось, что он узнает в ночи голос жены. И с каждым разом, убеждаясь, что ошибся, все больше и больше печалился, все сильнее и сильнее тосковал.
   Однажды отец Петр Мысловский сообщил ему, что царь, тронутый мольбами своего окружения, согласился на регулярные посещения заключенных крепости их родными и женами.
   – И когда же начнутся такие посещения?
   – Как будто со следующей недели.
   – Ох, нам это было уже столько раз обещано!
   – Теперь обещано официально.
   – Батюшка, батюшка, разве может быть в России что-то официально обещано? Вы же отлично знаете, что нет! Мы живем лишь под знаком доброй царской воли…
   Говоря со священником, Николай заметил вдруг, что у того на шее – орден Святой Анны. Наверное, царь наградил отца Петра за услуги, оказанные им, церковным пастырем.
   – Поздравляю вас! – сказал с улыбкой.
   Но Мысловский покраснел, словно его застали, когда он делал что-то недостойное, и тяжело вздохнул:
   – Нет, друг мой, не стоит поздравлять. Это награда тягостна для меня… Но что тут поделаешь? Я же не могу… я же не могу всегда и от всего отказываться!
   Он поспешил уйти. Николай забрался на табуретку – только так можно было выглянуть в окошко. При свете заходящего солнца воды Невы казались расплавленным металлом. Город отсвечивал вдали розовым, черным и золотом, блестками оконных стекол, куполами, шпилями и крестами соборов… От причала крепости отошло суденышко, на корме стоял отец Петр Мысловский – простоволосый, с развевающейся по ветру бородой. Его четко вырисовывавшийся на фоне воспламененной закатом воды силуэт казался твердым, словно панцирь жука-скарабея. Священник поднял руку и благословил тюрьму. «Вот и еще один день заканчивается, – подумал Озарёв. – Радоваться этому или сожалеть о нем?» Он до сих пор не знал, передал ли Розников его записку Софи. Надеясь таким путем придать смысл своему существованию, он принялся упрямо повторять себе, что отец Петр Мысловский прав, что жена скоро навестит его, что она теперь станет приходить часто…
   Небо нахмурилось. С островов потянуло ароматом акаций. Там – в садах – наверное, садятся ужинать, и дамы вышитыми платочками отгоняют комаров…
   Когда вышла луна, она залила серебряным светом всю камеру, черная тень решетки нарисовалась на белой стене.
* * *
   К счастью, сведения, полученные от священника, и впрямь оказались верными. В середине сентября Николая вывели из камеры и привели под конвоем в комендантский дом, где его ожидала Софи. Под внимательным взглядом генерала Сукина они обнялись, что-то лепеча и плача от радости. Когда первое волнение немного улеглось, Николай тихо спросил:
   – Розников передал тебе мою записку?
   – Да, – улыбнулась она. – Ну, и как ты мог мне посоветовать вернуться во Францию?
   – Но послушай, Софи, это ведь единственное разумное решение. Что тебе делать в Санкт-Петербурге, когда меня отправят на каторгу?
   – А я и не намерена оставаться в Санкт-Петербурге!
   – Как это? А куда ты собираешься уехать? В Каштановку? Чтобы жить там вместе с моим отцом?.. Я не хочу этого! Ни за что на свете не хочу!
   Она опять улыбнулась – совсем безмятежно – и шепнула:
   – Я последую за тобой в Сибирь!
   Николай чуть отшатнулся:
   – Ты сошла с ума! Это невозможно!
   – Отчего невозможно? Княгиня Трубецкая уже на пути к мужу. Уже собираются в дорогу, вот-вот выедут Мария Волконская и Александрина Муравьева. И другие жены декабристов направили ходатайства о том, чтобы им выдали подорожную для следования в Иркутск. И я, со своей стороны, тоже успела кое-что предпринять…
   Счастливый донельзя, едва не растаяв от счастья, он все-таки попытался возразить, урезонить:
   – Но ты подумала о том, что у тебя там будет за существование? В этой дикой стране, в этой пустыне! Тебе же не разрешат поселиться поблизости от каторги! И не дадут права видеть меня тогда, когда тебе хочется!
   – И все-таки я буду гораздо ближе к тебе, чем если останусь тут!
   – Ты погубишь лучшие годы своей жизни! Ты станешь жалеть, что выбрала для себя это изгнание, это чудовищное изгнание – бесконечное, безнадежное!.. Софи, моя Софи, любимая моя! Я не могу принять от тебя такой жертвы!
   – А я тебе говорю, что мне было бы куда тяжелей жить вдали от тебя, чем пойти за тобой в ад! – торопливо, задыхаясь, пробормотала она.
   И, словно бы устыдившись такого признания, отвела взгляд. Николай прижал жену к груди, и ему показалось, что он растворился в ней навеки. Наказание стало для него наградой, отчаяние обернулось утешением. Эта минута весила больше, чем все воспоминания вместе взятые.
   Но он повторял:
   – Нет, Софи! Нет, моя Софи! Я отказываюсь!.. Я не могу!..
   И вдруг всем своим существом ощутил, что больше всего на свете боится, что она примет его отказ, переменит решение.
   Генерал Сукин приказал им прощаться, пообещав, что вскоре они увидятся снова.
   Действительно, им были разрешены еженедельные свидания. Скупо отмеренные минуты, пока они длились, пролетали для них как сон, мечта, греза… Они быстро обменивались тревогами, надеждами, новостями, они давали друг другу советы, быстро – чтобы поскорей безмолвно замереть в объятии. Пусть всего на мгновение, но так близко друг к другу. То, что Озарёва скоро повезут на каторгу, стало для них навязчивой идеей. Каждое свидание могло стать последним. Расставаясь, они с тревогой думали, увидятся ли на следующей неделе. Николай хотел знать все подробности о попытках жены добиться разрешения следовать за ним. Она лгала – говорила, что все идет так, как надо. На самом деле ее письмо великому князю Михаилу Павловичу осталось без ответа. А генерал Бенкендорф, к которому она обратилась сразу же после того, передал через Ипполита Розникова, что ей ни к чему слишком уж торопиться.
   Придя в отчаяние от всего этого, Софи отправилась во французское посольство к господину де ла Ферроне. Дипломат принял ее любезно, свысока посочувствовал ее горю и заверил, что, увы, не может ничем помочь в столь тягостных обстоятельствах. Предложил посодействовать ее возвращению во Францию, если у Софи появится такое желание. Она с негодованием отказалась.
   Свекор, не знавший о том, что она намерена последовать за мужем в Сибирь, по-прежнему умолял ее вернуться в Каштановку. Софи отделывалась все более туманными обещаниями.
   Внезапно на город обрушилась осень – порывы ледяного ветра, бесконечные ливни… В окно камеры снова вставили зарешеченную раму. Дни становились все короче, серые на рассвете, серые по вечерам. Уже в три часа пополудни Николай видел на том берегу Невы зажженные фонари. Значит, по улицам ходят фонарщики со своими лестницами… Когда лил слишком сильный дождь, узникам приходилось отказываться от прогулки в треугольном садике. Готовясь к зиме, Софи купила мужу овчинный тулуп и подбитые мехом сапоги. С помощью одного из охранников ей удалось передать Николаю немного денег и кое-какую еду.
   Они по-прежнему виделись каждую неделю, но по мере того, как проходило время, Николаю все меньше и меньше верилось, что Софи получит разрешение сопровождать его в Сибирь. Напрасно она говорила: «Не беспокойся! Дело движется! Розников потихоньку ведет осаду Бенкендорфа, генерал Дибич переговорит о нас с великим князем Михаилом Павловичем!» – он отвечал ей ласковой, но скептической улыбкой. А сама Софи и не знала порой, в какую еще дверь постучаться. В Санкт-Петербурге она была знакома с весьма небольшим количеством влиятельных людей – обращалась уже ко всем, и ее бесило, что со всеми своими запасами энергии она повсюду наталкивается на недоброжелательство, ложь и всяческие уловки.
   На еще теплую землю упали первые снежинки, и земля поначалу отказывалась принимать их, но скоро весь город накрыла белая пелена. Среди карет замелькали сани. В желтоватой воде появились островки льда, и, чтобы не случилось ледяного затора, плотники взялись за разборку Троицкого моста, соединявшего крепость с берегом.
   9 декабря в полночь, когда Софи уже почти засыпала, в дверь осторожно постучала горничная Дуняша:
   – Барыня! Барыня! Тут пришел Никита и говорит, что ему нужно с вами поговорить! Говорит, это очень важно!
   Она накинула пеньюар, открыла и увидела перед собой юношу и девушку с бледными расстроенными лицами.
   – Я пошел прогуляться у крепости, – сказал Никита, – и видел, как арестантов под конвоем повезли в Сибирь!
   У Софи перехватило дыхание, и она с трудом выговорила:
   – Боже мой! В эту пору? Ночью?
   – Да, барыня, только что.
   – Но Николая Михайловича ты среди них не видел?
   – Я не мог увидеть – там кругом жандармы…
   Никита был отослан, и она стала лихорадочно одеваться с помощью Дуняши. Девушка плакала. Нетерпение терзало Софи, она чуть не выскочила из дома без шубы, но горничная вернула – заставила надеть. Десять минут спустя она уже бежала по улице, Никита – за ней. Квартира находилась недалеко от крепости, но, подойдя к Петровским воротам, они увидели только пустой плац. Минутку поколебавшись, Софи решительно направилась к подъемному мосту.
   – Куда вы, барыня? – догнал ее Никита. – Не стоит труда. Вы же видите – никого нет, их уже увезли…
   Но Софи продолжала свой путь.
   Часовой закричал: «Стой!» – и пригрозил штыком, она шла.
   Из караульной вышел унтер-офицер. Поднял фонарь, чтобы заглянуть в лицо незваной гостье.
   – Я хочу увидеть генерала Сукина, – сказала Софи.
   – Генерал в такое время не принимает.
   – Тем не менее мне необходимо узнать, отправили ли моего мужа с этим конвоем!
   – Завтра узнаете.
   – Куда их повезли?
   – Уж конечно, не в Крым!
   – Пойдемте, барыня, – прошептал Никита. – Если поторопимся, сможем их нагнать на ближайшей же станции.
   Такая возможность вдохновила Софи и придала ей сил. Они заспешили в сторону Кронверкского проспекта, где стояли извозчики. Кучер, дремавший на облучке в крутящемся снеге, едва Никита дотронулся до его плеча, вздрогнув, проснулся, окинул их взглядом и запросил небывалую цену за то, чтобы доставить к первой почтовой станции на пути к Москве. Ночь на дворе! Софи, не споря, уселась в сани. Никита – рядом, тесно сжав колени.
   По мере того, как сани удалялись от центра города, улицы становились все темнее. Когда выехали за городскую черту, кучер пустил лошадей быстрее. Софи сосредоточилась на двух черных лошадиных головах с растрепанными гривами, мотавшимися перед нею во мраке. Сердце ее забилось в такт стуку копыт по мерзлой земле. Ей хотелось обогнать свою судьбу. Прошел целый век – и впереди возникло строение почтовой станции – с крытым входом, фонарем над распахнутыми воротами. В желтом круге его света плясали белые снежинки. Во дворе никого. Арестантов уже повезли дальше.
   Софи почувствовала, что силы изменяют ей. Вошла в общую комнату, села у печки. Двое крестьян спали валетом на широкой лавке. Их валенки дымились. Никита попросил показать регистр проезжающих. На последней странице – единственная фамилия: Желдыбин, фельдъегерь, сопровождавший заключенных. Внизу – список городов по пути следования: Рыбинск, Ярославль, Вятка, Екатеринбург, Тюмень, Тобольск, Иркутск… Станционный смотритель, хитрым глазком посматривавший на встревоженную женщину в куньей шубе, в конце концов, спросил:
   – Могу я вам чем-нибудь помочь, барыня?
   – Нет, – ответила Софи. – Я думала, успею приехать вовремя, чтобы застать их…
   – Кого застать? Каторжников? Да уж точно – слишком поздно! Они уже далеко теперь… Но может быть, вы хотите узнать, кого повезли нынешней ночью?
   – О да! Да! Да! – закричала она.
   Станционный смотритель приблизил свое лицо так, что ее едва не защекотала русая борода с застрявшими в ней зернами овса. Грубый конский запах ударил в ноздри. Он прошептал:
   – Барыня, я записал все имена каторжников, чтобы сослужить службу таким, как вы. Однако вы же понимаете, барыня, как я рискую…
   Софи молча вытащила двадцать рублей ассигнациями. Смотритель выхватил у нее из рук деньги и сунул за голенище сапога. Потом засопел и сказал с сокрушенным видом:
   – Очень сильно рискую, барыня! Ну, просто всем!
   Софи дала ему еще двадцать рублей.
   – Храни вас Бог и Пресвятая Богородица! – поклонился станционный смотритель и передал ей исписанный лист бумаги. Фамилии, фамилии… Она читала, перескакивая, словно через ступеньки, и поспешно возвращаясь: Анненков, Вольф, Киреев, Торсон… Дойдя до последнего имени, вздохнула с облегчением: Николая в списке не было!
* * *
   Софи была так сильно взволнована и потрясена, что, вернувшись домой, решила: так больше невозможно, надо написать императрице Александре Федоровне, – ничего, что я ей не представлена! Я смогу объяснить необходимость для меня последовать в Сибирь за мужем, «политическим преступником Николаем Михайловичем Озарёвым», и стану умолять императрицу походатайствовать за нас перед августейшим супругом. Сказано – сделано. На этот раз Софи отказалась от посредников и сама отнесла письмо во дворец. Молодой адъютант с ледяным взглядом пообещал, что послание будет передано, но отказался записать Софи на аудиенцию. Уходя несолоно хлебавши, она пожалела, что все-таки не обратилась к Ипполиту Розникову за помощью.

7
   Собираясь к мужу, Софи решила не говорить ему, что отец в Петербурге, но отказывается свидеться с ним. Зачем Николя в тюремной камере волноваться из-за мерзкой семейной истории, когда ему так необходимы спокойствие и мужество, чтобы вынести предстоящие ему испытания до конца! Ночью выпал снег, и она приближалась к крепости по белым улицам, словно с открытыми глазами погружалась в мягкую вату. От всей этой белизны кругом крепость казалась еще массивнее и темнее. Инвалиды подметали подъемный мост у Петровских ворот. Часовой в полосатой будке надел сегодня длинную черную шинель с теплым капюшоном – еще бы, такой мороз. День посещений. Под сводами теснятся сани, стоят почти вплотную одни к другим. Родственники заключенных, выйдя из саней, раскланиваются с встреченными во дворе знакомыми. Почти у всех в руках свертки. В корзине Софи – теплые вещи, колбаса, до которой Николя такой охотник, сигарки… Не скажут ли, что слишком много для одной передачи?.. Софи улыбается нескольким запомнившимся уже людям, одолевает ступеньки комендантского дома, протягивает пропуск дежурному унтер-офицеру у дверей. Тот бросает взгляд на документ, сверяется со списком и говорит:
   – Его здесь больше нет.
   От такого удара в голове у Софи сразу стало пусто. Беда, которой она ждала так долго, сразила ее наповал – так, словно она совершенно не была к этому готова.
   – Этого не может быть! – лепечет она.
   – Почему не может быть? Именно что может! – ворчит унтер-офицер. – Их отправили как раз вчера, 28 февраля, с конвоем в Сибирь.
   – В Сибирь… – повторяет она, как автомат. – В Сибирь… да-да, в Сибирь… в Сибирь…
   Она глаз не могла отвести от этого посланца судьбы, который только что с таким равнодушным видом объявил ей о конце света.
   – Пожалуйста, пропустите меня к генералу Сукину, – наконец, прошептала Софи.
   – Генерал не может вас принять.
   – А комендант Подушкин?
   – Плац-адъютант Подушкин занят.
   – Спросите его все-таки!
   – Невозможно. Сожалею, мадам… Я получил инструкции…
   – Но… Но, пожалуйста! Мне нужно точно знать, куда отправили моего мужа… в какую губернию… в какой город…
   – Никто вам этого не скажет – это секретные сведения.
   – Прошу вас…
   Слова выговаривались с трудом, силы окончательно оставили Софи.
   – Уходите, сударыня! – повысив голос, решительно сказал унтер-офицер. – Вам больше нечего делать в Петропавловской крепости.
   Софи вспомнила о теплой одежде, о колбасе, о сигарках – и почувствовала, что выглядит столь же трагически смешной, как если бы принесла все это покойнику на кладбище.
   Поставила корзину на ступеньку:
   – Будьте добры, отдайте это любому политическому заключенному.
   Она шла через двор, высоко подняв голову, хотя колени подгибались и ноги идти отказывались. Родные узников, ожидавшие, когда их впустят в дом, поглядывали на нее с сочувствием, перешептывались, когда проходила мимо. На подъемном мосту она поскользнулась, чуть не упала, еле удержалась, схватившись за металлическую цепочку, заменявшую перила. Где сейчас Николя? Она представляла себе снежную равнину, сани, в которые брошен ее муж – полуживой от холода и голода, представляла его отчаяние от того, что они не увиделись, знала, что он думает о ней как о последней надежде на спасение…
   Вернувшись домой и увидев в гостиной ожидавшего ее свекра, этого благополучного старика с гладко выбритыми щеками, читавшего газетку в кресле у теплой изразцовой печки, Софи почувствовала такую ярость, что с трудом сдержалась: так бы и убила его.
   – Радуйтесь! – сказала она. – Вашего сына уже везут в Сибирь.
   – Да обретет он там прощение Господне! – ответствовал Михаил Борисович, переворачивая страницу.
   Потом поднял голову, лукаво улыбнулся невестке и подмигнул:
   – Ай-ай-ай, какая жалость! А я-то как раз подумал, что не худо бы навестить его на следующей неделе!..
* * *
   От холода и голода Николая все время клонило в сон. Иногда он словно бы проваливался, терял сознание, но скоро и резко пробуждался и удивлялся тогда, что едет в крытых санях с драным пологом по снежной равнине, что рядом Юрий Алмазов – прикорнул у его плеча, а перед ними – жандарм, вот, сидит, лицом к ним – глаза закрыты, усы торчком, нос какой-то фиолетовый… Вот уже неделя, как они выехали из Петербурга – шесть повозок, запряженных тройками. Их с Юрием сани – самые маленькие, они последние в конвое. Бубенцы, привязанные к упряжи каждой из тридцати лошадей, звенят, звенят… и звон этот кажется в пустыне неправдоподобно праздничным…
   Маршрут делится на отрезки – сорок восемь часов езды, потом ночевка на почтовой станции. Наверное, не так уж теперь далеко и до Сибири…
   Николай отвернул полог и выглянул – ничего, кроме сплошной белизны. В животе урчало. Ах, если бы, если бы только ему дали на последней стоянке хоть немного горячей похлебки!.. Нет, не дали. Фельдъегерь Коротышкин, начальник конвоя, сокращает расходы, стараясь прикарманить как можно больше из суммы, отведенной на питание заключенных в пути. Сани тряхнуло на колдобине, Юрий Алмазов глухо застонал и переменил позу.
   – Если нас не накормят на ближайшей станции, надо протестовать, – обратился к нему по-французски Николай.
   – Господи, как ты собираешься протестовать? К кому обращаться? Мы во власти этой канальи!
   Жандарм, приоткрыв один глаз, прорычал:
   – Извольте говорить по-русски, чтобы было понятно! Смотрите мне, а то доложу фельдъегерю!
   В соответствии с правилами фельдъегерь за то, что арестант заговорил по-французски, мог в наказание лишить его еды. Николай вспомнил, как в детстве его наставник месье Лезюр запрещал ему за столом говорить по-русски под страхом того, что «Николенька не получит сладкого…». Улыбнулся – глазами, обветренными губами… Жандарм молчал, видимо, успокоился. Алмазов снова задремал. Весь продрогший, сжавшийся в комочек, с синим подбородком, черными бровями, он сонно покачивал головой, губы и у него потрескались до крови, изо рта вылетали облачка белого пара. Заржала лошадь. Раздался щелчок кнута, обрушившегося затем на полог. Чтобы развлечься, Николай попробовал уловить мелодию в беспорядочном звяканье колокольцев. Но единственной мелодией, которую хранил его усталый мозг, оказался перезвон колоколов Петропавловского собора, слышанный в крепости. В последний раз – той ночью, когда тюремщики вытащили его из убогой постели, привели под охраной двух солдат в дом коменданта, и он увидел там нынешних своих спутников. Пятнадцать остолбеневших арестантов, под мышкой у каждого – узелок с бельем, перед ними – генерал Сукин… И надменное его объяснение: «По императорскому указу, сейчас всех вас закуют в ножные кандалы». Они тупо смотрят на генерала, потом растерянно переглядываются, хотя в глубине души, наверное, каждый ожидал и этого оскорбления, этого унижения тоже.
   – Извольте сесть на табурет, – предлагает охранник Николаю таким тоном, словно собирается примерить ему новые башмаки. Потом становится перед ним на колени и вынимает из мешка перепутанные, будто змеи, тяжелые цепи. Ощущение холода на коже. Поворот ключа. Два кольца закреплены на щиколотках. Поднявшись и желая сделать шаг, Николай лишь с трудом может переставить ногу. Десять фунтов железа висят на ногах, не дают двигаться. Тяжело. Но идет. Идет и тащит за собою адское бряцание. Его товарищи, как и он, пошатываются на ставших сразу неловкими ногах. Конвоиры берут их под руки, помогая спуститься с лестницы. Внизу сани. В каждых санях по жандарму. Плюс фельдъегерь Коротышкин, который распоряжается процедурой отъезда. Конвой трогается с места в час ночи, движется по мертвой столице империи. Николай прощается с домами, памятниками, с жизнью, которую он так любил. Софи в такой поздний час, конечно же, спит… Но не проникает ли в ее сны эта душераздирающая боль разлуки… может быть, разлуки навек?.. Он шлет жене безмолвное: «Проща-а-ай! Прости-и-и!», – стараясь не разрыдаться… Слезы застывают льдинками на его ресницах, царапают края век… Лошади идут шагом. Фельдъегерь шагает по деревянному тротуару рядом с санями. Об руку с ним – молоденькая девушка. Девушка что-то шепчет, всхлипывает, сморкается в платочек. «Будет тебе, Марфинька! Это уже смешно, Марфинька!» – бормочет растроганно фельдъегерь. А ведь он покидает девушку всего на месяц! Сани подъезжают к шлагбауму, здесь граница города, и фельдъегерь прощается с Марфинькой. Проверяют бумаги, караульные приподнимают пологи саней. Смотрят. Ямщики освобождают колокольцы – все время, пока тройки двигались по улицам, они были подвязаны, чтобы не нарушить тишины в спящем Петербурге. И вот уже лошади резво бегут по сельскому тракту… Снег… снег… снег… Праздничный звон бубенцов…
   «Неделя уже, целая неделя, – подумал Николай. – Хотя Господь его ведает, я ведь мог и просчитаться, и уже восемь дней… или девять… А может быть, год… Есть, спать… Все остальное не имеет значения…» Ему так хотелось себя в этом убедить – нет, не получалось: все та же неотвязная, как клубы снежной пыли позади саней, тоска… Он поглядел на свои цепи. Груда железных колец покоилась у его ног, жизнь железа вмешалась в его жизнь, стала частью его жизни. В Перми кандалы на время сняли, чтобы сводить его вместе с остальными в баню помыться. Все банщики были из бывших каторжников: уголовники с позорными клеймами на лицах. У некоторых были вырваны ноздри. Они терли спины новоприбывших лубяными мочалками и, сквозь пар, кричали им в уши советы из собственного опыта: «Останетесь в Иркутске, сами увидите – рай да и только! Чита – тоже неплохо! Но храни вас Господь от Благодатска!..» Когда все «политические» были отмыты и снова закованы, фельдъегерь Коротышкин повел их в церковь. Служба уже началась. От иконостаса доносились ангельские голоса. Священник, весь в золоте, громовым и в то же время странно-бархатным голосом взывал к Богу. Арестантов поставили в углу, подальше от прихожан. Проходя мимо них после окончания литургии, прихожане подавали милостыню, некоторые спрашивали:
   – За что ж это вас в Сибирь-то, голубчики?
   Им отвечали:
   – За восстание 14 декабря.
   Но, кажется, никто здесь не знал, что произошло 14 декабря.
   А кто-то из более свободных в обращении крестьян иногда, услышав такой ответ, спрашивал:
   – Значит, вы – политические?
   – Политические, отец.
   – Дурное на земле дело может быть добрым делом на небесех! Храни вас Господь!
   Девушка в платочке все стояла возле Николая, все смотрела на него и шептала со слезами: «Бедненький, бедненький!..», а потом, прежде чем уйти, сунула ему в руку рубль. Он не отказался, не поблагодарил, у него от волнения перехватило дыхание. Он запомнил эту девушку. И даже теперь думал о круглом свежем личике, таком простом, таком обычном, об огромных глазах, лучащихся истинно русским милосердием… Русским… В памяти всплыло… Вот они с Софи десять лет назад во дворе почтовой станции. Она только что приехала из Парижа. Она ничего не знала о новой для нее стране. И вдруг с ужасом обнаружила, что вдоль стены выстроены несколько каторжников. Пока меняли упряжку, Софи подошла, выбрала самого жалкого на вид и дала ему денег. Он упал на колени и поцеловал подол ее платья. Тогда пропасть отделяла ее от этих людей, этих отбросов общества – теперь ее муж один из них. От сопоставления двух картин у него закружилась голова. Он понял, что богатство, высокое положение, здоровье, добродетель, удачи иных… все это может быть результатом некоей божественной забавы, а истинным счастьем, настоящим, человек не обязан никому, никаким внешним обстоятельствам, тут он совершенно не зависит от них – и, если жить ради самого главного, если иметь в виду жизнь вечную, то пусть ты потерпел самое горькое поражение, пусть ты в самой страшной беде и в немилости, ты все равно способен проявить необычайную силу, твое будущее станет неизменным и твое видение мира и человечества умрет только вместе с тобою самим. Николай нащупал в кармане рубль. Этот рубль будет его талисманом.
   Сани замедлили бег. Лошади шли с трудом, задыхались. Этот переход через Урал просто бесконечен. Когда же они доберутся до перевала…
   – Стой! Выйти из саней!
   Узники повиновались. Жандарм приказал Николаю и Юрию Алмазову подвязать цепи кандалов к поясу, чтобы легче было двигаться. И они пошли пешком – цепочкой. Ветер играл с ними, беззлобно швыряя в лицо кристаллики снега. По обочинам дороги высились черные ели. Между вершинами гор текли реки белого тумана. Серебристому позвякиванию бубенцов вторило тяжелое бряцание цепей. Цепочка пингвинов, переваливаясь с ноги на ногу, пыталась одолеть гребень горы. Они не привыкли к такому чистому воздуху и теперь дышали с трудом. Приходилось все время придерживать шаг. Николай, чувствуя, что легкие его рвутся, а сердце выскакивает из груди, не стоял на ногах – дважды он падал, и жандарм помогал ему подняться. Наверху возник силуэт одинокой, заваленной снегом хижины. Над трубой вился дымок, где-то рядом лаяла собака. Жилье! Жизнь! Пустые сани оказались на стоянке раньше людей. Оттуда, сверху, фельдъегерь делал знаки поторопиться.
   – Ну! Ну! Давайте же! Да кто ж меня проклял-то такими недотепами! Давайте быстрее, рохли! Подберите ваши цепи! Ступайте след в след!
   Они достигли перевала, и Николай едва не потерял сознания: в ушах шумело, в глазах мелькали снежные мушки, во рту появился отчетливый привкус крови. Он прислонился спиной к дереву – отдышаться. Ему что-то говорили, он ничего не понимал. Хотелось плакать, тошнило. Но мало-помалу силы возвращались к нему. Стал потихоньку оглядываться. Видимо, они на вершине Уральского хребта. Отсюда, сколько хватает глаз, бегут под уклон бесконечные леса из черно-синих, опушенных белым елей… Похоже на густой темный мех… И по густому этому меху вьется белая лента дороги, она исчезает и появляется снова и снова, чтобы опять скрыться и опять возникнуть где-то дальше, едва ли не у горизонта – узенькая теперь, как ниточка…
   Ямщик ткнул кнутом в раскинувшееся впереди пространство:
   – Вот она и Сибирь-матушка!
   Николай не мог оторваться от зрелища. Значит, он на границе двух несовместимых, двух непримиримых вселенных. Позади него – Россия, прошлое, Софи, радость жизни. Впереди – каторга, земля забвения.
   – Ну, и что скажешь? – послышался голос Юрия Алмазова. – Посмотреть отсюда – так нет ничего более похожего на Европу, чем Азия…
   Николай попытался улыбнуться, но одеревеневшие на морозе мышцы лица не повиновались ему. По приказу фельдъегеря арестанты, горбясь, гремя цепями, направились к хижине. Их встретил грубо вырезанный из дерева двуглавый орел, укрепленный над дверью.
8
   Софи сбросила на руки Дуняше накидку, отдала горничной шляпку. И села на край кушетки, опустив голову, сложив руки на коленях. До четырех часов пополудни она бегала из канцелярии в канцелярию – нигде никто ничего не знал о ее деле. Ее вежливо выпроводили из Зимнего дворца, ее не приняли в посольстве Франции. Найти Ипполита Розникова в Михайловском дворце, где теперь располагался его кабинет, тоже не удалось.
   Услышав в коридоре приближающиеся шаги свекра, она вся сжалась: до того он стал ей противен – особенно, когда Николя увезли в Сибирь. Просто невыносимо было терпеть присутствие старика, чья привязанность была обильно приправлена обманом и коварством и которому, кажется, доставляло удовольствие страдать, если Софи позволяла себе иногда унизить его. А уж помыкай она им – тут было бы истинное наслаждение… Господи, как же она устает от его гримас и вздохов!..
   – Какие новости? – спросил Михаил Борисович, войдя в гостиную.
   – Никаких, – ответила она.
   Физиономия свекра вытянулась: огорчился. И действительно:
   – Ах, дитя мое, я просто в отчаянии из-за вас!
   – Батюшка! – гневно воскликнула она. – Ради бога! Кому-кому, только не вам меня оплакивать!
   – Наоборот! Только мне! Именно мне! Осуждая то, чему вы так преданы, я восхищаюсь вашим упорством и сожалею, что оно не вознаграждается!
   Софи покачала головой:
   – Никак не могу понять, зачем им нужна подобная моя неуверенность в течение столь долгого времени… Казалось бы, чего проще: скажите да или нет!.. Томят… томят… как на медленном огне…
   – Увы, дорогое дитя, вы не представляете себе дистанции между собою и государем. Царь слишком высоко, он не может вас услышать. Вы бьетесь головою о стену, Софи! Проходят недели, вы теряете силы, здоровье, достоинство, наконец, – и все это ради совершенно бесполезных хлопот! Поверьте, вы добиваетесь невозможного. И теперь, когда совесть ваша чиста, вы имеете полное право – зачем я говорю «право»? – теперь, когда совесть ваша чиста, ваш священный долг – вернуться вместе со мной к маленькому Сереже…
   – Нет, – сказала она, – я своего дела не оставлю.
   – Да кто вам говорит, чтобы вы оставили свое дело! – закричал он. – Кто?! Если вам суждено получить ответ, то вы его с таким же успехом получите в Каштановке, с каким и в Санкт-Петербурге! Но вместо того, чтобы дожидаться здесь в тревогах и праздности, подождете там, будучи полезной вашим близким!
   Последний аргумент едва не сломил Софи. Она так устала, она почти потеряла надежду, несмотря на все знакомства, которые ей удалось завести, она чувствовала себя более одинокой и потерянной в российской столице, чем в глухом лесу. Уже готовая уступить, она подняла глаза на свекра. А тот стоял перед ней с лукаво-нежным выражением лица: «перехитрил, теперь ты моя!» – говорил весь его облик. Софи уже замечала нечто похожее, бросив на него мимолетный взгляд во время партии в шахматы. Она встряхнулась, постаралась обрести ясность мышления. И сказала резко:
   – Я не поеду в Каштановку.
   – Но почему? Почему?.. Я ведь только что объяснил вам…
   – Уступить здесь – значит, уступить во всем. Если власти узнают, что я согласилась уехать с вами, мое дело раз и навсегда положат под сукно.
   – Хорошо… – вздохнул он. – Не хотите слушать моих доводов – время переубедит вас.
   – Ну, а вы, батюшка, когда собираетесь уехать? – в лоб спросила Софи.
   Он растерялся, глаза его забегали.
   – Но я не хочу оставлять вас одну!
   – Даже если мне придется ждать еще недели? Месяцы?
   – Да…
   – А как же маленький Сережа? Сереженька – как же он без вас?
   – Что?
   – Оставите ребенка одного в Каштановке?
   – У Сережи есть нянюшки, служанки… им есть кому заниматься…
   Софи бросала свекру в лицо те самые упреки, которыми он прежде осыпал ее, но старик не замечал… Она усмехнулась:
   – Однако желая заставить меня уехать в Каштановку, вы не принимали точно таких же, но моих доводов!
   Обезоруженный в разгар нападения, он высоко поднял голову, раздул ноздри и… глухо сказал:
   – Наплевать мне на Сереженьку! Я живу, слышите, живу вовсе не ради него, я живу только вами!
   Будто громадный валун рухнул в пруд… Последовало долгое молчание – от этого валуна, от этой внезапно открывшейся истины по воде пошли все расширяющиеся круги… Вошла Дуняша с лампой. На столе между Михаилом Борисовичем и Софи вспыхнул матовый светящийся шар. Вынырнуло из сумерек лицо старика – изрезанное морщинами, словно сухая, растрескавшаяся земля. Он отбросил всю свою гордость.
   – Разрешите мне остаться, Софи, – забормотал Михаил Борисович, едва горничная вышла из комнаты. – Пожалуйста, разрешите мне остаться! Мы переедем в другую квартиру – большую, удобную, красивую… Я стану помогать вам…
   Со времени своего приезда Софи жила на деньги, вырученные мужем от продажи принадлежавшего ему в Петербурге особняка, и, как бы ни старалась экономить, даже на эту, более чем скромную меблированную квартиру уходило ежемесячно целое состояние. А ведь еще питание, еще всякие мелкие услуги – в этом городе цены просто непомерны! Еще немного, и ей придется отнести в заклад свои драгоценности. Михаил Борисович, должно быть, догадывался о стесненном положении невестки.
   – Мне невыносимо видеть, что ко всем вашим серьезным, к вашим душевным заботам прибавляются еще и денежные! Ах, Софи, дитя мое дорогое, зачем вы отказываетесь признать во мне существо, для которого важнее всего на свете ваше счастье и ваше благополучие?
   – Я ни в чем не нуждаюсь… – пробормотала она. – И я не хочу никуда переезжать…
   – Хорошо, не надо. Но разрешите мне хотя бы, раз уж я живу в этом доме, взять на себя часть расходов!
   – Нет!
   – Тогда я намерен у вас еще погостить. И очень долго!
   – Да сколько угодно! – окончательно разозлилась она.
   Именно на такой ответ он и рассчитывал – после стольких разочарований и отказов. Лицо старика просияло от счастья, и Софи рассердилась теперь уже на себя за то, что доставила ему это удовольствие.
   – Да исполнит Бог все ваши желания, дорогое дитя! – театрально воскликнул он. – Даже те, исполнение которых принесет мне огромное горе!
   Михаил Борисович повернулся к иконе Богоматери, висевшей в красном углу, и стал молиться. Софи подумала: а о том ли он молится, о чем сказал… Старик истово крестился.
   – Софи! Мне бы хотелось пригласить вас в ресторан сегодня вечером! – неожиданно переменил он тему, снова усевшись в кресло.
   Свекор впервые предложил ей выйти из дому вместе, развлечься. Она подумала о Николае, затерянном в степях, о его страданиях – день ото дня, как ей казалось, возраставших, – и собралась было резко ответить тому, кто не желал этого осознать, но в эту минуту в дверь постучали: Никита объявил о визите Ипполита Розникова.
   Гость вошел – словно бы несомый лучом света. Шпоры его позвякивали, глаза блестели, зубы сверкали в улыбке. Ипполит щелкнул каблуками, сложился пополам перед Софи, потом перед Михаилом Борисовичем, отстегнул шпагу и воскликнул по-французски:
   – Я только чуть опоздал и не застал вас в своем кабинете, когда вы приходили в Михайловский дворец! Наконец-то у меня для вас новость! Генерал Бенкендорф желает видеть вас послезавтра в три пополудни!
* * *
   Деликатным жестом генерал Бенкендорф пригласил Софи сесть. Она села, не в силах отвести взгляда от этого сорокалетнего мужчины с полысевшей головой, морщинистыми щеками и живыми глазами: от него зависела ее судьба! Золотые эполеты были явно широки для его тощих плеч, шнуры и аксельбанты образовывали сложный узор между пуговицами его мундира, вся левая сторона груди была сплошь покрыта крестами, медалями и другими наградами. Бенкендорф благоухал «Parfum de la Cour». Ей показалось, что генерал слишком сдержан в обращении с ней, и это ее встревожило.
   А Бенкендорф между тем заговорил – по-французски, но с очень сильным русским акцентом.
   – Мадам, – сказал он. – Его величеству стало известно о многочисленных ходатайствах, которые вы направили лицам из окружения государя.
   – Я счастлива, что это стало известно его величеству, генерал, – пролепетала Софи.
   Как она готовилась к этой аудиенции, как старалась одеться изысканно! Ради того, чтобы добиться нужного ей решения, можно ведь и пококетничать! Выбрала темно-зеленое, почти черное бархатное пальто в талию, а на голову – шляпу из того же гладкого бархата с лиловыми страусовыми перьями, загибающимися к уху… Отправляясь к генералу, она внушила себе, что понравится ему, была совершенно уверена в этом… И вот теперь оказывается, что на Бенкендорфа вовсе и не действуют ее чары. Он смотрит на Софи в точности так же, как на папки, что на столе, как на лампу, как на мебель… Пристальный, но равнодушный взгляд, печально обвисшие усы…
   – Ваша настойчивость, – продолжил генерал, – могла бы не понравиться императору, но государь так добр, что не усмотрел в ней ничего, кроме преданности верной и любящей супруги своему мужу. Но это, разумеется, не позволяет решить проблему.
   – Но я же не первая из жен осужденных, кто обратился к его величеству с просьбой оказать милость и разрешить последовать за мужем в Сибирь, – Софи силилась улыбнуться.
   – Да конечно же, нет! – воскликнул Бенкендорф. – Вам подали пример княгиня Трубецкая и княгиня Волконская. Но разрешите напомнить, что обе эти дамы принадлежат к древнейшим и знатным русским фамилиям и что мы можем в силу этого полностью им доверять.
   – Вы упрекаете меня в том, что я француженка? – сердце Софи забилось часто и глухо, разговор пошел в каком-то странном направлении.
   – Упаси господь, ни в коем случае! Причина – вовсе не ваше происхождение, но ваши взгляды. У меня есть донесение о наиболее интересных из этих взглядов…
   Генерал взял со стола стопочку бумаги, бегло просмотрел и выбрал нужный листок.
   – Вот, например… «По свидетельствам, собранным на месте, в деревне Каштановка и во всем уезде, интересующая нас особа (речь о вас, мадам!) посещала церковь скорее из любопытства, чем из настоящей набожности. Данная особа сожалела о наличии в России крепостного права, прививала крестьянам мысли о том, что их спасет просвещение, и не упускала случая критиковать существующие в империи порядки и насаждать распространенные во Франции либеральные теории».
   – Но это же неправда! – возмутилась Софи. – Кто вам такое наговорил?
   – Лица, вам близкие.
   Свекор! Это он сообщил о ней самое плохое, чтобы побудить власти к отказу в подорожной! Он способен на все! Подобное вероломство непостижимо… А может быть, не он… или не только он… если подумать еще… Злых языков в уезде хватает: Дарья Филипповна, Башмаков, Пещуров… Люди, фамилии проносились в ее голове, но все равно подозрение неуклонно возвращалось к Михаилу Борисовичу. Это свекор. А она пропала.
   – Но как вы можете верить провинциальным сплетням, генерал? – Софи постаралась изобразить оскорбленную добродетель.
   – Мадам, вы приехали из страны, где политические страсти бушуют на каждой улице! Разве вы отказались от республиканских идей, выйдя замуж и перебравшись в Россию?
   Надо отбиваться!
   – Нет, но ведь, не отказываясь от своих идей, я никогда не пыталась навязывать их кому-либо из окружавших меня лиц. Иначе плохо отплатила бы я за гостеприимство, оказанное мне моей новой родиной!
   – Как жаль, что ваш супруг не проявил такой же скромности, какую проявили вы, мадам! – Бенкендорф произнес это с полуулыбкой на губах.
   – Он позволил вовлечь себя…
   – А вы даже не попытались его удержать. Впрочем, мы сейчас занимаемся не обсуждением дела декабристов…
   – … и не обсуждением дела их жен, – подсказала Софи.
   – Мадам, право, не стоит так волноваться. Во Франции всех этих господ непременно приговорили бы к смертной казни.
   – Может быть, но они, по крайней мере, имели бы адвокатов для защиты!
   – В политических процессах адвокаты никогда никого не спасли!
   – Просто дело принципа!
   – Ваши принципы, мадам, служат лишь для того, чтобы поддерживать озлобление слабых против сильных! Франция представляется вам страной культуры и справедливости, между тем как – вспомните! – во все периоды своей истории она жестоко наказывала за любое политическое преступление. Республика отправила на гильотину тысячи аристократов, империя расстреляла герцога Энгиенского, королевская власть перерезала горло четырем ларошельским сержантам… И при этом вы желаете учить человечество гуманности?
   Софи сдерживалась изо всех сил, боясь противоречить Бенкендорфу. Пока остается хотя бы один-единственный, бесконечно малый шанс на успех, она должна играть роль смиренной просительницы. «Я нужна Николя!» – сказала она себе, чтобы набраться мужества на случай, если ей предстоят новые унижения. А лицо генерала вдруг пошло морщинками и стало дружелюбным.
   – О да, разумеется, вы правы, мадам, – любезно произнес он, – вот только мы, при всем нашем варварстве, куда снисходительнее по отношению к врагам империи, чем просвещенные французы с их легендарной широтой взглядов! Тем, кто еще сомневается в этом, государь всякий день дает новые неоспоримые свидетельства своего милосердия по отношению к семьям осужденных.
   – Хотелось бы разделять вашу в этом убежденность, – с усилием выговорила Софи.
   – Сию минуту будете иметь случай, – улыбнулся Бенкендорф, откидываясь на спинку кресла.
   Он выдержал паузу – как хороший актер, который готовится произнести главную в роли реплику, – пронзил Софи взглядом и, наконец, решился:
   – Мне поручена приятнейшая миссия поставить вас в известность о том, что император удовлетворил ваше ходатайство.
   Софи охватило ощущение нереальности происходящего, сразу же сменившееся таким острым, таким полным счастьем, что кровь быстрее побежала по жилам, глаза затуманились слезами. Она прошептала:
   – О-о-о… благодарю… благодарю вас, генерал!
   – Мадам! Не меня вам следует благодарить! Не меня, но императора, и даже прежде государя ее величество императрицу – именно вмешательство государыни оказалось решающим.
   – Я напишу… напишу их величествам… – бормотала раскрасневшаяся Софи. – Я напишу…
   Бенкендорф явно наслаждался ее волнением.
   – А вы очаровательны! – вдруг воскликнул он, словно только что заметив, что перед ним женщина. – Если вы не станете жалеть о Петербурге, то Петербург станет жалеть о вашем отъезде! Скажите, мадам, вы обращались к послу Франции за поддержкой вашего прошения?
   – Да…
   – Так я и полагал! И на всякий случай известил месье де ла Ферроне о счастливом разрешении вашего вопроса. Не сомневаюсь, что посол упомянет об этом в следующей депеше на родину. И превосходно: пусть в Париже узнают, что твердость царя не исключает и возможности поистине отеческого благорасположения…
   Софи поняла, что ее используют заодно и для пропаганды. Догадалась, что стала предметом политической демонстрации. Ну и пусть! Какая разница! Главное, что путь к Николя открыт!
   – Когда я могу уехать? – спросила она.
   – Зачем вам торопиться, мадам? Если бы вы знали, что вас там ожидает…
   – Мой муж!
   – Какой прекрасный ответ, мадам! – Бенкендорф поклонился. – Готовьтесь, готовьтесь к путешествию. Пройдет некоторое время, вас пригласит полицмейстер, и вы получите подорожную.
   Бенкендорф встал. Аудиенция была окончена.
   Софи вышла из генеральского кабинета и – вне себя от радости – понеслась, никого не замечая, через комнату, полную офицеров, по лестнице, по обеим сторонам которой стояли часовые, выбежала на улицу… Прохожие толкали ее локтями, но и это не могло вывести Cофи из состояния сладкого наваждения. Она не была верующей, она никогда не просила Бога помочь в ее несчастье. Но сейчас, в этом необъяснимом состоянии духа, сейчас, когда она была так счастлива, именно Его ей хотелось поблагодарить. Без помощи Высших Сил, конечно же, конечно же, все ее письма, все сделанные ею визиты не послужили бы ничему, это Господь повелел русскому царю понять ее и внять ее просьбе!
   Перед нею, словно только и ждала этого ее решения, появилась церковь, и Софи вошла. В храме было тихо и почти пусто, всего несколько человек – они молились, преклонив колени перед иконой, осеняли себя крестом… Софи не могла подражать им, но интуиция подсказывала ей: важно не только то, что видно воочию, настоящая жизнь, вполне возможно, кроется как раз за жестами и за словами…
   – Спасибо! – сказала она тихо.
   Тысячи маленьких огоньков трепетали перед ней. Не раздумывая, она купила свечу, зажгла ее, поставила перед святым образом и смотрела, смотрела, как она горит среди других беленьких тонких столбиков… Из этого созерцания в ней родилось не слишком религиозное ощущение какого-то совсем детского удовольствия. Эта женщина, растворившаяся в блаженстве, была не она – с ее твердым, решительным и ясным характером. С нее сняли ратные доспехи, ушла тревога, ушла тоска… Свободная в движениях и, может быть даже, не такая рассудочная, как прежде, она направилась к двери, от которой тянуло холодом. Стоявшие на паперти нищие тянули к ней посиневшие от мороза руки. Она подала милостыню всем – как будто удача обязывала к этому.
   Она совершенно забыла о Михаиле Борисовиче, по дороге домой ни разу о нем не вспомнила, но, войдя в гостиную, вдруг оказалась лицом к лицу со стариком: оказывается, все эти часы он нетерпеливо поджидал невестку. Софи одарила свекра сияющей улыбкой из-под шляпки с перьями, он понял – и сник, глаза угасли, вся физиономия будто осела… наверное, он не выглядел таким растерянным и подавленным, когда узнал об аресте сына… Софи весело, словоохотливо рассказала ему о свидании с Бенкендорфом, радость сделала ее эгоистичной: она видела, как страдает свекор, но нисколько его не жалела. Когда невестка умолкла, старик долго сидел, глядя в пол, сгорбившись, сосредоточившись на своей ране.
   Потом произнес слабым голосом:
   – Поезжайте туда, Софи, если уж вам так хочется!.. Но возвращайтесь, возвращайтесь через полгода… через год… Если вы задержитесь, я умру!..
   Она отвела глаза. Он громко высморкался. Подбородок дрожал между махрами седых бакенбард. Сморщенный, опустошенный, вмиг постаревший на десять лет, он, казалось, и впрямь вот-вот отдаст Богу душу. Но он слишком часто симулировал болезни, чтобы Софи обеспокоилась новым недомоганием. Впрочем, он и сам уже притворялся, будто преодолел слабость.
   – Не печальтесь обо мне, Софи, не думайте обо мне!.. Будьте счастливы, дитя мое!.. Вы это счастье заслужили! – тон все-таки остался в высшей степени траурным.
   Все следующие дни Михаил Борисович вел себя так же, и это сильно облегчало существование Софи. Неделя за неделей она ожидала приглашения к полицмейстеру, и разногласия между нею и свекром сводились все это время только к тому, каковы должны быть условия путешествия. Михаил Борисович требовал, чтобы за его счет было сделано все для максимального комфорта в пути, Софи не соглашалась быть ему хоть в чем-то обязанной. Она продала несколько драгоценных вещей, меховую шубу и получила за все четыре тысячи рублей. Этого было достаточно. Нужно было еще решить, как быть со слугами.
   Никита умолял хозяйку взять его с собой в Сибирь. Сколько она ни доказывала, что его ждет страшное разочарование, он упирался и твердил:
   – Я буду везде, где будете вы! Я всем обязан вам и Николаю Михайловичу! Это вы, а вовсе не мои родители подарили мне жизнь!
   Слепая преданность Никиты трогала Софи и раздражала Михаила Борисовича. Он открыто ревновал к любому, к кому невестка проявляла симпатию. Он пытался убедить ее, что Антип станет прислуживать ей в пути куда усерднее и лучше. Она стояла на своем. Он все более и более мрачнел.
   И, в конце концов, его прорвало:
   – А вы не боитесь злых языков, дорогое дитя? – прошипел старик. – Что о вас скажут, увидев, что вы берете с собой в столь дальнее путешествие такого молодого, чересчур молодого… и чересчур ладно скроенного слугу?
   Ее взгляд был похож на оплеуху – и презрения в нем было больше, чем злости. Но ему нравилось, когда она обливала его холодным презрением. Уходя, он прошептал:
   – Вы не можете сердиться на меня за то, что я пекусь о вашем добром имени!
   Несколько минут спустя, проходя мимо служб, Софи услышала голоса и приотворила дверь.
   Антип стоял перед Михаилом Борисовичем на коленях, молитвенно сложив руки, и бормотал:
   – Раз уж Никита туда едет, барин, зачем же мне ехать?..
   – Станете присматривать друг за другом.
   – Барин, миленький, пошлите кого-нибудь помоложе! Нету у меня прежней силы-то… И я же не сделал ничего плохого – за что вы меня в Сибирь!
   – Ты там будешь не один.
   – Сжальтесь, барин! – мольба Антипа была уже похожа на стон. Гримасы искажали его поросшее рыжей шерстью лицо, большие уши горели.
   – Молчать, пес! – закричал Михаил Борисович. – Что я тебе прикажу, то и сделаешь! Никуда не годится, чтобы барыня одна ехала с Никитой! Впрочем, отправлю-ка я с вами еще и Дуняшу. Вас троих, чтобы прислуживать барыне, как раз хватит… Это не слишком много…
   Дуняша разрыдалась, уронив голову на руки. Софи вошла и навела порядок с помощью таких резких слов, что у Михаила Борисовича перехватило дыхание. Она не хотела брать с собой никого, кроме Никиты. Спасенные от ссылки Дуняша и Антип бросились целовать барыне ручки. Михаил Борисович дулся весь вечер. Но, вернувшись на следующий день из похода по магазинам и лавкам, Софи увидела у подъезда замечательную черную с желтым коляску, внутри которой сидел свекор – он только что купил этот экипаж и теперь проверял, хороши ли рессоры.
   – Вот мой вам прощальный подарок… – произнес старик.
   Она сразу же отказалась, почудилось, будто и подарком этим он покушается на ее человеческое достоинство, и он совсем расстроился и обиделся:
   – Послушайте, Софи, это уже смешно! Вы не можете отправиться в такое долгое путешествие в какой-нибудь дрянной колымаге! Вы вдвое больше устанете, а главное – потратите вдвое больше времени на дорогу к Николаю! Перестаньте упрямиться. Или… или я тоже заупрямлюсь: помешаю Никите ехать с вами!
   – Интересно, как! – высокомерно бросила она.
   – Да очень просто: этот человек принадлежит мне, и он не может ехать в Сибирь без моего письменного разрешения.
   – То есть вы предлагаете сделку?
   – Да. И обратите внимание: сделку, от которой сам ничего не выиграю, разве что – капельку вашей признательности!
   Софи почувствовала себя обезоруженной. Как ей нравилась эта коляска! И у нее не было средств, чтобы купить что-нибудь столь же удобное. Кроме того, и без Никиты ей не обойтись. После долгой борьбы с совестью она, наконец, уступила. В тот же вечер Михаил Борисович написал аттестат, который от него требовался:

   «Я, нижеподписавшийся, разрешаю моему крепостному человеку Никите Христофоровичу сопровождать в Сибирь мою невестку Софью Озарёву, француженку по рождению. Приметы лица, которому выдано разрешение: рост два аршина девять вершков, глаза голубые, волосы светлые, лицо овальное, нос прямой, бороду бреет, усы отращивает. Холост. Умеет читать и писать. Вероисповедания православного».

   Внизу были – крупная подпись и печать зеленого воска с фамильным гербом, это означало, что документ заверен. Передав его Софи, старик проворчал:
   – Не стыжусь, что уступил вам, потому что государь подал мне тут пример… Но позвольте заметить, я вовсе не уверен, что вам разрешат взять с собою слугу!
   Теперь все его радости свелись к тому, что он либо поддразнивал Софи, либо пытался ее разжалобить, и то, и другое – имея целью налюбоваться перед разлукой разнообразием выражений лица невестки. Каждая минута, проведенная в ее обществе, становилась для него праздником, и он жил с ними потом, перебирая, как скупой рыцарь, свои сокровища. По утрам он ходил в церковь – помолиться о том, чтобы полицмейстер не прислал сегодня Софи вызова, а по вечерам благодарил Господа, подарившего ему еще один день отсрочки. Прошло еще два долгих томительных месяца, и вот 27 мая явился квартальный, который принес такую долгожданную для Софи и такую нежеланную для Михаила Борисовича повестку.
   Она думала, что все формальности будут тотчас же и улажены, но принявший ее в канцелярии молодой секретарь был медлителен и педантичен. Сначала он зачитал Софи служебную записку, из которой она ничего не поняла, а потом в заключение показал ей каллиграфически написанный на гербовой бумаге документ со словами:
   – Вам следует подписать это предписание, если вы продолжаете настаивать на намерении воссоединиться с вашим мужем.
   Софи сначала просто пробежала глазами бумагу, потом стала читать каждый пункт внимательно, и удивление ее все возрастало:

   «Женам государственных преступников, которые последуют за мужьями в Сибирь, должно будет разделить их участь, утратить свое прежнее звание и признаваться впредь лишь женами ссыльнокаторжных, а прижитые в Сибири дети будут зачислены в казенные крестьяне…
   Им не будет дозволено взять с собою ни денежных сумм, ни драгоценных вещей, и сопровождать их может лишь одна персона, выбранная из крепостных крестьян, при условии, что означенная персона, женского или мужского пола, согласится на это добровольно и даст об этом письменное или устное свидетельство губернатору…
   Им будет дозволено видеть мужей исключительно в остроге два раза в неделю…
   Им запрещено куда-либо отлучаться от места, где будет их пребывание, а равно и посылать слугу своего по произволу своему без ведома коменданта…
   Они не должны никому писать и отправлять своих писем и других бумаг иначе, как только через коменданта…
   Из числа вещей, при них находящихся, и коих регистр имеется у коменданта, они не вправе, без ведома его, продавать их, дарить кому или уничтожать. Деньгам же собственным обязуются вести приходорасходную книгу, в случае востребования г. комендантом немедленно ему предоставляемую…»

   Ни малейших сомнений: этим тщательно продуманным списком запретов власти рассчитывают отвратить жен декабристов от намерения ехать к мужьям! И делают это так явно, так цинично! Софи с трудом сдержала гнев, желание протестовать и ограничилась тем, что сказала, пожав плечами:
   – Это несерьезно, сударь! Получается, что, отправляясь к мужу в Сибирь, жена декабриста сама соглашается стать кем-то вроде ссыльнокаторжной!
   – Не совсем, сударыня…
   – Ах да, тут, в вашем предписании, не говорится, что нас закуют в кандалы!
   – И работать никто не заставит, и в камере не запрут.
   – От императорской милости я ожидала другого…
   Секретарь протянул руку за бумагой:
   – Вы еще можете отказаться, есть время!
   – Ну уж, нет! – отрезала она. – Где нужно подписать?
   Он показал заостренным ногтем указательного пальца:
   – Здесь, внизу страницы.
   Софи твердой рукой написала имя и фамилию – и ей показалось, что с этого росчерка начинается новый и гораздо более важный поворот в ее судьбе, чем начавшийся в день свадьбы.