Декабристы

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Декабристы » ЛИТЕРАТУРА » Б. Йосифова. "Декабристы".


Б. Йосифова. "Декабристы".

Сообщений 21 страница 30 из 53

21

12 июля 1826 года в крепости началось какое-то необычное движение. Стражники носили одежду заключенным, военным – их мундиры.

– Одевайтесь! – покрикивали надзиратели. – Приготовьтесь в путь. – Слышался грохот дверей камер.

Одного за другим стали выводить декабристов.

Стражники окружали их со всех сторон. Двинулись к комендантскому корпусу.

Был солнечный день. Декабристы наслаждались летним теплом. Они любовались синевой воздуха, легкими белыми облаками, радовались чистому воздуху.

После долгих месяцев мрака и одиночества Иван Якушкин неожиданно столкнулся лицом к лицу со своими старыми боевыми товарищами – Никитой Муравьевым, Матвеем Муравьевым-Апостолом и Сергеем Волконским. Они радостно улыбаются друг другу, поднимают связанные руки в знак приветствия.

Еще в коридоре они встретили какого-то странного заключенного. Уж больно несуразно он был одет: в разгаре лета в тяжелых сапогах и в шубе. Это – поэт Вильгельм Кюхельбекер, друг Пушкина. У него нет другой одежды. Он был арестован зимой в Варшаве. И вот теперь ему принесли неподходящие уже одеяния.

«О себе не мог судить, – писал И. Якушкин, – похудел ли я во время шестимесячного заключения, но я был истинно поражен худобой не только присутствующих товаришей, но и всех подсудимых».

Всех подсудимых выстраивают перед входом в зал, где заседает Верховный суд, и в него вводят первую группу – осужденных на казнь через «отсечение головы».

Среди заключенных прохаживается священник Мысловский. Он подходит к Якушкину и говорит ему:

– Услышите о смертном приговоре, но не верьте, что его приведут в исполнение.

Наконец, с театральной торжественностью открывается дверь. Перед осужденными предстает хорошо отрепетированная сцена. С застывшими лицами за длинным столом, покрытым красным сукном, сидят 18 членов Государственного совета, 36 сенаторов, 2 митрополита, архиерей, 15 военных и гражданских чиновников.

72 пары глаз впиваются в лица подсудимых. Николай I назначил 72 судей из своих самых ревностных приближенных.

Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский встал со своего места и стал расставлять подсудимых.

Наконец все поставлены в том порядке, в каком пожелал суд.

Перед длинным столом стоит дирижерский пюпитр. На нем вместо нот лежат государственные акты, приговор.

Первым назван среди осужденных на смерть Сергей Трубецкой.

– Полковник князь Сергей Петрович Трубецкой виновен по собственному признанию… лишается всех прав, чинов, орденов и осуждается на казнь через отсечение головы…

Поручик князь Евгений Петрович Оболенский… Вильгельм Кюхельбекер, Никита Муравьев, Николай Панов, Иван Якушкин, Сергей Волконский… 31 человек осужден на смерть.

Вильгельму Кюхельбекеру жарко. Пот струится по лицу. Он вздыхает.

Судьи поражены. На лицах декабристов появляются улыбки. Иван Якушкин тихо произносит:

– Фарс!

И сразу, как эхо высказанного им, оглашается «помилование». Смертный приговор заменяется каторжными работами и вечным поселением в Сибири.

Осужденных выводят через другую дверь. В зал вводят

другую группу осужденных. Первым входит Михаил Лунин. За ним идут братья Николай и Михаил Бестужевы. Молодой Ивашев и Анненков только что в зале прекратили между собой интересный разговор и рассеянно смотрят на судей.

Через некоторое время Огарев напишет о судьях: «Жалкие старики, поседевшие в низкопоклонстве и интригах, собранные на импровизированный суд…»

На большом приеме по случаю восшествия на престол император обратился к гостю из Англии маршалу Веллингтону и с гордостью сказал:

– Я удивлю мир своим милосердием.

Но декабристы не ждали его милосердия. Они выслушивали приговор рассеянно, быстро выходили из зала, чтобы обменяться еще несколькими словами между собой, порадоваться своей первой встрече!

Со всех сторон их с любопытством рассматривают. Десятки лорнетов направлены на них. Царские сановники удивлены! Никто не встревожен, никто не проявляет испуга или отчаяния.

Только один-единственный декабрист, лейтенант Бодиско когда выслушал свой приговор – лишен звания и дворянства, – расплакался.

– Ты что это! – строго прикрикнули его товарищи.

– Неужели вы думаете, что я плачу из-за малодушия? – высоким голосом спросил Бодиско. – Напротив, я плачу от стыда и позора, что приговор мне такой мягкий и я, к своей досаде, лишен чести разделить с вами заточение.

Даже солдаты стражи вздрогнули при этих словах и некоторые из них прослезились.

Предстоял еще один спектакль. Он задуман и сочинен до мельчайших деталей самим императором. После полуночи стали стучать в двери камер.

– Одевайтесь!

Во второй раз декабристов выводят из казематов. Они идут друг за другом, а с обеих сторон – плотный конвой солдат. Подразделения Павловского полка охраняют осужденных. В эту ночь предстоит новое представление – будут лишать декабристов военных званий, срывать эполеты, сжигать их военные мундиры, ломать шпаги над их головами…

«На кронверке стояло несколько десятков лиц, – вспоминал И. Якушкин. – Большею частию это были лица, принадлежавшие к иностранным посольствам. Они были, говорят, удивлены, что люди, которые через полчаса будут лишены всего, чем обыкновенно так дорожат в жизни, шли без малейшего раздумья и весело говоря между собою.

Перед воротами всех нас (кроме носивших гвардейские и армейские мундиры) выстроили спиной к крепости… Военным велено было снять мундиры, и поставили нас на колени… Шпага, которую должны были переломить надо мной, была плохо подпилена. Фурлейт ударил меня ею со всего размаха по голове, но она не переломилась. Я упал. «Ежели ты повторишь еще раз такой удар, – сказал я фурлейту, – так ты убьешь меня до смерти». В эту минуту я взглянул на Кутузова, который был на лошади в нескольких шагах от меня, и видел, что он смеялся».

…Огромный костер разрывает мрак. В него бросают мундиры. Дежурные офицеры сдирают с осужденных эполеты, ордена и бросают их в огонь. Генерал Сергей Волконский сам срывает свои эполеты, сам отрывает свои воинские знаки отличия и приближается к костру. Багрянец пламени на его лице. Высокий, в белой длинной рубахе, он стоит перед костром и смотрит, как символы его беспримерной храбрости на войне превращаются в пепел.

– Адский карнавал! – воскликнул Михаил Бестужев. Солдаты раздают тюремные халаты.

– Господа! – говорит кто-то весело. – Придет время, когда будем гордиться этими одеждами больше, чем какими бы то ни было другими наградами.

Каждые 15 минут Чернышев отправляет курьеров в Царское Село с подробным отчетом. Он описывает императору все происходящее, уверяет его, что все идет по плану, сообщает ему, что декабристы с полным равнодушием отнеслись к унижениям и лишению их гражданских прав. С насмешкой смотрели на горевшие свои мундиры и ордена. «Некоторые даже со смехом!» – огорченно сообщал Чернышев.

В своем дневнике императрица записала: «Чернышев говорил мне, что большая часть этих; негодяев имела вызывающий и равнодушный вид, который возмутил как присутствовавших, так и войска. Были такие, которые даже смеялись».

Николай I возмущен поведением осужденных. 13 июля он пишет своей матери: «Презренные и вели себя как презренные – с величайшей низостью… Подробности относительно казни, как ни ужасна она была, убедили всех, что столь закоснелые существа и не заслуживали иной участи: почти никто из них не выказал раскаяния».

Поэт Александр Одоевский напишет в своем стихотворении – ответе Пушкину:

Но будь покоен, бард: цепями, Своей судьбой гордимся мы И за затворами тюрьмы В душе смеемся над царями.

Позже были наказаны солдаты – участники восстания. Здесь властвовали уже законы жестокой военщины. Солдаты-декабристы, самые бесправные сыновья крепостных, проходили «сквозь строй», избиваемые до смерти шпицрутенами. Некоторым предстояло 12 раз пройти «сквозь строй» из 1000 человек. Это было равносильно жесточайшему убийству. Вот как это происходило.

Офицер поднимает правую руку, обтянутую белой перчаткой. Раздаются первые команды. И вдруг с изумительной четкостью батальон делает сложное перестроение и его застывшее каре рассыпается: Образуется длинный коридор из людей, каждая сторона которого состоит из пятисот солдат. Раздается барабанная дробь. По натянутой коже барабанов сыплются тревожные удары. Они, словно миллионы пуль, рассекают воздух, несут ужас и смерть.

Осужденного солдата с протянутыми вперед руками, привязанными к прикладам ружей, ведут унтер-офицер и три конвоира. Солдат обнажен до пояса.

Первые удары словно град сыплются с обеих сторон одновременно. Спина темнеет от рубцов и крови. Она превращается в кровавое месиво, в темное, страшное человеческое мясо.

А удары продолжают сыпаться с неумолимой монотонностью. Они точны и определенны, словно это работа какого-то бездушного механизма, который никто уже не сможет ни остановить, ни запретить. Кровавое тело солдата волокут при медленном, определенном шаге.

Шествие достигает края этой свирепой человеческой улицы. Наконец нанесен последний удар.

Но барабаны продолжают свою дробь. Кругом, по всем военным правилам, и шествие начинает свой обратный путь. Во второй раз на человека обрушивается град ударов!

– На повозку! – командует офицер.

И окровавленное тело бросают на повозку.

– Следующего! – командует офицер.

22

Еще до того, как занялась заря, из крепости вывели пять декабристов, осужденных на смерть. Тайно от всех в одной петербургской казарме сооружен высокий помост. Приготовлена виселица, на которой их повесят.

Все это сооружение скрытно доставили в Петропавловскую крепость. Словно зловещая декорация, встали грубые, прочные бревна виселицы. Ветер колышет веревочные петли…

Отпирают дверь каземата Сергея Муравьева-Апостола.

У плац-майора Подушкина мрачное выражение лица.

– Вы, разумеется, пришли, чтобы надеть на меня оковы, – спокойно сказал декабрист.

– Вам разрешена встреча с Вашей сестрой, – сказал офицер.

В кабинете коменданта крепости Сукина Сергей Муравьев-Апостол обнял свою сестру.

– Позаботьтесь о Матвее, – попросил он.

Брат их Матвей осужден на каторжные работы в Сибири. Сестра прижалась к его груди и заплакала.

– Не плачь! – просит он ее. – Напрасно тебя смущают оковы. Они не могут связать наши чувства, сковать наши языки. Не могут помешать дружески беседовать.

От смерти его отделяют минуты.

В то же время Павел Пестель спокойно наблюдает, как надевают оковы на его руки и ноги. Руки у солдат дрожат. Они избегают его взглядов. Один из солдат не выдержал и разрыдался.

Павел Пестель отказался от разговора со священником. Молча пошел по коридору, гремя цепями.

Поэт Рылеев крикнул в коридоре:

– Прощайте! Прощайте, братья!

Евгений Оболенский услышал голос своего дорогого друга. Он бросился к окошку, вглядывается во мрак. Сумел разглядеть только пять теней, облаченных в длинные белые рубахи.

На груди каждого из них висит доска, на которой было написано: «Цареубийца».

Священник Мысловский идет рядом с осужденными.

– Положите руку к сердцу моему, – предлагает поэт Рылеев. – И проверьте, бьется ли оно сильнее.

Священник протянул руку. Сердце билось ровно и спокойно.

– Вы ведете на голгофу пять разбойников! – громко крикнул Сергей Муравьев-Апостол, насмешливо глядя на священника.

– Но они встанут с правой стороны от бога, – благодушно отозвался Мысловский.

Павел Пестель посмотрел на виселицы и сказал:

– Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно бы было нас и расстрелять.

На белом коне восседал генерал Кутузов. Он внимательно наблюдал за всем происходящим.

Чернышев тоже был на коне. Он рассматривал приговоренных.

Они шли один за другим. Помимо цепей, еще крепкие веревки стягивали их руки, и так сильно, что те не могли шевельнуть ими.

Приговоренным надевают мешки на головы.

Военный оркестр Павловского полка непрерывно играет марши.

Осужденные медленно поднимаются на помост.

Оркестр продолжает играть… Генералы поворачивают лошадей к эшафоту и с любопытством созерцают зрелище. На безразличном лице Бенкендорфа незаметно никакого волнения. Даже здесь, у виселицы, он замкнут и холоден.

Священник поднимает распятие и благословляет обреченных на смерть.

Пестель говорит священнику:

– Я хотя не православный, но прошу вас благословить и меня в дальний путь.

Священник поднял крест и над ним. Бестужев-Рюмин плачет. Он склонил голову и опирается на плечо Сергея Муравьева-Апостола. Последний шепчет ему что-то успокоительное. Какие слова сказал он тогда?

За два часа до казни Сергей Муравьев-Апостол уговаривал своего младшего товарища встретить смерть достойно.

По команде палачи выбивают доски из-под ног осужденных, и пять тел, качнувшись, повисают: но трое срываются и тяжестью своих тел пробивают деревянный настил эшафота.

Три оборванные веревки покачиваются на ветру.

Солдаты испуганно крестятся.

Генерал Кутузов суетится, раздается его неистовый голос:

– Вешайте их скорей снова!

Сергей Муравьев-Апостол со сломанной рукой, поломанными ребрами и большой раной на лбу. Он гневно воскликнул:

– Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!

Рылеев также в крови. Он в ярости обращается к генералу Кутузову и кричит:

– Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите, мы умираем в мучениях.

Наконец наступило утро. Ослепительное солнце засияло на небосклоне. В дворцовом парке в Царском Селе царила летняя свежесть. Одна придворная дама остановилась полюбоваться забавной картиной: император Николай I нервно бросал в воду озера свой носовой платок, а маленькая шустрая собачка плавала, чтобы его достать.

Прискакал адъютант и доложил, что пять руководителей восстания повешены. Собачонка принесла к ногам императора носовой платок.

Придворная дама много раз потом рассказывала, что присутствовала при одном «минутном историческом событии». Она сумела даже подобрать «для памяти» носовой платок императора, когда он заспешил во дворец[24].

Тела повешенных ночью на простой телеге отвезли на остров Голодай, где их тайно похоронили. Император верил, что теперь он может жить спокойно.

23

«Почтите сон его священный…»

Счастливы народы, которые имеют больших поэтов. Но говорят, что дважды счастливее поэты, подтвердившие свои поэтические обещания ценой своей жизни.

Кондратий Рылеев напишет в камере Петропавловской крепости свои последние стихи. Он не имел ни гусиного пера, ни чернил; стихи «писал» на кленовых листьях, подобранных во время прогулки.

Заточенный декабрист переживал тяжелую душевную драму: краткие минуты свободы завершились кровавым подавлением восстания на Сенатской площади.

Он писал в своих показаниях: «Открыв откровенно и решительно, что мне известно, я прошу одной милости: пощадить молодых людей, вовлеченных в общество, и вспомнить, что дух времени – такая сила, пред которою они не в состоянии были устоять».

Рылеев пишет императору: «…Что повелевала совесть, я сказал все. Прошу об одной милости: будь милосерд к моим товарищам: они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами… Государь, ты начал царствование свое великодушным подвигом: ты отрекся от престола в пользу старшего брата своего. Совокупив же с великодушием милосердие, кого, государь, не привлечешь к себе ты навсегда?»

Следствие обвиняет его, что он увеличил число членов, руководил ими по своей воле и воодушевлял их «либеральными» воззрениями и слепой готовностью к преобразованиям, что распространял и утверждал «преступный» круг деятельности Тайного общества и первым решил воспользоваться повторной присягой государю императору Николаю Павловичу, стал главной причиной случившегося происшествия 14 декабря.

Рылеев отвечает: «Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо, несмотря на все вышесказанное, я мог остановить оное и не только того не подумал сделать, а, напротив, еще преступною ревностию своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю его великодушием и милосердием».

Рылеев переживает страшное отчаяние. Он сломлен одиночным заточением, тревогой за свою семью, чувством вины перед товарищами. И он принимает решение: надо рассказать все, надо остановить и других декабристов на юге, чтобы не проливать больше крови. Борьба для него уже бессмысленна. Он называет многие имена.

Николай Бестужев напишет позднее: «Здесь я говорю собственное мнение… Он хотел придать весу всем нашим поступкам и для того часто делал такие показания, о таких вещах, которые никогда не существовали. Согласно с нашею мыслью, чтобы знали, чего хотело наше общество, он открыл многие вещи, которые открывать бы не надлежало. Со всем тем это не были ни ложные показания на лица, ни какие-нибудь уловки для своего оправдания; напротив, он, принимая все на свой счет, выставлял себя причиною всего, в чем могли упрекнуть общество».

В то же время Рылеев – поэт, вдохновляемый прекрасными порывами и мечтами, не теряет надежды, что император еще оценит чистоту их подвига. Он надеется, что благородство Николая I, благородство победителя, превратит его из жестокого судьи в заботливого повелителя своих подданных. И он простит всех.

Но Рылеев обманут. Обманут самим императором. На их встрече в Зимнем дворце император пытался играть роль благородного человека, обещал позаботиться о его жене и дочери. Вскоре Рылеев действительно узнает, что Николай I отправил 19 декабря две тысячи рублей его жене. А в день именин его Настеньки, 22 декабря, императрица отправила от своего имени тысячу рублей.

Рылеев пишет из крепости своей жене:

«Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу… Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое».

Но так было в самом начале. Скоро Рылеев поймет, что стал игрушкой в руках опытнейшего и хитрого тюремщика. Вот почему с таким спокойствием и гордостью, непримиримым к самодержавию, он пойдет на эшафот.

24

Поэт Александр Одоевский оставил в русской поэзии бессмертное стихотворение (Ответ на послание А. С. Пушкина «В Сибирь»). Он отвечал Пушкину от имени декабристов. Воззвал ко всей России и всему миру: «Из искры возгорится пламя!»

О молодом Одоевском написано мало. Он не оставил воспоминаний. После 12 лет каторжного труда в Сибири пришло царское повеление отправить Одоевского рядовым солдатом на Кавказ.

Кавказ стал и его лобным местом.

О молодом поэте мы можем прочесть в воспоминаниях Михаила Бестужева. Он рассказывает о долгих месяцах в Петропавловской крепости, когда случайно узнал, что рядом с ним в камере заточен брат его Николай. Оба начали перестукиваться через стену, сами создали свою тюремную азбуку. Стучат в стену столько раз, сколько означает число нахождения буквы по порядку в азбуке: один удар для буквы “а”, два удара для буквы “б” и т. д.

«Когда мы наговорились досыта, нам захотелось распространить далее наше отношение с соседями, и преимущественно с Рылеевым, который сидел только через один номер от брата. Но, к несчастью, в этом номере сидел Одоевский, молодой, пылкий человек и поэт в душе. Мысли его витали в областях фантазии, а спустившись на землю, он не знал, как угомонить потребность деятельности его кипучей жизни. Он бегал, как запертый львенок в своей клетке, скакал через кровать или стул, говорил громко стихи и пел романсы. Одним словом, творил такие чудеса, от которых у наших тюремщиков волосы поднимались дыбом. Что ему ни говорили, как ни стращали – все напрасно. Он продолжал свое, и кончилось тем, что его оставили. Этот-то пыл физической деятельности и был причиною, что даже терпение брата Николая разбилось при попытках передать ему нашу азбуку. Выждав тихую минуту в его каземате, едва брат начинал стучать ему азбуку, он тотчас отвечал таким неистовым набатом, колотя руками и ногами в стену, что брат в страхе отскакивал, чтоб не обнаружить нашего намерения. После долгих упорных попыток, когда наконец он понял, в чем дело, и когда брат уже трубил победу и мы рисовали в своем воображении удовольствие и пользу в сношениях с Рылеевым, надо же случиться на беду нашу, что самая ничтожная безделица разбила в прах наши мечты…

Одоевский не знал азбуки по порядку».

Поэт Одоевский был воплощением не только искрящейся энергии, но и буйной и несокрушимой молодости. Он был исключительно скромным, лишенным самолюбия. Более того, он отрицал самолюбие! Он никогда не печатал своих стихов, никогда их не записывал. Многочисленные свои стихи сочинял в уме и немедленно декламировал их своим товарищам. С шутками и смехом отказывался их записывать, вместо этого тут же сочинял для друзей новые.

О нем, о поэте, все декабристы пишут с любовью. Они рассказывают о его веселом характере, о его смелости, поэтичной его душе. Он был как нежный весенний росток среди снегов Сибири.

С бурной, счастливой целеустремленностью Александр Одоевский посвятил жизнь свою великому делу Тайного общества. И во имя этого дела он пожертвовал всем: блестящим будущим, княжескими привилегиями, богатством. 24-летний юноша с оковами на руках и ногах отправился в рудники Сибири.

Поздно вечером 27 февраля 1827 года офицер входит в камеру молодого Одоевского. Плац-адъютант Трусов сообщает, что по высочайшему повелению сегодня он будет отправлен в Сибирь.

В комендантском доме собраны четыре декабриста: Нарышкин, два брата Александр и Петр Беляевы – офицеры гвардейского экипажа, – все сверстники Одоевского. Поэт оживлен и нетерпелив. Вскоре в комнату входит комендант Сукин, который громко стучит по полу своей деревянной ногой. Он останавливается перед декабристами и говорит:

– Имею высочайшее повеление заковать вас в цепи и отправить в назначенное для вас место.

Сукин сделал знак, и стражники надели цепи на руки и ноги заключенных. У подъезда их ожидали повозки.

Город тихо спал. Только дом Кочубея светился всеми окнами. Кочубей давал большой бал. Непрерывно подъезжали к главному входу в дом кареты, из которых выходили веселые, беззаботные люди. Александр Одоевский смотрел на все это широко раскрытыми глазами. В его уме уже сложились слова стихотворения «Бал»:

Открылся бал; кружась, летели Четы младые за четой, Одежды роскошью блестели, А лица – свежей красотой… Глаза мои в толпе терялись, Я никого не видел в ней: Все были сходны, все смешались… Плясало сборище костей.

Лошади быстро шли в темноте ночи. На первой станции Одоевский и Нарышкин пересели в одну повозку. Они прижались друг к другу, чтобы было теплее и можно было разговаривать. Колокольчики под дугами мелодично и звонко пели, при малейшем движении кандалы глухо звенели. На душе у них было тяжело. Колокольчики под дугами напоминали им о других, веселых путешествиях, о другой, давно ушедшей счастливой жизни. Александр Одоевский декламировал Нарышкину свои последние стихотворения, сочиненные в Петропавловской крепости:

В темнице есть певец народный; Но не поэт для суеты: Срывает он душой свободной Небес бессмертные цветы; Но, похвалой не обольщенный, Не ищет раннего венца… Почтите сон его священный, Как пред борьбою сон борца.

На станциях, пока запрягают новых коней, пока фельдъегери и конвоиры выполняют всякие формальности этапного порядка, Одоевский декламирует, сочиняет и неустанно заботится о том, чтобы поднять дух своего товарища.

Александр Беляев писал в своих воспоминаниях: «Мы скоро увидели в нем не просто поэта, но, скажу смело, даже великого поэта; и я убежден, что если бы собраны были и явлены свету его многие тысячи стихов, то литература наша, конечно, отвела бы ему место рядом с Пушкиным, Лермонтовым и другими первоклассными поэтами. Он был очень рассеян, беспечен, временами до неистовства весел, временами сумрачно задумчив, и хотя, конечно, он не мог не сознавать своего дара, но был до того апатичен, что нужно было беспрестанно поджигать его, чтоб заставить писать. Большую часть его стихов мы с братом и Петром Александровичем Мухановым решительно можем отнести к нашим усилиям и убеждениям. Первыми его слушателями, критиками и ценителями всегда были мы с Мухановым и Ивашевым».

Это одно из свидетельств современников об Александре Ивановиче Одоевском. Есть и другие, не менее интересные.

«Князь Одоевский, – пишет в своих воспоминаниях Мария Волконская, – занимался поэзией; он писал прелестные стихи…»

Бедный Одоевский по окончании срока каторжных работ уехал на поселение близ г. Иркутска; затем отец выхлопотал, в виде милости, перевод его солдатом на Кавказ, где он вскоре и умер в экспедиции против черкесов.

На Кавказе уже в первый день Одоевский встретился с Николаем Сатиным, поэтом и переводчиком, членом университетского кружка Герцена и Огарева.

Осенью 1837 года в Ставрополе ждали прибытия императора Николая I. Из Петербурга, окруженный парадной свитой, двигался к Кавказу самодержец России. Стремглав неслись перед царским шествием курьеры, поднимали на ноги все местное чиновничество, возводили арки, устраивали пышные встречи.

Возле Ставрополя располагался лагерь войск генерала Засса. Это был любезный немец, который любил окружать себя умными и образованными молодыми людьми. В лагере его были разбиты палатки представителей разных кавказских «мирных» племен, которых Засс хотел представить императору. Они целыми днями гарцевали на своих конях, устраивали захватывающие состязания, стрельбу.

Сатин лечился на минеральных источниках и был гостем генерала. Как-то утром в шатре генерала был накрыт богатый стол. Засс пригласил в гости своих молодых друзей. Лилось кахетинское вино, разговаривали, веселились.

В шатер вошел адъютант и подал генералу пакет с печатями. Он сообщил, что из Сибири прибыли шесть человек, бывшие офицеры, разжалованные в рядовые солдаты.

Перед шатром стояли декабристы, отбывшие двенадцать лет каторжного труда в Сибири.

– Это они! – оживленно воскликнул Засс. – Позовите их сюда.

В шатер вошли шесть человек и смущенно посмотрели на веселую компанию. Это были Нарышкин, Лорер, Розен, Лихарев, Одоевский и Назимов.

Засс обратился к ним не как к подчиненным, а как к друзьям. Он им сказал «добро пожаловать», приказал еще принести вина и пригласил за стол.

Сатин писал в своих воспоминаниях: «Несмотря на двенадцать лет заточения в Сибири, все они сохранили много живости, много либерализма. Но среди всех наибольшим весельем, открытым лицом и быстрым умом отличался Александр Одоевский. Он был поистине „моим милым Сашей“, как его называл Лермонтов в своем известном стихотворении. Улыбка не сходила с его уст, и она придавала его лицу юношеский вид».

Сатин провожает декабристов в гостиницу. Они разговаривали о восстании 14 декабря, о трагических последствиях подвига. В ту же ночь в Ставрополь должен был прибыть император.

Наступила темная осенняя ночь. Сатин не уходит от своих новых товарищей. Жадно слушает рассказы их о Сибири, их суждения о Тайном обществе, о совершенных ошибках. Повсюду на улицах горят факелы в честь императора. Но начался сильный дождь и погасил их пламя.

Около полуночи приехал фельдъегерь и сообщил, что император прибыл в город. Издалека донеслось могучее «ура» выстроенных войск. Декабристы и Сатин вышли на балкон. Далеко, в начале улицы, двигались люди; они несли в руках зажженные факелы. Этот темный человеческий поток, эти дымящиеся факелы в их руках придавали шествию нечто зловещее и мрачное.

– Господа! – громко сказал Одоевский. – Посмотрите, это похоже на похороны! Ах, если бы нам удалось! – И, свесившись с перил, крикнул по-латыни: – «Pereat!» («Да сгинь!»)

– Вы с ума сошли, – перепугались все и потащили его в комнату. – Что вы делаете? Если вас услышат, ведь не миновать беды!

– У нас, в России, – громко рассмеялся поэт, – полиция все еще пока не знает латыни.

На Кавказе с декабристом Одоевским познакомился и соратник Герцена Николай Огарев.

«Одоевский был, без сомнения, самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе, – писал Огарев. – Лермонтов списал его с натуры. Да, этот „блеск лазурных глаз. И детский звонкий смех, и речь живую“ не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека, в них выражалось милосердие… Он никогда не только не печатал, но и не записывал своих многочисленных стихотворений, не полагая в них никакого общего значения. Он сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким. В голосе его была такая искренность и звучность, что его можно было заслушаться… И у меня в памяти осталась музыка его голоса – и только. Мне кажется, я сделал преступление, ничего не записывая, хотя бы тайком… Я даже не записывал ни его, ни других рассказов про Сибирь».

Михаил Лермонтов посвятил Александру Одоевскому стихотворение, которое опубликовал в 1839 году в журнале «Отечественные записки».

25

Немного есть избранников, которые завоевывают свое постоянное и неизменное место в литературе. И не от капризов времени и не от вкусов читателей зависит известность писателя, а от таланта и силы этого дара.

Но всегда ли? Не однажды случалось, что люди открывали «забытого» писателя. Читают, как вновь открытые, старые книги и удивляются, что не восхищались этим творением раньше.

Капризны законы славы. Общественное мнение – совокупность многих элементов. Грибоедов написал одну-единственную пьесу – «Горе от ума», а имя его вспоминают наряду с Пушкиным. Литератор князь Петр Вяземский, один из ближайших друзей Пушкина, не один раз пытался найти ответ на этот вопрос. В связи с этим Вяземский писал: – «Знаете ли вы Вяземского?» – спросил кто-то у графа Головина. «Знаю! Он одевается странно». Поди после гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам».

Смех, розыгрыши могут убить и самую прекрасную личность. Оказывается, для некоторых пестрый жилет Вяземского был более интересен, чем его стихотворение «Русский бог».

Среди декабристов есть одна личность, которая почти всегда вызывала громкий смех. Бесконечно тяжело и обидно, что над ним смеялись и враги, и свои. Один из близких его друзей, Пушкин, словно смеется над» ним в своих стихах, посвящая ему другие, великолепные, искрящиеся смехом строки. Даже имя его, Вильгельм Кюхельбекер, такое трудное и непривычное для русского слуха немецкое имя, также было поводом для розыгрышей.

Как будто злая пророчица сидела над колыбелью этого поэта и предвещала ему неудачи и беды. Три раза на Сенатской площади стрелял он в брата императора – Михаила. И три раза пистолет его дал осечку! Бежал, сумел добраться до Варшавы, но его схватили благодаря точному описанию, данному полиции Фаддеем Булгариным.

«Кюхельбекер, Вильгельм Карлов, коллежский асессор, – старательно строчил Булгарин в ту ночь повальных арестов, сразу же после восстания, – высокий ростом, худой. Волосы темно-русые, когда говорит, кривит губы; нет бакенбардов, борода плохо растет; сгибается при ходьбе… Говорит протяжно. Буйный, вспыльчив, и характер его необуздан».

Этот длинный, нескладный, худой, смешной поэт оставил нам совершенно удивительный документ – свой дневник.

При первом знакомстве с дневником Кюхельбекера узнаешь о том, о чем не смогли тебе поведать ни стихи, ни письма, ни его разговоры. Словно незнакомый, очаровательный, содержательнейший человек предлагает тебе сокровища своей души.

Дневник – излияние сокровенных мыслей поэта. В нем есть все, что может предложить какой-нибудь журнал: стихи, критика, талантливые рецензии на прочитанное им, страстная литературная полемика. Увы, Кюхельбекер мог читать лишь случайно попадавшие в тюрьму книги. У него не было выбора. Полемизировал с тем, что ему разрешили прочитать.

Кюхельбекер пишет свой дневник-журнал в крепости. В каменном каземате – три метра в ширину, пять метров в длину. Тишина. Всеохватывающая, абсолютная тишина. И так в продолжение целых десяти лет. Единственное «разнообразие» состояло в том, что его перемещали из крепости в крепость: сначала это была Петропавловская, затем Динабургская, позже Ревельская цитадель…

Кюхельбекер пишет драмы, комедии, стихи, легенды. Он, заточенный в крепости за многими запорами, никогда не был таким свободным, таким вольным и даже счастливым! Словно из какого-то неиссякаемого родника, из своего сердца он черпает чистую воду вдохновения, свежую, обильную.

После многих лет, когда его выслали на поселение в Сибирь, Кюхельбекер писал в одном из своих писем Пушкину: «В судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрипу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем – поверишь ли? – порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу».

Тянутся скорбные и нерадостные дни в Сибири. Он женится на неграмотной Дросиде Арсеньевой. Ведет бродячую жизнь, меняет села, ищет приют. Пошли дети, а с ними тысячи забот и… никаких доходов. Болеет туберкулезом, теряет зрение…

И Пушкин, который подтрунивал над ним в своих стихах, который экспромтом сыпал блестящие эпиграммы на тему «Кюхельбекер», страстно спорил с ним о литературе, о людях, о книгах, не устает заботиться о нем! В 1834 году он обращается в Третье отделение с просьбой разрешить ему отправлять Вильгельму Кюхельбекеру по одному экземпляру всех его сочинений.

12 февраля 1836 года Кюхельбекер пишет Пушкину из Сибири: «Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе… Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило, но двенадцать лет не шутка… Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие… Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось».

Это не единственное письмо Кюхельбекера Пушкину… В эти же годы писал ему Кюхельбекер и короткие записки, пересылая их через надежного человека. Одна из них найдена в бумагах поэта после его смерти. Записка написана двум поэтам: Александру Пушкину и Александру Грибоедову.

«Любезные друзья и братья, поэты Александры.

Пишу к Вам вместе: с тем, чтобы Вас друг другу сосводничать. Я здоров и благодаря подарку матери моей природы, легкомыслию, не несчастлив. Живу… пишу… Свидание с тобою, Пушкин, вовсе не забуду… Простите! Целую Вас. В. Кюхельбекер».

Пушкин не нашел в себе силы сжечь эту маленькую записку и хранил ее чуть ли не как талисман.

А встреча, о которой пишет Кюхельбекер, произошла случайно.

В 1827 году на глухой почтовой станции Залази, возле Боровичей, Пушкин читал Фридриха Шиллера. Но едва прочел несколько страниц, как услышал колокольчик тройки. Из возка выскочил фельдъегерь, и Пушкин понял, что везут заключенных.

– Наверное, это поляки? – спросил он хозяйку.

– Да, – ответила та. – Теперь их возвращают назад. Пушкин вышел к дороге посмотреть. Он тут же увидел высокого каторжника в грубой шинели, с длинной бородой. Тот смотрел на Пушкина с каким-то особым, странным выражением лица.

Вот что записал в дневнике об этой встрече сам Пушкин: «Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг к другу в объятья. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга – но куда же?»

Эта случайная встреча навсегда запечатлелась в сердце Кюхельбекера. О ней он не раз писал в своем дневнике и письмах.

Однажды из крепости он написал письмо своему другу Александру Грибоедову. Особой была эта дружба, равная по силе привязанности братской. Грибоедов не только внимательный друг, но и советчик, критик, литературный вдохновитель. Он оказывает огромное влияние на Кюхельбекера, открывает ему красоту Библии, эпичность библейских легенд и образов. На пламенную любовь своего друга Грибоедов отвечал таким же большим чувством.

Кюхельбекер был первым слушателем «Горя от ума», первым, который слушал и другие его произведения, которые остались неизвестными. После отъезда Кюхельбекера из Тифлиса Грибоедов признавался в письме: «Теперь поэтические свои занятия доверяю только стенам».

С улыбкой и любовью пишет Грибоедов о Кюхельбекере в письме к литераторам А. Жандру и В. Миклошевичу: «Сто раз Вас благодарю, что заботитесь о Кюхельбекере…»

В страшном одиночестве в крепости Кюхельбекер не выдерживает искушения послать с заключенным, которого отправляют в Грузию, письмо Грибоедову.

Заключенный этот – буйная молодая голова князь Сергей Сергеевич Оболенский. В крепость попал за дезертирство, игру в карты и в рулетку, а более всего за дерзкое письмо начальнику своему барону Будбергу. Было решено лишить его чина, разжаловать в солдаты и отправить на Кавказ.

Но буйный заключенный успел в пути подраться со своим конвоиром и даже поранить его саблей. Его схватили и при обыске нашли тайное письмо Кюхельбекера. В нем Кюхельбекер писал: «Я долго колебался, писать ли к тебе. Но может быть, в жизни мне не представится уже другой случай уведомить тебя, что я еще не умер, что люблю тебя по-прежнему: и не ты ли был лучшим моим другом? Хочу верить в человечество, не сомневаюсь, что ты тот же, что мое письмо будет тебе приятно; ответа не требую – к чему? Прошу тебя, мой друг, быть, если можешь, полезным вручителю: он был верным, добрым товарищем твоего Вильгельма в продолжение шести почти месяцев; он утешал меня, когда мне нужно было утешение; он тебя уведомит, где я и в каких обстоятельствах. Прости! До свидания в том мире, в который первый вновь заставил меня верить».

Письмо не дошло до Кавказа. Более того, Кюхельбекер не знал, что Грибоедова уже не было в живых: он был убит в Тегеране.

А несчастный буйный Оболенский за стычку свою с конвоиром и тайное письмо Кюхельбекера был лишен княжеского достоинства. И как «опасный для службы и нетерпимый для общества» отправлен в Сибирь.

На решении суда Николай I собственноручно написал: «Быть посему».

Придворный поэт, воспитатель наследника престола Василий Жуковский проявлял заботу и внимание к Кюхельбекеру. Нелегко испросить хотя бы какую-нибудь милость императора. Несмотря на это, Жуковский намеревается напечатать сочинения Кюхельбекера без разрешения и указания имени. Но не отважился. Император, выслушав просьбу Жуковского, отказал, ссылаясь на то, что Кюхельбекер… не дослужился до офицерского чина!

Жуковский писал письма Кюхельбекеру. Служить во дворце и переписываться с государственным преступником было несомненным подвигом. Кроме того, он посылал Кюхельбекеру сочинения Пушкина и тома своих стихотворений.

Кюхельбекер умел ценить каждое доброе слово и любой дружеский жест. Несмотря на тяжелое состояние здоровья, он находит силы и неразборчивым почерком пишет Жуковскому слова, исполненные уважения и благодарности: «Хотя я и всегда ожидал от Вас всего прекрасного и высокого, однако, признаюсь, долго не верил глазам своим, когда под одним из писем, которые получил вчера, увидел Ваше драгоценное мне имя. И что это за письмо! Какая душа отсвечивает тут на каждой строке! Благородный, единственный Василий Андреевич! Ваше письмо стану хранить вместе с портретом матушки, с единственной дожившею до меня рукописью моего покойного отца, с последним письмом и манишною застежкою, наследием Пушкина, и с померанцевым листком, сорванным для меня сестрицей Юлией во Флоренции с могилы Корсакова…»

В этой страшной «житейской пустыне», в Сибири, жизнь бросает Кюхельбекера из стороны в сторону. Он фактически не имеет дома, «бродит» со своими сундуками, набитыми рукописями, с плачущими детьми. Жена его недовольна всем. Упрекает его за непрактичность, за его болезни.

В один из дней Кюхельбекер отправился к своему лицейскому другу Ивану Пущину в Ялуторовск. Ничто не омрачало их искренней и крепкой дружбы. Даже тяжкие воспоминания о горьких словах, сказанных друг другу на очной ставке, перед следователями.

Кюхельбекер сообщил следствию, что именно Пущин предлагал ему убить великого князя Михаила Павловича, брата императора. Пущин спокойно отрицал эти утверждения. Очная ставка не дала никаких результатов.

И с широтой иных, отличных от существовавших тогда нравов, с открытым сердцем, без тени злого умысла декабристы прощают друг другу все обиды, несправедливости и горькие слова. Пущин и Кюхельбекер обмениваются пространными письмами, продолжают свою долголетнюю дружбу.

Но, увы, и деликатнейший Пущин не может изменить своего старого, лицейского отношения к Кюхельбекеру. Вот что он сообщает в письме директору лицея Э. Энгельгардту о пребывании у него в гостях Кюхельбекера:

«Три дня гостил у меня оригинал Вильгельм. Приехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие… Не могу сказать Вам, чтобы его семейный быт убеждал в прочности супружества. Признаюсь Вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и выбор нашего чудака: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: „Ты видишь, как она раздражительна!“ Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем».

И в этой тягостной, гнетущей обстановке Вильгельм Кюхельбекер пишет снова поэту Жуковскому: «С лишком пять лет прошло, как я имел счастье получить бесценное для меня письмо Ваше из Дармштадта, которое служит мне живым свидетельством и прекрасной души Вашей, и того, что Вы по сю пору неравнодушны к тому Вильгельму, который некогда пользовался Вашей дружбою… О литературном достоинстве своих сочинений говорить не стану; но бог мне свидетель, что бескорыстная любовь к добру и красоте всегда была моею единственною руководительницею, по крайней мере последних двадцать лет. Вот почему смею считать себя одним из не совсем недостойных представителей того периода нашей словесности, который, но самой строгой справедливости, должен бы называться Вашим именем, потому что Вы первые нам, неопытным тогда юношам, и в том числе Пушкину, отворили дверь в святилище всего истинно прекрасного и заставили изучать образцы великих иностранных поэтов. Вы остались и поныне жрецом того храма, в который нас впустили. После нас наступили другие мнения и толки, расчеты и соображения не совсем литературные – не мое дело судить, выиграла ли тут наша словесность?»

Но некому помочь позту. Свое одиночество он чувствует остро и болезненно. Его настроение находит выражение в стихотворении «Усталость», написанном им незадолго до смерти:

     
Да! чаша житейская желчи полна;
Но выпил же я эту чашу до дна, —
И вот опьянелой, больной головою
Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы – милой отчизны…

26

Ему не хватило жизни

В галерее декабристов есть одно имя, которое мало известно. Невелико по объему его следственное дело в многотомных материалах Следственной комиссии. Но имя это на вечные времена зафиксировано в списках политических узников Петропавловской крепости. Император Николай направил коменданту Петропавловской крепости личную записку: «Препровождаемого Панова содержать в заключении строжайше!»

Да, зовут этого скромного молодого декабриста Николай Алексеевич Панов, поручик лейб-гвардии Гренадерского полка. Тяжел и страшен был ему приговор: смертная казнь, замененная «вечной каторгой». Он перенес тринадцать лет каторжного труда и умер в Сибири в возрасте 47 лет.

О Панове известно очень мало. В мемуарной литературе имя его встречается главным образом в связи с его бесстрашным поведением в день восстания. Скупые данные о его биографии можно почерпнуть лишь из следственного дела, в протоколах устных допросов. Родился он в 1803 году, владел французским и немецким языками, изучал итальянский, историю, географию, математику. По его собственным словам, «больше всего стремился усовершенствоваться в истории и в военных науках». В семнадцать лет призван на военную службу, принят в члены Тайного общества всего лишь за месяц до восстания.

Вот отрывок из материалов Следственной комиссии:

» – Которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?

– Время начала свободным мыслям я не могу наверное назначить. Основание им получил чтением книг о революциях… Когда я узнал о существовании общества и сделавшись членом оного, то тогда свободный образ мыслей во мне усилился.

– Что именно побудило вас вступить в тайное общество?

– Не что иное, как желание принадлежать оному, так как оно было создано для блага общего».

Перечитывая эти короткие, сдержанные показания, прежде всего обращаешь внимание на отсутствие имен.

Панов предельно сдержан, говорит только о себе и конкретно по тем пунктам, по которым его спрашивают. Он совсем не пытается умалить своей вины, изворачиваться и говорить неправду, избежать ответственности за свои поступки. Спокойно сообщает, что отправился к Зимнему дворцу, затем вернулся на площадь и когда встретил кавалерию, которая остановила его с ротой, то выбежал вперед и скомандовал ей «за мной», проложив путь штыками.

За этим лаконичным рассказом кроется, в сущности, беспримерный героизм Панова! Долгое время, даже на каторге в Сибири, руководители восстания не переставали восхищаться смелыми действиями Панова. Только он один, как и обещал, прибыл со своими солдатами к Зимнему дворцу. Нужно было получить приказ его взять, но приказа не поступило… Когда же узнал, что начались волнения на самой площади, он повернул свою роту к Сенатской площади.

В 1827 году в Сибирь из Петербурга прибыл с ревизией сенатор князь Б. А. Куракин. Среди поручений к нему было и одно от Бенкендорфа – информировать о поведении и нравственности ссыльных декабристов.

9 июля 1827 года Куракин писал Бенкендорфу: «Что касается Панова, то что можно сказать о нем? Представьте себе, как велико было мое удивление при виде этого толкового молодого человека, но так безразличного к своей участи. Именно так. А когда слушал то, что он говорил, мой ум, которым природа меня одарила, не мог воспринять это – и это тоже правда! Речь зашла о той цели, которую он и его друзья поставили перед собой, то есть просить у императора „конституции с оружием в руках, чтобы положить конец, как он говорил, власти монарха“. Он находит это как что-то совсем простое и совершенно естественное; когда подумаешь, что такие мысли высказываются открыто после полутора лет каторжных работ и заточения и с перспективой тоже только каторжного труда, можно без колебаний утверждать, что этот молодой человек никак не исправился и ни в чем не раскаялся».

После 13 лет каторги в сибирских рудниках Панов был отправлен на принудительное поселение в село Михалевское, а позже в село Урик Иркутской губернии.

С особой трогательностью писала о Панове жена декабриста Алексея Юшневского: «Ему сейчас всего лишь 36 лет, а он уже весь седой. Он небольшого роста, светлый. И как странно видеть человека с лицом молодого, а с головою 75-летнего старца. Впрочем, здесь у нас нет ни одного человека без седых волос».

Далеко, за огромными, необъятными пространствами пустынных земель, непроходимых лесов, рек и степей России, Панов имел только одного близкого к нему человека – брата Дмитрия. И все годы тяжелого каторжного труда в Сибири Панов получал деньги, посылки, пользовался вниманием и участием в многочисленных письмах от своего брала и его жены.

Одно дело читать сборники и альманахи, перелистывать тысячи страниц архивных документов и официальных материалов о декабристах, но совершенно другое, если удается взглянуть на оригинальные письма, склониться, затаив дыхание, над подлинными рисунками, акварелями, миниатюрами и медальонами декабристов…

Каждый из нас испытывает волнение, когда держит в руках старые письма или находит «домашние» архивы; читаем и рассматриваем почтовые открытки с подписями «Ваш покорный слуга» или же с напутствиями «Да благословит тебя бог, сыночек».

Вот у нас в руках письмо, написанное 140 лет назад! Неожиданно, дрожащими пальцами прикасаемся к свидетельству чужой жизни, к подлинному доказательству того, как один молодой, вдохновенный юноша дышал, мыслил, мечтал, как на этой земле полтора века назад одна восторженно-одухотворенная, честная и прекрасная жизнь, незнакомая и очаровательная, была преждевременно прервана по воле деспота.

Шуршат страницы пожелтевших от времени писем…

Николай Алексеевич Панов, молодой каторжник в Сибири, с белыми как снег волосами и израненными в труде руками, пишет удивительные письма. Читать их сегодня без волнения, без боли в душе невозможно. Многие годы подряд он пишет брату лаконичные строчки, но за ними – удивительные нежность, благородство и доброта.

Читаешь строки, разбираешь почерк, разгадываешь буквы – и как бы приобщаешься к мыслям и настроениям пишущего, начинаешь жить его волнениями. Перед взором встают незнакомые образы, слышишь шум сибирских лесов, глухой звон оков заточенных декабристов. История, которую знал лишь по датам событий, становится осязаемой. Краткие главы учебников по истории превращаются в конкретные судьбы людей. Кажется, что слышишь дыхание живых героев, возгласы борцов о своих страданиях, видишь их нежных, чудеснейших жен, оставивших дома, детей, близких, чтобы разделить тяжесть заключения своих мужей.

Письма декабристов для меня нечто большее, чем просто исторические документы, которые должны храниться в застекленных витринах музеев или в железных сейфах государственных архивов. Они – тот мост, та живая связь с далеким, неизвестным миром, которая делает осязаемыми и понятными поступки конкретных исторических лиц. Они дают нам ключ к пониманию их характеров, открывают все богатство их духовной жизни.

Небольшая стопка писем из эпистолярного наследия декабриста Николая Панова сохранена и изучена. Когда умер писатель С. Н. Голубев, его супруга передала в дар Пушкинскому музею в Москве рукописи, материалы и связку писем. Представьте восторг и счастье работников музея, когда они установили по почерку, по бумаге, по датам, что получили целый пакет писем декабриста Николая Панова.

Письма эти пока остаются «исторической находкой», всего лишь одним из вновь приобретенных сокровищ музея. Они еще ждут своего исследователя и истолкователя.

Вот они, тоненькие, уже стершиеся от времени листы… Текст написан то на русском, то на французском языках. Письма датированы 1842, 1844, 1849 годами. И каждое из них заканчивается одними и теми же трогательными словами: «Не забывайте Вашего друга и брата Н. Панова».

Панову было всего лишь 23 года, когда он, закованный в цепи, отправился на каторгу в Сибирь. Многие из его писем не дошли до нас. Но эти 11 сохранившихся писем адресованы были: одно – его брату, а остальные после смерти брата – его жене Софье Александровне Пановой.

Седоволосый молодой человек мало писал лично о себе. Он горячо интересовался своим братом, снохой, племянниками. Он хочет знать все подробности их жизни, их повседневные нужды.

28 июля 1843 года умер единственный близкий человек Николаю Панову – его брат Дмитрий. Это был страшный удар для узника в Сибири. Он понимал, что со смертью брата потерял единственного человека, который все эти долгие годы заточения и ссылки его любил, ему писал, о нем заботился.

«Это сообщение поразило меня будто гром, – писал он своей снохе. – Первые минуты я не испытал скорби или страдания… Я не верил глазам своим, читал и не понимал, что читаю. Я все мучился, не мог ничего понять, не ошибся ли я. Но когда снова перечитал, только тогда понял весь ужас своей утраты, моя скорбь камнем легла на мое сердце».

Софья Александровна написала ему, что и в будущем она будет продолжать оказывать ему помощь.

Панов ответил ей: «Благодарю Вас, моя подруга, что намерены продолжать его заботу обо мне. Утешает меня мысль, что недолго еще буду нуждаться в Вашей помощи, что наконец провидение смилостивится надо мной и подарит мне давно желаемый покой».

Последнее письмо из подаренных музею датировано 1850 годом, но написано уже другим человеком. Адресовано также Софье Александровне. Оно написано на французском языке. В нем сообщалась тяжелая весть – Николай Панов скончался в Сибири. Написал письмо князь Сергей Трубецкой.

«Мадам, Ваш деверь писал Вам о своей болезни С того времени она все прогрессировала, и, несмотря на то что он держался на ногах, слабел и угасал на наших глазах. К несчастью, мы не сомневались, что жизнь его скоро закончится. И действительно, 14 января мы пережили горе, закрыв глаза нашего прекрасного товарища.

Это был сильный удар по нашему семейству, к которому он был так привязан. Он скончался без видимых страданий, окруженный моей женой и несколькими друзьями. Можно сказать, что не болезнь его убила, а что ему не хватило жизни… Нежная забота, которую Вы всегда проявляли к моему покойному другу, внушает мне чувство глубокого уважения к Вам, мадам. И я Вас прошу принять это уважение от Вашего преданного слуги Сергея Трубецкого. Иркутск, 13 февраля 1850 года».

Небольшая связка писем, написанных на тонкой, истертой на сгибах бумаге… Письма, которые пришли из Сибири, миновали почтовые станции, десятки городов, тысячи верст. Читала их мало кому известная Софья Александровна…

Мы никогда бы не узнали, что была такая дама, которая имела доброе сердце и благородные порывы помогать деньгами, посылками и поддерживать письмами своего деверя, если бы теперь, спустя целых 140 лет, мы не прочитали писем Н. Панова. Признательные люди с уважением произнесут ее имя. Она красивым наклонным почерком писала на конвертах своих писем: «Государственному преступнику Николаю Панову, Нерчинские рудники, Сибирь…» – и облегчала участь его словами сестринской любви…

27

Он прошептал несколько благородных слов

Дмитрий Веневитинов – примечательная личность в русской литературе. Его назвали «дивным юношей». Он был поэтом, философом, критиком, музыкантом, художником. Ореолом славы окружена его талантливая личность и его трагическая смерть. Веневитинов умер, когда ему был всего лишь 21 год!

Кто только не заявлял, что Веневитинов их! Начиная от славянофилов – утонченных эстетов, идеалистов, последователей Шеллинга… О нем написали слова любви и высокого уважения Герцен, Чернышевский, Бакунин, Кропоткин.

Друг А. С. Пушкина и многих декабристов Веневитинов страстно, по-юношески был влюблен в «царицу музы и красоты» Зинаиду Волконскую – золовку декабристки Марии Николаевны Волконской. Мы ниже расскажем о последней встрече поэтов Пушкина и Веневитинова с Марией Николаевной в доме Зинаиды Волконской.

До сих пор волнует людей пророческая, романтическая судьба стихотворения «К моему перстню». Бесценный перстень был подарен Веневитинову Зинаидой Волконской. Он был снят с руки «неизвестного юноши», погибшего под огнем вулканической лавы в древнем итальянском городе… В своем стихотворении Веневитинов завещал друзьям похоронить его непременно с этим перстнем; он верил, что и через век кто-то растревожит прах его и этот перстень снова воскресит его неумирающую любовь…

Так случилось, что в 1930 году, через столетие, в связи с реконструкцией Москвы было закрыто кладбище Симонова монастыря, где был похоронен поэт. И сбылось его пророчество! «Растревоженный» прах его во второй раз был похоронен в другом месте. Извлекли из земли и перстень. Он теперь на вечном хранении в Библиотеке им. В. И. Ленина в Москве.

С портретов, написанных маслом, с миниатюр на нас смотрят глаза бледного, нежного юноши. Все в его облике прекрасно! У него длинное, аристократическое лицо, прямой нос, над большим лбом вьются густые волосы. Он смотрит на нас гордо и печально…

Веневитинов не был членом Тайного общества, не являлся декабристом в полном смысле этого слова. Но, как писал Герцен, «был полон фантазий и идей 1825 года».

Он один из «декабристов без декабря».

В том русском мире, закостенелом и неподвижном, сотни молодых дворян кипели любовью и восторгом к своему народу. Россия была словно необъятная Антарктида, замерзшим ледяным материком. По словам Герцена, «замерзшим адом»! И единственно, где было тепло, где бушевал огонь, – это в духовной жизни передовой молодежи.

История показывает, что этот огонь не может растопить льдов. Но он зажег во мраке деспотизма свет и надежду.

Самая передовая молодежь неизлечимо «болела» свободолюбием. Веневитинов, еще будучи студентом, «заразился» этим воздухом. Он вдыхал его полной грудью. Стал членом литературно-философского кружка в Московском университете – «Общества любомудрия». Он наделен умом, знаниями, даром слова. Его избрали секретарем и постоянным оратором на всех собраниях «Общества».

В 1884 году в Берлине были опубликованы воспоминания А. И. Кошелева. В них воспроизведены многие события из студенческих лет Веневитинова. Члены «Общества» увлечены новой идеалистической философией Шеллинга. Но они также глубоко интересовались литературой, искусством, особенно Гёте и немецкими романтиками.

Дмитрий Веневитинов, Александр Кошелев и Иван Киреевский находились в центре политического и общественного брожения, связанного с декабризмом. Кошелев рассказывал об одном незабываемом вечере у декабриста Михаила Нарышкина. Ранней весной 1825 года декабристы Рылеев, Пущин, Оболенский вместе с Веневитиновым и со многими другими молодыми патриотами провели открытый политический диспут. В ходе его они пришли к заключению, что необходимо «свергнуть это правительство». 19-летний Веневитинов и 18-летний Кошелев говорят только об одном: «О политике, о том, что в России необходимо совершить перемены в образе правления».

После 14 декабря 1825 года московская молодежь кипела, испытывала какое-то неукротимое, отчаянное брожение. Многие стали посещать Московский манеж, где брали уроки фехтования. Они надеялись, что и здесь, в Москве, придет час открытой борьбы… Эта их восторженность, их наивность в чем-то очень трогательны. Но совершенно бесполезны! Царское правительство не собиралось вступать с кем бы то ни было в рыцарские состязания или устраивать турнир по всем его правилам со своими политическими оппонентами. Начались аресты. Началась массовая расправа со всеми политическими противниками.

1826—1827 годы были годами расправы с декабризмом. Но это было и время расцвета таланта поэта Веневитинова. Пушкин читал ему «Бориса Годунова», оба вместе проводят многие часы и дни в беседах и обсуждениях творческих планов. Они с воодушевлением решают объединить свои литературные усилия. Так родился «Московский вестник».

В октябре 1826 года Веневитинов получил назначение в Петербург. Он готовится в путь. В то время в Москву возвратился француз Воше, личный секретарь графа Лаваля, которого он посылал сопровождать в Сибирь свою дочь, декабристку Екатерину Трубецкую. Веневитинов предлагает ему место в своем экипаже, и оба отправляются в Петербург. В долгой дороге от Москвы до Петербурга они проводят время в разговорах, воспоминаниях, восхищаясь мужеством и самоотверженностью декабристов.

Но Третье отделение давно уже следило за Веневитиновым. Едва карета въехала в Петербург, полиция арестовала и поэта, и француза Воше.

Допрос вел один из следователей по делам осужденных декабристов генерал Потапов. Поединок продолжался три дня. Веневитинов держался гордо и с достоинством. А. Пятковский в книге «Из истории нашего литературного и общественного развития» сообщает, что Веневитинов не испугался. На вопрос, был ли он членом Тайного общества, он спокойно ответил, что даже формально не состоял членом общества, хотя мог весьма легко вступить в него. Веневитинов говорил о своей дружбе с декабристами и заявил, что лишь чистая формальность его отделяла от них.

Этим ответом поэт навсегда связал себя и с А. С. Пушкиным! Известен аналогичный ответ на такой же вопрос Александра Сергеевича. Когда Николай I спросил его, правда ли, что и он член Тайного общества, Пушкин сказал, что если бы 14 декабря он был в Петербурге, то обязательно бы стоял вместе со своими товарищами на Сенатской площади…

Но нет доказательств прямой вины. Веневитинов освобожден из-под ареста. Через четыре месяца он умер.

Эта смерть оказалась «чистой случайностью»: поэт умер от простуды. Но весьма много случайностей было в русской литературной истории! Вспомним дуэль Пушкина, гибель Лермонтова, убийство Грибоедова, раннюю смерть Дельвига. К этому трагическому списку можно добавить имя «дивного юноши» Веневитинова.

В 1885 году в «Русском архиве» вышли воспоминания племянника поэта – В. Веневитинова. Он писал: «Простудился ли Дмитрий Владимирович под арестом, об этом нет точных семейных преданий. Но все утверждали, что гигиенические условия его места заключения стали главной причиной окончательного расстройства здоровья моего дядюшки».

Последнее письмо Веневитинова написано в Петербурге 7 марта 1827 года. Адресовал он его своему другу М. Погодину.

«Тоска меня не покидает, – делился он. – Пишу мало. Огонь вдохновения угас. Зажжется ли когда-нибудь его светильник? Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить место в жизни. Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я совсем один».

Смерть унесла один из ярких поэтических талантов. Веневитинову предсказывали, что в будущем он станет наследником и продолжателем поэзии Пушкина. «Едва только он произнес несколько благородных слов, – писал Герцен, – как исчез, подобно цветам под более теплым небом, умирающим от мерзлоты дуновения Балтийского моря». В другой раз Герцен писал о «правдивой поэтической душе, сломанной в свои двадцать два года грубыми руками русской действительности, поэте, убитом обществом».

В последние четыре месяца в Петербурге, перед смертью, поэт часто посещал Таврический дворец, часами любуясь богатой коллекцией античных статуй. Там он подолгу просиживал, одинокий и сломленный. Ближайшие его друзья – в рудниках Сибири. В этом же городе в Петропавловской крепости повесили его друга, Рылеева…

Через целых сорок лет после смерти Веневитинова друзья его устроили ритуальные поминки. Все они свято его чтили и любили. К обеденному столу поставили стул, прибор, наливали вино в бокал для отсутствующего… С какой-то романтической и мистической любовью они превратили в культ и предмет обожания погибшего «дивного юношу». Все их трогало: и его потрясенная молодость, его стихи, его изящество, безнадежная любовь к Зинаиде Волконской.

Подобно Пушкину, Веневитинов любил импровизировать стихи перед своими близкими друзьями. Однажды он поднял хрустальный кубок с шампанским и воскликнул:

     
Недаром шампанское пеной играет,
Недаром кипит чрез края:
Оно наслажденье нам в душу вливает
И сердце нам греет, друзья!
Оно не внушило предчувствье святое.
Так! Счастье нам всем суждено
Мне – пеною выкипеть в праведном бое,
А Вам – для свободы созреть, как вино!
     

«Праведного боя» поэт не дождался. Он умер, раздавленный льдами самодержавия.

Веневитинов написал лишь «горстку» стихов. Но этот десяток стихотворений современная советская литературная критика называет совершеннейшими творениями, отражающими его самостоятельное, неповторимое, особенное поэтическое лицо.

В 1826 году Веневитинов написал стихотворение «Три розы», опубликованное позже в альманахе «Северные цветы». Пушкин вдохновился им и тоже писал подобный сонет, но не закончил его. Летом 1827 года снова под влиянием Веневитинова он пишет свое восьмистишие «Три ключа».

У Веневитинова стихотворение начинается так:

     
В глухую степь земной дороги
Эмблемой райской красоты
Три розы бросили нам боги…
     

У Пушкина:

     
В степи мирской, печальной и безбрежной
Таинственно пробились три ключа.
     

Знаменитое стихотворение Пушкина «Талисман» написано под влиянием «К моему перстнк» Веневитинова.

Эти примеры раскрывают большую духовную близость и братскую любовь между гениальными поэтами. Пушкин гораздо старше, всеми признанный и непревзойденный бард. Но и он испытывал очарование и влияние совершеннейших стихов юноши Веневитинова.

Их очарование совершенно особое. Михаил Бакунин в одном из писем отцу признавался: «Я никогда не позабуду одной ночи, проведенной мною в лагерях. Все вокруг меня спало, все было тихо; луна освещала все дальнее пространство, покрытое лагерем. Я с одним из товарищей своих, с которым мы занимали одну палатку, стал читать стихи покойного Веневитинова… Эта чудная ночь, это небо, покрытое звездами, трепетный и таинственный блеск луны и стихи этого высокого, благородного поэта потрясли меня совершенно. Все это наполняло меня каким-то грустным, каким-то томительным блаженством».

Горячим поклонником поэта был Чернышевский. Он высоко ценил философские эссе Веневитинова и писал спустя тридцать лет после его смерти: «… Ранняя смерть отняла у нас в Веневитинове поэта, которого содержание было бы глубоко и оригинально… Ранняя смерть отняла у нас великого поэта. Проживи Веневитинов хотя десятью годами более – он на целые десятки лет двинул бы вперед нашу литературу».

Н. Добролюбов в своем дневнике записал: «Я томлюсь, ищу чего-то: по пятидесяти раз в день повторяю стихи Веневитинова…»

28

Тот, кто тревожил людей

Декабрист Михаил Сергеевич Лунин был потомственным русским дворянином, молодость которого прошла в кругу богатых и знатных людей. Это – военные, владельцы обширных имений и множества крепостных душ, люди «с властью», царедворцы.

Дед Михаила Лунина, Михаил Купреянович Лунин, начал свою военную карьеру еще при Петре I. В окружавшей его обстановке дворцовых интриг, поднимаясь по крутой лестнице дворцовой иерархии, он всякий раз умел ставить на нужную карту. Он верно служил восьми русским царям! Петр III даже стал крестным старшего его сына. Екатерина II назначила его тайным советником, сенатором и президентом Вотчинной коллегии. Лунин жил богато и весело. Всем своим пятерым сыновьям он оставил большие имения, с тысячами крепостных крестьян. Младшим из них был Сергей – отец будущего декабриста Михаила Лунина.

Раннее детство Михаила Лунина прошло в семейном имении отца в Тамбовской губернии. Здесь он прилежно занимался английским языком, скоро выучившись писать и говорить на нем. Близкие и друзья из Петербурга называли его в своих письмах «маленьким английским джентльменом». В пожелтевших от времени письмах можно часто встретить слова восхищения: «Мишенька очень хорошо знает английские сказки…, англичанин Миша решил изучать экономику…, прошу покорно, поцелуйте за меня маленького английского дворянина за его первое письмо и за то, что не забыл своего дядю».

«Англичанин Миша»… Каждое утро наряду с очередным занятием по английскому языку он учит католический катехизис[25]. Этот еще слабенький, умный, изящный мальчик упивается, словно музыкой, канонами католической церкви. Английский язык и католицизм властвуют над его умом и сердцем, и это в стране, где в основном все православные, а совершеннейшим считается французский язык. Его учителем по английскому языку был англичанин Фостер, французскому – французы Картье и Бютте, философии – швед Кирулф, богословия – французский аббат Вовилье.

Пройдет много лет, и из Сибири Михаил Лунин напишет своей сестре: «Мой брат и я были воспитаны в римско-католической вере. У него была мысль уйти в монастырь, и это желание чудесно исполнилось, т. к. он был унесен с поля битвы, истекающий кровью, прямо в монастырь, где он умер, как младенец, засыпающий на груди матери».

В 18 лет Михаил Лунин – кавалергардский корнет. Он высок, силен, бесстрашен.

О Лунине идет слава «горячей головы». На спор он бродит всю ночь по Петербургу и меняет таблички с названиями улиц. Другой раз с друзьями, погрузившись в две лодки, отправляется к Каменноостровскому дворцу, чтобы исполнить серенаду императрице Елизавете Алексеевне[26]. Двенадцать человек из охраны начинают преследовать «трубадуров», чтобы арестовать. Но голосистые офицеры были отличными гребцами и сумели уйти от погони.

Михаил Лунин был завзятым дуэлянтом. Он сумел по поводу и без повода встретиться на дуэлях почти со всеми своими друзьями – сослуживцами-офицерами. Как свидетельствуют современники, обычно он стрелял в воздух, но разгневанные противники целились в него, и так, чтобы «изрешетить тело Лунина».

Но Лунину всего этого было мало. Он держался дерзко и вызывающе также и со своим начальством. Так, например, однажды генерал Депрерадович издал приказ, запрещавший офицерам купаться в заливе рядом с Петергофом, так как те раздевались «вблизи дорог и тем оскорбляли приличие». Лунин, однако, решил выполнить этот приказ по-своему. Когда однажды генерал ехал по дороге, Лунин во всей военной форме, мундире, сапогах и фуражке, вошел в море, чтобы искупаться.

– Что вы делаете? – закричал генерал.

– Купаюсь, не нарушая приказа вашего превосходительства, стараясь это делать в самой приличной форме.

В другой раз тот же генерал во время учений закричал:

– Штабс-ротмистр Лунин! Вы спите? Лунин тут же четко ответил:

– Заснул, ваше превосходительство, и увидел во сне, что вы бредите.

26 августа 1812 года в сражении при Бородине отличился храбростью русский штабс-ротмистр Михаил Лунин: сначала у редута генерала Багратиона, затем у знаменитой батареи генерала Раевского. Под Луниным был убит конь, но сам он остался невредимым и продолжал сражаться. В приказе командования говорилось: «Удостоен золотой шпаги с надписью “За храбрость”».

Тот день остался памятным в истории России. Поколение за поколением учат в школах стихотворение Лермонтова «Бородино»:

     
    Скажи-ка, дядя, ведь недаром
    Москва, спаленная пожаром,
    Французу отдана?
    Ведь были ж схватки боевые,
    Да говорят, еще какие!
    Недаром помнит вся Россия
    Про день Бородина!
     

В сражении при Бородине отличилось много смелых офицеров: будущие декабристы – Трубецкой, Пестель, Якушкин, но также и Дубельт, Воронцов, Бенкендорф, то есть как те, которые потом в цепях пойдут долгим путем в Сибирь, так и те, которые их туда послали. Теперь же, пока гремит батарея Раевского, пока редуты извергают огонь, пока раненые, сжимая зубы, истекают кровью, все предельно ясно. Они умирают здесь за Россию.

В Петербурге, в Зимнем дворце, далеко от огненного вихря войны, продолжаются приемы, светские разговоры, сплетни в дворцовых салонах. Император Александр I каждое утро педантично входит в свой кабинет и выслушивает доклады, которые ему делают запыленные и изнуренные, проделавшие долгий путь курьеры.

В формулярном списке Лунина говорится, что «Михаил Лунин участвовал 6 октября в сражении при Тарутине, 12 и 13 октября – при Малом Ярославце, 5 и 6 ноября – при Красном и оттуда дальше, при преследовании неприятеля до самой границы». Лунин участвует в больших сражениях в Пруссии, Шлезвиге, Саксонии: в битвах при Люцене, Лейпциге, Франкфурте… Десятки битв. За свою храбрость, проявленную на полях сражений, он получает ордена, медали, почетное оружие.

Мишель Лунин, «горячая голова», теперь уже известный герой, о нем говорят с восхищением. Дамы, любуясь его высокой, стройной фигурой, в восхищении признавались: «Какой красавец!» Он образован, музыкален, прекрасно рисует, пользуется популярностью и уважением среди офицеров.

Об офицерском периоде жизни Лунина мы знаем и много, и мало. В 1887 году в журнале «Русский архив» появилисъ воспоминания француза Ипполита Оже. Большая часть этих увлекательных записок посвящена дружбе Оже с Луниным. Француз использовал в своих воспоминаниях старые альбомы, визитные карточки, приглашения, частные письма, свои дневники. В преклонном возрасте некогда молодой и веселый офицер живо и образно рассказал о своих петербургских годах

В 1815 году гвардия, в которой служил Лунин, стояла в Вильно. Именно в это время иа русскую службу в Измайловский полк поступает француз Ипполит Оже. Друзья-офицеры приглашают его навестить Лунина, который был ранен после очередной «дуэли без причины». Об этой первой встрече с Луниным Оже пишет: «Хотя с первого раза я не мог оценить этого замечательного человека, но наружность его произвела на меня чарующее впечатление. Рука, которую он мне протянул, была маленькая, мускулистая, аристократическая, глаза неопределенного цвета, с бархатистым блеском, казались черными, мягкий взгляд обладал притягательной силой… У него было бледное лицо с красивыми, правильными чертами. Спокойно-насмешливое, оно иногда внезапно оживлялось и так же быстро снова принимало выражение невозмутимого равнодушия, но изменчивая физиономия выдавала его больше, чем он желал. В нем чувствовалась сильная воля… Логика его доводов была так же неотразима, как и колкость шуток. Он редко говорил с предвзятым намерением, обыкновенно же мысли, и серьезные, и веселые, дашись свободной, неиссякаемой струен, выражения являлись сами собой, непридуманные, изящные и замечательно точные.

Он был высокого роста, стройно и тонко сложен, но худоба его происходила не от болезни. Во всем его существе, в осанке, в разговоре сказывались врожденное благородство и искренность… Это был мечтатель, рыцарь, как Дон-Кихот, всегда готовый сразиться с ветряной мельницею».

Оже подметил и еще одну черту у Лунина. Внешне он выглядел как все другие офицеры. Так же, как и те, весел и по-юношески легкомыслен. Но Оже отлично понял, что Лунин из вежливости «выслушивал пустую, шумливую болтовню офицеров. Не то чтобы он хотел казаться лучше их, напротив, он старался держать себя как и все, но самобытная натура брала верх и прорывалась ежеминутно помимо его желания… Он нарочно казался пустым, ветреным, чтобы скрыть от всех тайную душевную работу и цель, к которой он неуклонно стремился».

Оже искренне рассказывает и о себе самом, признаваясь, что тоже был «веселым, но благоразумным», Лунин говорил ему с укором;

– Вы француз, следовательно, должны знать, что бунт – это священная обязанность каждого человека.

Мы обязаны Оже не только описанием и сведениям о русском военном быте, но и записям разговоров, по различным поводам при встречах, с Михаилом Луниным, Однажды он застал Лунина за фортепьяно. Из-под его пальцев свободно лилась музыка… Они говорили о поэзии, о литературе. Оже обожает воздаю, мечтает стать литератором.

Лунин улыбается, насмешка и задиристость кроются в его словах:

– Стихи большие мошенники. Проза намного лучше позволяет выразить все идеи» являющиеся или. составляющие поэзию жизни. В стихотворных строках невольно сковывается мысль самой формой, существующими законами поэзии. Это парад, который никогда не сравнится ни с какой войной. Наполеон, когда побеждал, писал прозу, мы, к несчастью, любим стихи. Наша гвардия – это отлично изданная поэма, дорогая, но бесполезная.

Тот день необыкновенно памятен для обоих друзей, которые еще долго беседуют и спорят на литературные темы. Лунин не перестает играть на фортепьяно, импровизирует. Затем он берет одно из стихотворений Оже и сочиняет мелодию к нему. Оже пишет; «О» придумал такую оригинальную и прелестную мелодию, что я закричал от восторга» совсем позабыв о собственном авторстве».

В другой раз Лунин говорит своему другу, что его любимый композитор – Бетховен. Он признается Оже, что, когда слушает его произведения» не знает, где он, на небе или на земле пребывает.

– Забываю все на свете. Какое неисчерпаемое богатство, вдохновение!. Какая глубина мысли, какое удивительное разнообразие, несмотря на повторения! Он так мощно овладевает вами, что оказываетесь даже не в состоянии удивляться. Такова сила гения. Но чтобы его понимать, надо его изучать.

И Оже вдохновенно пишет о Лунине: «Он был. поэтом и музыкантом, и в то же время – реформатором, политиком и экономистом, государственным деятелем, изучал специальные дисциплины, знал обо всех истинах, всех заблуждениях».

Наступил в жизни Михаила Лунина день, когда он махнул рукой на все и распрощался с дуэлями, офицерскими забавами, царскими парадами! Распрощался с родителями. Распрощался с Россией, подал в отставку и решил уехать во Францию.

Какова цель этого добровольного изгнания? И почему в Париж? И нечто еще, что вызывает недоумение: богатый наследник делает невероятный для того времени жест – пишет завещание… в пользу своего отца, отказывается от своей доли в имении, он объявляет, что уезжает… в Южную Америку добровольцем в армию Боливара. Учит испанский язык. Лунин написал своего рода «Верую» – декларацию своих политических убеждений. Рукопись, написанную одновременно на русском, французском и даже на испанском языке, он отдал своей сестре. «Для меня открыта только одна карьера, – заявлял в ней Лунин, – которая по-испански зовется „libertad“ (свобода. – Авт.), а в ней не имеют смысла титулы, как бы громки они ни были. Вы говорите, что у меня большие способности, и хотите, чтобы я их сохранил в какой-нибудь канцелярии из-за тщеславного желания получить чины и звезды… Как? Я буду получать большое жалованье и ничего не делать или делать вздор… И вы думаете, что я способен на такое жалкое существование? Да я задохнусь, и это будет справедливым возмездием за поругание духа».

Отец Михаила Лунина как человек весьма практичный дал путешественнику денег на дорогу, подарил ему пуд свечей из чистого воска, 25 бутылок портвейна, 25 бутылок рома и мешок лимонов.

10 сентября 1816 года на французском пароходе «Фиделите» Михаил Лунин отправился в Гавр. Вместе с ним находился верный его друг Ипполит Оже.

И снова мы должны поблагодарить молодого Оже. Он ведет в своей каюте дневник, описывает однообразные дни морского плавания, записывает свои необыкновенные разговоры с Мишелем. Сидя на палубе, воодушевленный необъятной морской ширью, Лунин на блестящем французском языке громко рассуждает о честолюбии, о браке, о семейном счастье, о возвышенности человеческого духа, о чувстве долга перед человечеством.

«Я слушал тогда молчаливо и думал, – записывает Оже, – какая судьба ждет этого человека с неукротимыми порывами, с пламенным воображением?»

«Фиделите» бросил якорь на острове Борнхольм, принадлежащем Дании. Губернатор лично посетил двух молодых людей, любезно пригласил их побывать в его доме.

Остров выглядел печально. Ветер гулял в огромных каменоломнях, бился о скалы, вертел бесшумные крылья ветряных мельниц. Вот что записал Оже в своем дневнике: «В церкви мы увидели орган, который был в очень плохом состоянии. Несмотря на это, Мишель, дотронувшийся до него, получил некий сверхъестественный эффект. Темой его импровизации стала буря, которую мы испытывали в душе. Я был удивлен этому могучему самовыражению. Многие из окольных жителей бежали, не веря ушам, что инструмент, так долго стоявший безмолвно, может звучать так мощно и нежно».

Пройдут годы, и эти гибкие, виртуозные пальцы, которые столь талантливо имитировали бурю и рев моря, напишут на большом листе Следственному комитету: «Я никогда не был принят в число членов Тайного общества. Я сам присоединился к нему, пользуясь общим доверием ко мне…»

А это общество сначала составят всего шесть человек: двоюродные братья Лунина – Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы – и родственники их: подполковник Александр Муравьев, прапорщик Никита Муравьев, а также поручик князь Сергей Трубецкой и подпоручик Иван Якушкин.

Все они – участники Отечественной войны 1812 года. За подвиги награждены лентами, медалями, орденами; средний возраст этих храбрецов – 21 год…

Позже Якушкин напишет: «В беседах наших обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет была каторга, повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще».

Эти пламенные русские сыновья выбрали символическое название для своего тайного общества – «Союз спасения». Они создают тайный союз, где царит братство, где процветают добродетели, и первый великий гуманный жест будет подарком для народа: свобода! Падут оковы крепостничества!

Молодым мечтателям уже сейчас предстоит испытать горечь разочарования. Уже сейчас им предстоит борьба по «крестьянскому вопросу», который окажется столь сложным и глубоким, что приведет к пониманию неизбежной необходимости замахнуться на жизнь членов династии Романовых, необходимости восстания с оружием в руках, провозглашения конституции, республики… Необходимости ставить вопрос именно так…

Сейчас только 1816 год, и до событий, разыгравшихся 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, еще целых девять лет. И не кто иной, а именно Лунин скажет на одной из встреч, что убить Александра I – дело совсем несложное, так как он обычно ездит по Царскосельской дороге без большой охраны. Для этого достаточно горстки храбрецов в масках, и задуманное дело можно вполне осуществить.

Русская история изобилует подобными примерами.

Насильственная смерть монархов была и считалась единственным способом одних царедворцев отнять власть у других, приобрести влияние и богатства у трона нового монарха. Так было всегда: смерть венценосца, и у трона появляются новые фавориты, им щедро, как из рога изобилия, раздают милости.

Но в данном случае речь идет не просто об устранении одного монарха, а самой системы самодержавия, ликвидации крепостного права, а в конечном счете и о лишении власти и богатства самих заговорщиков-дворян!

«Союз спасения» оказывается тайным обществом, целью которого является отнюдь не материальный интерес его членов. Это – союз «спасения России».

Группа аристократов в своих богатых домах обсуждает вопрос, как ограничить свое собственное благополучие!

Князь Федор Ростопчин, услышав, что князья и дворяне подняли восстание 14 декабря 1825 года, острил:

– У нас все делается наоборот. В 1789 году простолюдины во Франции захотели сравняться с дворянством и бунтовали. Это понятно. А у нас дворяне вышли на площадь, чтобы потерять свои привилегии. Здесь нет никакого смысла.

Но все это еще далеко. Далеки еще и восторг и презрение, насмешки, оковы. Сейчас Михаил Лунин на пути во Францию. И играет на органе в каменном мраке собора…

Франция. Париж. Русский аристократ Лунин, обладатель обширных имений, тысяч крепостных крестьян, признается: «Желал лишь небольшой комнаты, чтобы была кровать, стол и стул». Табака и свечей ему еще хватит на несколько месяцев.

Единственно, в чем он не мог себе отказать, – это в обществе умных людей. Лунин не мог жить без споров, философии, бесед. Этот отшельник позволяет себе только одно удовольствие – встречи с философами и политиками. Лунин беседовал с Сен-Симоном, посещал салон баронессы Лидии Роже, спорил с бывшим шефом французской полиции Сент-Олером, долго разговаривал на религиозные темы с петербургским своим знакомым – иезуитом Гривелем.

И вдруг получил письмо от сестры Екатерины с печальной вестью о смерти отца.

Лунин должен возвратиться в Россию. Его ждет богатое наследство и слава.

И вот последний, прощальный вечер у баронессы

Роже, последний разговор с Сен-Симоном. Француз тогда посетовал во всеуслышание:

– Опять один умный человек ускользает! Ведь через вас я бы установил связь с молодым народом, который еще не иссушен скептицизмом. Там есть прекрасная почва для создания нового учения. И еще, когда вернетесь к себе домой, вы немедля займетесь бессмысленным, бесполезным делом, где нет нужды ни в системе, ни в принципах, одним словом, вы непременно в ваши годы увлечетесь политикой…

Лунин не только интересен для французов – «загадочный русский человек». Он их привлекает оригинальностью суждений и споров, глубиной своих познаний. Он предельно откровенен. Как неотвратимая, но справедливая гильотина, слова его резко падают и на Ипполита Оже. Лунин осуждает своего приятеля с хладнокровной беспристрастностью стороннего человека.

– Я вас знаю лучше, чем вы сами себя знаете, – говорит он ему на прощание, – и вполне уверен, что из вас ничего не получится. Вы ничего не умеете делать, несмотря на то что имеете способности почти ко всему.

Карета и лакей из Петербурга уже ждут. Лунину предстоит долгий путь на родину, в Россию.

Пять часов стоят на Сенатской площади восставшие войска, отказываясь принести присягу в верности новому императору. В ответ на это по ним стреляют орудия Николая I. Снег обагрен кровью убитых и раненых.

В ту же ночь начались повальные аресты.

Следственный комитет, учрежденный 17 декабря 1825 года царем, работает дни и ночи. И здесь, по документам этого судилища, мы сталкиваемся с фактами, что восставшие, независимо от путаницы в их взглядах, их сомнений и колебаний, руководствовались единой великой целью – провозглашением республики.

Они не готовы были предстать и перед Следственным комитетом. Они готовы были только к одному: Восстать! Погибнуть!

Вскоре перед Следственным комитетом оказывается и Михаил Лунин – «аристократ Миша».

21 декабря, семь дней спустя после восстания декабристов, Лунин в Варшаве вместе со своей воинской частью принимает присягу на верность новому императору Николаю I. Он в чине подполковника, адъютант великого князя Константина, законного наследника русского престола, который отказался занять его.

Следственный комитет заинтересовался Луниным по показаниям князя Трубецкого. Немедленно в Варшаву отправляется копия его показаний. Цесаревич Константин читает требование арестовать и отправить в Петербург его адъютанта.

В канун нового, 1826 года Константин пишет своему брату Николаю I: «Перехожу к Лунину. Все замешанные либо его родственники, или старшие товарищи по школе, либо друзья детства… Я ему не покровительствую, еще менее хочу его оправдывать: факты и следствие докажут его виновность или невиновность… Что до него – он занят только своей службой и охотой».

Вскоре Константин опять садится за письмо Николаю I, в котором высказывает сомнения относительно показаний декабристов и ищет способ оправдать Лунина.

«Откровенно говоря, дорогой брат, эти показания или признания после событий весьма недостоверны и даны единственно для самооправдания, – пишет великий князь Константин, – и тем самым запутать дело, замешать в него различные имена и личности и вызвать к ним подозрения и сомнения».

На каждое письмо императора арестовать Лунина следует ответ великого князя: нужны к тому доказательства.

Может быть, в силу этих обстоятельств последним из всех был арестован Михаил Лунин…

Самое тяжелое обвинение против него было высказано Александром Поджио: «Матвей Муравьев-Апостол мне говорил, что Пестель имел предприятие исполнить сие злодеяние составлением из некоторых людей, наименовав сие „cohorte perdue“ („отряд обреченных“), хотел ее препоручить Лунину и с сим привести в действие цель Южного общества».

Эти показания имели исключительное значение для Следственного комитета. Члены его непрерывно стремились доказать, что главной целью декабристов было убийство царя. Мир и русский народ должны узнать, что эти «негодяи» с титулами стремились только к одному – цареубийству.

Нужно скрыть основное и главное в планах декабристов: уничтожение крепостного права, уничтожение самодержавия, военных поселений. Никто не должен узнать, что декабристы требуют свободы слова, свободы печати, создания справедливых судов, введения гражданских законов, перед которыми все будут равны.

«Отряд обреченных» – какой это козырь в руках Николая I! Великий князь Константин должен будет отступить.

В это время Чернышев адресует следующий вопрос Матвею Муравьеву-Апостолу:

– Подполковник Поджио в своих показаниях заявил, что слышал от вас, как Пестель, чтобы исполнить задуманное покушение, стремился образовать группу из нескольких человек, названную «Отрядом обреченных», и поручил это Лунину. Объясните, верно ли это показание Поджио?

Матвей Муравьев-Апостол пытается отвечать уклончиво и как-то спасти Лунина. Он заявляет:

– Когда Лунин был за границей, полковник Пестель, не спрашивая его согласия, действительно собирался образовать «Отряд обреченных» и дал ему поручение стать его начальником. Я сам слышал это от своего брата Сергея, тогда я находился в Полтаве. Брат мой всегда был против этого плана.

Матвей Муравьев-Апостол пытается защищать Лунина, защищает своего брата. Косвенно вина падает только на Пестеля.

Но для следствия этого недостаточно. Адъютант великого князя Константина продолжает оставаться на свободе. Он подолгу разговаривает с Константином, целыми днями пропадает на охоте в польских лесах. А имя его называют и другие лица.

Допрашивают Сергея Муравьева-Апостола. Чтобы сломить его сопротивление, говорят, что показания против Лунина дали брат его Матвей и Александр Поджио. На эти доводы Сергей Муравьев-Апостол ответил:

– На встрече в 1823 году Пестелем был поставлен вопрос: при утверждении «Русской правды» (то есть при вступлении ее в действие) как поступить со всей императорской фамилией? Были выслушаны различные мнения присутствующих. На этом совещании действительно было сказано Пестелем о средствах, с которыми можно осуществить это предприятие, через составление отряда из решительных людей под руководством одного человека. И он тогда поистине назвал Лунина. Но это не было окончательным решением, а лишь одним из предположений. Он назвал Лунина, так как тот известен своей исключительной решительностью.

Сергей Муравьев-Апостол не выдает Лунина. Он защищает, насколько это возможно, и Пестеля. И именно поэтому заявляет, что не было речи о каком-то решении, а лишь об одном из предположений. Он верит, что не могут осудить человека за одно лишь предположение!

Тогда обращаются к главному и самому упорному подследственному Пестелю.

Пестелю сообщают, что Поджио утверждал, как он пересчитывал по пальцам членов царской фамилии. Он считал тех, которых обязательно следовало убить, и пальцев его не хватило. Пестель насчитал тринадцать человек.

Пестель вынужден отвечать. Он, руководитель Тайного общества, член Директории, человек, который посвятил себя обществу. Он должен отвечать на разоблачительные показания своих собратьев по цели и борьбе. Он защищает не только себя, но и позиции Тайного общества. Он пишет, что по именам считал членов фамилии Романовых не для того, чтобы их погубить, а определить их судьбу в случае установления республики. Но без всех тех театральных жестов, о которых вспоминает Поджио.

– Напрасна старается с таким красноречием представить меня в таком жестоком виде, – заявляет Пестель.

Ему задают очередной вопрос, который должен решить судьбу Лунина.

– Подполковники Сергей и Матвей Муравьевы, Поджио и Бестужев-Рюмин дали показания, что вы, дабы исполнить преступное свое намерение, означенное в предыдущем пункте, предлагали образовать из нескольких храбрых людей группу, названную «Отрядом обреченных», под руководством Лунина, известного своей решительностью.

В ответ на это Пестель заявляете

– Я с Поджио никогда про Лунина не говорил и сего намерения в отношении к Лунину не имея и не мог иметь, ибо одно уже местопребывание Лунина делало сие невозможным. К тому же не имел я с самого 1820 года никакого известия о Лунине.

Кажется, Лунину идет спасение!

Но, увы, Пестель не останавливается на этом. Неожиданно он уточняет, что в самом начале образования Общества Лунин «в 1816 или 1817 году предлагал партиею в масках на лице совершить цареубийство на Царскосельской дороге, когда время придет к действию приступить».

Среди членов Следственного комитета эти слова вызывают оживление. Теперь в Варшаву направляют письменные вопросы Следственного комитета, на которые должен ответить Лунин.

Стало окончательно ясно, что круг вокруг него замкнулся. Великий князь Константин советовал ему покаяться, заявить, что в заговор Тайного общества его вовлекли другие.

Чтобы составить правильное представление о поведении Михаила Лунина в тот момент, приведем его ответы на поставленные ему вопросы.

«Вопрос: Комитет, имея утвердительные и многие показания о принадлежности вашей к числу членов Тайного общества и действиях ваших в духе оного, требует откровенного и сколь возможно обстоятельного показания вашего в следующем: когда, где и кем вы были приняты в число членов Тайного общества и какие причины побудили вас вступить в оное?

Ответ: Я никем не был принят в число членов Тайного общества, но сам присоединился к оному, пользуясь общим ко мне доверием членов, тогда в малом числе состоящих. Образование общества, предположенные им цели и средства к достижению оных не заключали в себе, по моему мнению, зловредных начал. Я был обольщен мыслию, что сие тайное политическое общество ограничит свои действия нравственным влиянием на умы и принесет пользу постепенным приуготовлением народа к принятию законно-свободных учреждений, дарованных щедротами покойного императора Александра 1-го… Вот причины, побудившие меня по возвращении моем из чужих краев присоединиться к Тайному обществу в Москве в 1817 году.

Вопрос: Когда, где и кем начально основано было сие общество и под каким названием?

Ответ: Тайное общество, известное впоследствии под наименованием «Союза благоденствия», основано в Москве в 1816 году. Основателей же оного я не могу назвать, ибо это против моей совести и правил.

Вопрос: Кто, когда и для какого общества писал уставы и в каком духе; изъяснить главные черты оных.

Ответ: Уставы Тайного общества писаны вообще в законно-свободном духе. Стремление к общему благу, правота намерений и чистая нравственность составляют главные черты оных. Когда сии уставы писаны – с точностью не упомню; в составлении же оных участвовали все члены.

Вопрос: Кто были председателями, блюстителями и членами Коренной думы?

Ответ: Я постановил себе неизменным правилом никого не называть по имени.

Вопрос: Кто из членов наиболее стремился к распространению и утверждению мнений общества советами, сочинениями и личным влиянием на других?

Ответ: Все члены общества равно соревновали в стремлении к сей цели.

Вопрос: С кем из членов общества были в сношениях?..

Ответ: Объяснение моих личных сношений, с кем именно – представить не могу, дабы не называть по имени.

Вопрос: В чем состояло ваше совещание с Пестелем в 1820 или 1821 году?.. Читал ли вам Пестель им приготовленную конституцию «Русская правда»?»

И следует невероятный ответ! Лунин дорожит дружбой с Пестелем и даже высказывает похвальные слова «Русской правде».

«Находясь всегда в дружеских сношениях с Пестелем, я в 1821 году, на возвратном пути из Одессы, заехал к нему в Тульчин и пробыл там три дня. Политических совещаний между нами не происходило… Давность времени препятствует мне упомнить о предмете отрывков, читанных мне Пестелем из его „Русской правды“. Но я помню, что мнение мое при чтении сих отрывков было одобрительное, и помню, что они точно заслуживали сие мнение по их достоинству и пользе, по правоте цели и по глубокомыслию рассуждения».

Ясные и разумные ответы Михаила Лунина определяют его твердую позицию революционера, оказавшегося в руках врага, определяют его непреклонную веру в необходимость революционных преобразований в России.

10 апреля 1826 года в сопровождении фельдъегеря и двух казаков Лунин отправлен в Петербург. Великий князь Константин считал, что сделал все возможное для своего адъютанта: предложил ему деньги и быструю карету, которая его доставит в Париж.

Но… Лунин отказался. Он заявил великому князю:

– Я разделял идеи своих товарищей. Сейчас и участь их разделю.

В Петербурге продолжается следствие. Долгие часы допросов, нелепых вымыслов. Все вопросы сводятся к единственной теме – замыслам цареубийства. Многие очные ставки, педантичное выяснение мнений, обстоятельств, показаний…

Начались пасхальные празднества. Над городом мелодичный звон колоколов. Следственный комитет продолжает свою работу. Он готовится к расправе и с Михаилом Луниным. Снова и снова допрашивают Александра Поджио. Каждый раз его спрашивают:

29

– Комитету известно, что вы, находясь в гвардии в 1821 году, состояли в знакомстве с членами «Союза благоденствия» Шиповым и Луниным.

Объясните откровенно, в чем именно заключались ваши связи с этими лицами и особенно каким образом и при каких обстоятельствах познакомились с Луниным? Что говорил он вам о целях общества, в котором состоял членом, о средствах, с которыми предполагалось достигнуть этих целей? Предлагал ли Лунин совершить покушение на жизнь ныне уже покойного государя – в виде рекомендации или в виде окончательного решения общества? Или просто как собственное предложение?

Поджио отвечает, что Шипов и Лунин приняли его в члены общества. И далее:

– Не помню, то ли в присутствии Шипова или без него говорили о целях и средствах общества, но он мне говорил о покушении на жизнь покойного государя, и с этим я был согласен. С того времени, то есть с 1821 года, я не видел и ничего не слышал о Лунине. Знал, что связи с обществом он не имел, поэтому ничего о нем и не слышал.

Чернышев доволен. В его руках важное показание: Лунин вербовал новых членов общества – это нечто такое, что до сих пор не было известно; не только в 1816 году, но и пять лет спустя, в 1821 году, Лунин продолжал подготавливать убийство царя.

После Поджио в комнату вводят Лунина.

Чернышев разглядывает своего бывшего знакомого. Оба офицера одного и того же полка – Кавалергардского. И оба высокие, сильные, храбрые. И оба умные и ироничные. Но сходство судеб завершается на этом.

Через три месяца Лунин пойдет по этапу в Сибирь, закованным в кандалы, будет там каторжником в рудниках. Через десять лет его освободят от каторжных работ и отправят на поселение в далекое сибирское захолустье. Через пятнадцать лет по велению царя ему вынесут новый приговор – акатуйская тюрьма, где спустя пять лет он найдет свою смерть.

Через четыре месяца после расправы с декабристами Чернышев будет удостоен графского титула. Еще через год станет военным министром. Через пятнадцать лет – князем, через двадцать три года – светлейшим князем. Через тридцать лет бездарный генерал потерпит поражение в одном из сражений в Крымской войне (1853—1856). Через тридцать один год он подаст в отставку и умрет.

Две судьбы, два жизненных пути людей, которые встретились на этом допросе.

В комнате царит напряжение. В протоколе не значатся заданные вопросы. Записаны только ответы Лунина.

Сначала повторяются старые, отправленные еще в Варшаву вопросы, на которые Лунин ответил ранее; на этот раз его ответы еще более остры и убедительны. Чиновник записывает. Чернышев спокойно слушает своего бывшего знакомого.

Но вдруг Чернышев решает действовать открыто. Он говорит Лунину, что его родственники Никита Муравьев и Сергей Муравьев-Апостол, а также близкий его друг Пестель дали показания, что он, Лунин, лично задумал убийство царя «партией в масках» на Царкосельской дороге.

Лунин молчит. Взоры всех устремлены на него. Наверное, это была одна из труднейших минут в его жизни.

Отрицать показания друзей и товарищей по судьбе бессмысленно. Они прямо направлены против него! Признать же – значит: самому подписать себе смертный приговор. И Лунин спокойно заявляет:

– Намерение совершить покушение на в безе почившего государя-императора я не имел. В разговоре, когда одно предложение отвергалось за счет другого, возможно, я и упоминал о какой-то партии в масках на Царкосельской дороге. Но полковнику Пестелю к капитану Никите Муравьеву я никогда не делал такого предложения»

Чернышев идет дальше. Он напоминает о показаниях Поджио. Для Лунина теперь предельно ясно – и теми, и другими показаниями преследуется одна цель: обвинить его в намерении убить царя. Он вновь вынужден защищаться.

– О покушении же на жизнь покойного государя, – говорит Лунин, – ему, Поджио, мог не иначе говорить, как в разговоре о мнении некоторых членов общества.

Чернышев встал. Допрос окончен. Лунин оказался более сильным, чем тот предполагал.

Лунина вызывают на допрос во второй раз. Результат тот же. 3 мая 1826 года он посылает письменные ответы на поставленные ему вопросы. Для Чернышева все это равно победе. Он отправляет показания Лунина Николаю» I. Но для царя важны не столько сами показания» а факт, что Лунин в конце концов признал, проговорился о «нартшг в масках». Но уже 27 апреля Николай I пишет Константину в Варшаву: «Вы должны уже знать, что Лунин наконец заговорил, хотя раньше отрицал все, и, между прочим, признался, что перед своим, овъездом отсюда предлагал убить императора по дороге в Царское Село, употребив для этого замаскированных лиц!»

На это письмо великий князь Константин ответил: «Я опомниться не могу от ужаса пред поведением Лунина. Никогда, никогда я не считал его способным на подобную жестокость, его, наделенного недюжинным умом, обладающего всем чтобы сделаться выдающимся человеком! Очень обидно, мне жаль, что оказался столь дурного поведения. Вообще мы живем в век, когда нельзя ничему удивляться….»

Лунин изолирован ото всего. Его поглотили долгие и монотонные дни и ночи в Петропавловской крепости. Это время раздумий, переосмысления и переоценки всего – жизни, убеждений, друзей. Горькие, тяжелые месяцы одиночества. Он ничего не знает о многих своих друзьях. Некоторые из них также, не знают, что он. арестован и заточен в Петропавловскую крепость. И только позже, в Сибири, он узнает правду. И напишет: «Некоторых из заключенных содержали в цепях, в темноте, томили голодом; других смущали священники» имевшие поручение выведать тайны на исповеди и обнаружить; иных расстроили слезами обманутых семейств; почти всех обольстили коварным обещанием всепрощения.

Одна же из основных причин нравственной капитуляции некоторых из декабристов – отчаяние. Все схвачены! Великое дело погибло! Тайное общество разгромлено. Его прекрасные, умные и гордые основатели в руках царя. Наступил конец…»

Вспомним, «первый декабрист» В. Раевский арестован еще в 1822 году и многие годы молчал. Но он знал, что там, за стенами крепости, сохранено и продолжает свою деятельность Тайное общество.

Схваченные декабристы теряют веру, утрачивают какую бы то ни было надежду на будущее. У них нет опыта революционной борьбы, отсутствуют революционные традиции. Этим дворянам, аристократам не только в прямом смысле этого слова, но и аристократам чести, аристократам слова, психологически трудно не верить обещаниям царя, преодолеть иллюзии, связанные с его «честным словом». Какое-то восторженное, даже наивное ослепление видится в показаниях многих из них. (Ми верят, что искренность и любовь к отечеству тронут царя. И он с пониманием отнесется к их великому делу.

Политическая наивность и подлинное благородство этих молодых людей будут стоить им в конечном счете виселицы и каторги в Сибири. Все они в расцвете своей молодости – средний возраст осужденных на каторгу и в далекую ссылку 27 лет. Молоды и их руководители. Так, например, поэт Одоевский отправился в Сибирь в возрасте 24 лет. Среди них 38-летний Михаил Лунин – чуть ли не человек из другого поколения; в своей среде декабристы называли его «стариком». Именно молодость нередко делает их хрупкими и неуверенными, иногда слабыми.

Читая страницы записок Михаила Лунина, мы встречаем описание такого случая: «В одну ночь я не мог заснуть от тяжелого воздуха в каземате, от насекомых и удушливой копоти ночника: внезапно слух мой поражен был голосом, говорившим следующие стихи:

     
Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он.
     

– Кто сочинил эти стихи? – спросил другой голос.

– Сергей Муравьев-Апостол».

Сергей Муравьев-Апостол был соседом Лунина по камере. В то время как другие спали, а стражники дремали, Сергей говорил высоким голосом и успокаивал молодого Михаила Бестужева-Рюмина, который впал в душевную депрессию. Лунин был молчаливым слушателем монологов Сергея Муравьева-Апостола, он бессилен помочь своему брату по борьбе, от которого его отделяет влажная каменная стена.

Декабрист Николай Цебриков вспоминал, что Сергей Муравьев-Апостол со стоицизмом древнего римлянина уговаривал Бестужева-Рюмина не предаваться отчаянию и встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой, которая будет его окружать, встретить смерть как мученику за правое дело России, истерзанной деспотизмом, и до последней минуты думать о справедливом приговоре потомков.

Михаил Бестужев-Рюмин взошел на эшафот со слезами на глазах. Даже там, под виселицей, он склонился головой на плечо Сергея Муравьева-Апостола и искал поддержки и утешения от своего старшего и более опытного товарища.

Пройдут годы. Придут новые поколения революционеров, которые поймут дворянскую ограниченность декабристов, отметят искрящуюся их молодость и политическую неопытность. И все эти их недостатки и слабости будут хорошим уроком для будущих революционных движений в России.

30

Сведения о содержании Михаила Лунина в Петропавловской крепости находим и в записках декабриста А. С. Гангеблова.

«В камерах по этому коридору, – пишет он, – находились Ентальцев, Анненков, а напротив них – Лунин. В разговорах Лунина и Анненкова я затруднялся принимать участие, так как все их беседы велись на недоступном мне французском языке. Чаще же всего они касались тем из области нравственной и религиозной философии. Анненков был другом человечества, с прекрасными качествами, материалист и атеист. Лунин, напротив, был истым христианином… Когда разговор прекращался, они коротали время за игрой в шахматы. Один и другой расчертили свои столы квадратиками, вылепили из ржаного хлеба (после вынесения приговора был только черный хлеб) фигурки и, громко переговариваясь друг с другом, играли по одной или больше партий в день. Чаще побеждал Лунин».

21 октября 1826 года Лунина отправили в Свеаборгскую крепость (Финляндия), где он находился до его отправления в Сибирь.

Вот что пишет о его заключении в этой крепости княгиня Мария Волконская: «Генерал-губернатор Закревский, посетив тюрьму по служебной обязанности, спросил его: „Есть ли у вас все необходимое?“ Тюрьма была ужасная: дождь протекал сквозь потолок, так плоха была крыша. Лунин ответил ему, улыбаясь: „Я вполне доволен всем, мне недостает только зонтика“.

Сестра Лунина Екатерина Уварова непрерывно посылает брату книги Шиллера, Шекспира, Байрона, Вальтера Скотта, Пушкина. Они доходят, однако, только до генерал-губернатора, который считал, что Лунину нужно лишь… Евангелие.

Без книг, без общений, среди грязи, при страшном голоде – так проходит жизнь Лунина в заточении. Целых двадцать месяцев в Свеаборгской и Выборгской крепостях. Об этом времени данные весьма скудные. В архивах сохранилось лишь несколько записок, в которых начальство запрещало передавать письма и книги «государственному преступнику Лунину».

А как тогда объяснить, что Лунин говорил нечто совсем другое декабристу Свистунову. «Пребывание в Выборге он считал самым счастливым временем своей жизни», – писал Свистунов в своих воспоминаниях. Нечто подобное позже утверждала и Мария Волконская.

Лунин был всегда, даже для своих близких, необыкновенным человеком. То, что обычно ломало одних, для него было не истязанием, а источником силы. Спустя годы он напишет крылатые слова: «Душевный мир, которого никто не может отнять, последовал за мной на эшафот, в темницу и ссылку».

Исследователи, историки и литераторы уже более века изучают документы, письма и заметки Лунина. В архивах содержится множество заявлений, просьб, объяснений от декабристов и их семей, но Лунин не заявляет никаких просьб. Декабристы просят перевести их в другой край, упоминают своих детей. Они ведут длительные и нескончаемые переписки, воюют за каждую уступку, добиваются своих прав, настаивают на них.

Лунин «не разговаривает» с представителями официальной власти. Он не ищет и не требует никаких послаблений. Только годы подряд его сестра Екатерина Уварова пишет ему каждую неделю, посылает большие денежные суммы. Отправляет ему даже карету и… слугу. От слуги Лунин отказывается, и Мария Волконская нанимает его для своей семьи.

По этому поводу Лунин писал: «Дорогая и уважаемая сестра, я получил твое письмо № 351 от 24 января 1836 года, 2178 рублей 66 копеек денег и сообщение о новых хлопотах по поводу моего поселения… Деньги для меня бесполезны, потому что мои потребности ограниченны, место поселения для меня безразлично, потому что с божией помощью человеку одинаково хорошо везде. Будьте спокойны относительно меня и особенно не хлопочите больше».

Эти его слова вызывают чувства уважения и любви у сестры, которая в одном из следующих писем напишет: «Сколько величия и божественного милосердия скрыто в твоем поучительном поведении. Великий боже! Какими мелкими выглядим мы здесь, когда позволяем себе плакаться, не удовольствуемся от упадка духа, когда ты выдерживаешь свою участь с мужеством».

Николаю I принадлежат надменные слова: «Сомневаюсь, что кто-то из моих подданных осмелился бы действовать не в указанном мной направлении, после того как сообщена моя точная воля».

Но один его подданный, рожденный под небом России, полностью игнорирует эту волю и это направление. Во все дни своего заточения Лунин продолжал хранить верность идеалам декабристов. В письмах к сестре в Петербург он комментирует законы страны, анализирует деятельность и поведение официальных лиц и генералов, снова возвращается к работе Следственной комиссии и результатам восстания, высмеивает царедворцев. В одном из таких писем читаем: «Так как я был особенно близок с теперешним министром, то прошу прислать мне перечень его действий, а также Журнал министерства, когда он станет выходить, для того чтобы я мог следить за общим ходом дел».

Свои письма из Сибири, написанные на изысканном французском языке, Лунин превращал в политические памфлеты, направленные против устоев самодержавия.

Глубоко уверенный в правоте своих идей, он писал: «Из вздохов узников рождаются бури, которые разрушат дворцы».

Вот что пишет о прекрасных качествах Михаила Лунина декабрист П. Свистунов: «Характер Лунина имел привлекательную индивидуальность. Это был загадочный характер, весь сложенный из противоречий. Он одарен был редкими качествами ума и сердца. Бесстрашие – это слово, которое только одно могло всецело выразить это свойство души его, которым он был награжден природой».

Свистунов пишет о душевной доброте Лунина, о его очаровательной веселости, о его остроумии и добавляет: «Он считал, что наше подлинное житейское поприще начинается с прибытием нашим в Сибирь, где мы призваны словом и делом служить идее, которой себя посвятили».

Говоря о Михаиле Лунине, нельзя не сказать хотя бы кратко о его дневнике. Записки Лунина из Сибири очень далеки от ежедневных, обычных подробностей о быте, так характерных для дневников многих людей. Его дневник заполнен рассуждениями, философскими и литературными этюдами, анализом литературных течений, обзором стихов, трактатов по музыке… Все это – блестящее доказательство его обширных познаний по литературе, истории, музыке, теологии.

Вот что писал он, например, о классических языках: «…Изучение мертвых языков, особенно греческого и латинского, – ключ к высшему знанию. Первый служил проявлению человеческой и божественной мысли; второй был орудием соединенной материальной и умственной силы; тот и другой ведут к познанию предания.

Важность предания, содержащего и причины, и свидетельства веры, определяет важность этих языков и безусловную необходимость их изучения.

Помощь перевода недостаточна. Он передает только мысль, никогда[27] чувства во всей его свежести и полноте. Чувство исходит из самого слова, как благоухание от цветка. Даже лучшие переводы напоминают химические приемы, посредством которых приготовляется искусственный запах розы. Если бы перевод мог воспроизвести подлинник вполне, было бы тщетно слово Писания: «Дабы не слышал каждый голос ближнего своего».

Языки раскрывают дух, учения, установления, характер, нравы древних народов. Они дают объяснение историческим событиям, в которых последние участвовали. Одна страница Тацита лучше знакомит нас с римлянами, чем вся история Роллена или мечтателя Гиббона. Надо читать и изучать творения древних не для того, чтобы открыть в них тип идеальной красоты, как утверждают риторы, но чтобы постигнуть гармонию целого с его разногласиями, добро и зло, свет и тени. Все это одинаково необходимо, чтобы составить себе представление о том, чем было человечество до Откровения и после него…

Почему эти языки называются мертвыми? – продолжал Лунин. – В них больше жизни, чем в наших новых наречиях. Греческий язык всегда орудие милости: язык ангелов». Так писал Лунин в записной книжке в августе 1837 года.

Через несколько месяцев, в феврале 1838 года, он как бы продолжил гимн его любимому греческому: «Греческий язык прост в своем сходстве, бесконечно сложен в своем устройстве и своей гибкости; ясен, силен, изящен в своем сочетании; нежен, разнообразен и гармоничен… Развитие его в условиях самых неблагоприятных, при постоянных переселениях и изгнаниях, среди смешения различных орд – факт замечательный. В эпоху Гомера и Гесиода он уже обладал всеми своими совершенствами».

О латинском языке Лунин писал, что он «употребителен среди ученых и подвергается изменениям, как живые языки. Затаенная мысль заимствует иногда их изящные формы в беседе, происходящей в нас самих; внутреннее чувство прибегает к их гармонической просодии…»

В дневнике Лунина можно прочитать о его восхищении славянскими языками, записи его глубоких размышлений о славянах вообще, о взглядах на историю Франции, об английских законах. И… вдруг он неожиданно прерывает себя, чтобы тут же записать невесть как пришедшее в голову: «Бич сарказма так же сечет, как топор палача».

Далее он выделяет другую свою мысль, которая, по всей вероятности, особенно ему нравится.

«Как человек – я только бедный ссыльный; как личность политическая – представитель известного строя, которого легче изгнать, чем опровергнуть…»

Мысли Лунина разбросаны по дневникам и письмам, как жемчужины. Неизбитые и чистые, они сверкают неувядающим, покоряющим блеском, поражают глубиной и насыщенностью мысли.

– Все стремились к свободе, – восклицал Лунин о декабристах, – а нашли порабощение…

И далее:

– Мои политические противники были вынуждены употребить силу, потому что не имели иного средства для опровержения моих мыслей… Мысли, за которые приговорили меня к политической смерти, будут необходимым условием гражданской жизни…

Но есть одно письмо, которое по своему содержанию существенно отличается от остальных. Какая-то тихая, нежная печаль исходит от него. И несмотря на это, и оно не может породить сомнение у нас о сильной и гордой натуре Лунина. Вот оно: «Дорогая сестра! После долгого заточения в казематах память производит лишь неясные и бесцветные образы, подобно планетам, отражающим лучи солнца, но не передающим его теплоты. Однако у меня сохранились сокровища в прошедшем. Помню наше последнее свидание в галерее Н-ского замка. Это было осенью, вечером, в холодную и дождливую погоду. На ней черное тафтяное платье, золотая цепь на шее, а на руке браслет, осыпанный изумрудами, с портретом предка – освободителя Вены. Ее девственный взор, блуждая вокруг, как будто следил за причудливыми изгибами серебряной тесьмы моего гусарского доломана. Мы шли вдоль галереи молча; нам не нужно было говорить, чтобы понимать друг друга. Она казалась задумчивой. Глубокая грусть проглядывала сквозь двойной блеск юности и красоты как единственный признак ее смертного бытия. Подойдя к готическому окну, мы завидели Вислу: ее желтые волны были покрыты пенистыми пятнами. Серые облака пробегали по небу, дождь лил ливнем, деревья в парке колыхались во все стороны. Это беспокойное движение в природе без видимой причины резко отличалось от глубокой тишины вокруг нас. Вдруг удар колокола потряс окна, возвещая вечерню. Она прочла „Ave, Maria“, протянула мне руку и скрылась.

С этой минуты счастье в здешнем мире исчезло также. Моя жизнь, потрясенная политическими бурями, обратилась в беспрерывную борьбу с людьми и обстоятельствами. Но прощальная молитва была услышана».

В том же духе написано и другое его письмо сестре, которое помечено датой 3 декабря 1839 года:

«Моя добрая и дорогая! „Ave, Maria!“ Скоро исполнится четвертый год моего изгнания. Начинаю чувствовать влияние сибирских пустынь: отсутствие образованности и враждебное действие климата. Тип изящного мало-помалу изглаживается из моей памяти. Напрасно ищу его в книгах, в произведениях искусств, в видимом, окружающем меня мире. Красота для меня – баснословное предание, символ граций – иероглиф необъяснимый. В глубине казематов мой сон был исполнен смятений поэтических; теперь он спокоен, но нет видений и впечатлений… Я так часто встречал смерть на охоте, в поединках, в сражениях, в борьбах политических, что опасность стала привычкой, необходимостью для развития моих способностей. Здесь нет опасности. В челноке переплываю Ангару. Но волны ее спокойны. В лесах встречаю разбойников; они просят подаяния. Тишина, происходящая от таких прозаических обстоятельств, может быть, прилична толпе, которая влечется постороннею силою и любит останавливаться, чтобы отдыхать на пути. Я желаю напротив того…»

Эти письма еще раз со всей убедительностью показывают, что Лунин имеет свою жизнь, свой мир. Единственный человек, с которым Лунин делится своими мыслями и чувствами, – его сестра, генеральша Екатерина Сергеевна Уварова, которая, где бы она ни находилась, в своем богатом имении в Тамбовской губернии, в Москве или Петербурге, не пропускает ни одной недели, чтобы не написать своему любимому брату. Даже бывая за границей, она всегда спешила исполнить свой сестринский долг. Ревностно, как религиозный обряд, Екатерина Уварова следовала зову своего сердца: хотя бы своими письмами духовно поддержать брата Михаила. На белых плотных листах стоит неизменное обращение: «Мой горячо любимый брат!»

Исследователи считают, что существовало около восьмисот писем Екатерины Уваровой к Михаилу Лунину, но, к сожалению, пока обнаружено только 179. Они хранятся в Пушкинском доме в Ленинграде.

Эти письма рисуют другой мир, резко отличный от того, в котором живет ее брат. В них она пишет о своих друзьях-царедворцах, о министрах и сановниках. Она посещает их дома, присутствует на балах во дворце, принимает приглашения на вечера и обеды.

Но в то же время она, горячая поклонница монарха, верноподданная Николая I, любит своего брата и остается преданной ему даже тогда, когда он выступил против династии Романовых, против самодержавия. Она пишет ему письма, исполненные любви и нежности, самых добрых сестринских чувств, сознавая, что это будет для него единственным утешением в его житейской пустыне. Екатерина Уварова сохраняет для истории, для России записки Лунина, тайно посылавшиеся ей через верных людей.

Михаил Лунин снова и снова пишет Екатерине в своем лаконичном, неповторимом стиле. Единственная нежность только в самом обращении: «Дражайшая». Он не имеет более близкого человека, чем она! И ложатся на бумагу строгие строки. В них заключена единственная его страсть, единственный стимул его существования.

«Дражайшая! Ты получишь две тетрадки. Первая содержит письма из первой серии, которые были задержаны, и несколько писем из второй серии, которых, наверное, ожидает та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение, для чего размножишь их в копии. Вторая тетрадка содержит „Краткий обзор Тайного общества“[28]. Эту рукопись написал с целью изложить вопрос в его правдивом свете, и ее надо будет напечатать за границей. Ты можешь отправить ее Николаю Тургеневу через его брата Александра или доверить кому-нибудь из надежных иностранцев… В обоих случаях прими необходимые меры предосторожности».

5 августа 1838 года Бенкендорф отдал распоряжение: «В продолжение одного года государственному преступнику Лунину вести корреспонденцию запретить».

Надолго наступает кажущееся затишье. Бенкендорф и его помощники читают из Сибири письма с описаниями быта, о тяжелых условиях жизни, о ценах на хлеб, на соль…

Но в Петербурге неспокойны. Лунин опасен и когда молчит. Его молчание не предвещает ничего хорошего…

15 сентября 1839 года Лунину снова разрешают переписку. И уже в первом его письме неслыханная дерзость. «Пусть мне покажут закон, – писал он, – который бы запрещал излагать политические идеи в письмах к своим родственникам».

Но Лунин воюет не только в письмах. В годы своего заточения он усердно работает над проблемами Тайного общества, глубоко анализируя доклад Следственной комиссии. Труды Лунина имеют исключительное историческое значение. Помощником ему был Никита Муравьев. Оба обсуждают отдельные главы, сверяют свои наблюдения, припоминают прошедшие политические события. Никита Муравьев делает свои заметки на полях рукописи[29]. Без наличия какой-либо литературы, без средств, при отсутствии архивных материалов Лунин работает над своими трудами, увлекаемый одной-единственной целью – доказать истинность и правоту революционных идей.

Он далеко от Петербурга, далеко от Невы. Поблизости бушует могучая Ангара. За его плечами пятнадцать лет каторжного труда в рудниках, теперь пребывание в диком и незнакомом краю.

При свете свечи Лунин продолжает упорно писать с ясным сознанием того, что эти выстраданные им строки не пропадут, а принесут пользу будущим поколениям России.

В заключение одного из его трудов читаем: «Власть, на все дерзавшая, всего страшится. Общее движение ее не что иное, как постепенное отступление, под прикрытием корпуса жандармов, пред духом тайного общества, который охватывает ее со всех сторон. Отделилась от людей, но не отделяется от их идей».

И далее о декабристах: «У них отняли все: звание, имущество, здоровье, отечество, свободу; но не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих; ревностью, с которой собирают письмена, где обнаруживается животворящий дух изгнанников. На время могут затмить ум русских, но никогда их народное чувство».

Деятельность Лунина стала известна врагам. Среди местных чиновников нашелся предатель, и в руки генерал-губернатора Руперта попали рукописи Лунина. Они тут же были отосланы в Петербург. Руперт рассчитывал на повышение в чине. «Страшные» строки подносит императору сам шеф полиции Бенкендорф.

Император прочитал лишь несколько строк и собственноручно написал: «Произвести внезапный обыск у Лунина, арестовать, изолировать под строжайшим надзором от других, в тюрьму!» Приближенные готовят секретный пакет с тайными распоряжениями, куда и как переместить Лунина.

Царские курьеры немедленно отправляются в путь. 28 дней скачут по засыпанным снегом дорогам, сквозь бури и метели. Недосыпая, охрипнув от стужи, изнуренные от усталости, они спешат исполнить повеление – скорее доставить генерал-губернатору царскую депешу.

В одну из ночей в Урике толпа жандармов окружает дом Лунина.

С яростной силой стучат в ворота. Открывает им сибиряк Васильевич. Крестясь, он встречает жандармов. Ему велят разбудить Лунина. Явились его арестовать.

Старший чиновник Успенский смотрит на охотничьи ружья, развешанные на стене, и приказывает их взять. Лунин с готовностью отзывается:

– Разумеется, разумеется, надо взять. Оружие – это что-то страшное, ведь господа свыклись с палками.

Начинается тщательнейший обыск. Находят «Взгляд на русское Тайное общество» на французском языке и «Разбор доклада» (Донесения Следственной комиссии) на английском языке.

В пять часов утра Лунина выводят из дома. Со всех сторон, несмотря на ранний час, собираются люди, простые крестьяне-сибиряки. Случайно там оказался и Сергей Волконский. Сильно обеспокоенный, он спрашивает друга на французском языке, нуждается ли он в деньгах…

Свидетелем этой утренней сцены был государственный ревизор Львов, один из чиновников, который с симпатией относился к Лунину. «Во дворе стояла толпа людей, – пишет он. – Все прощались, плакали, бежали за телегой, в которой сидел Лунин, и кричали ему вслед: „Да благословит тебя бог, Михаил Сергеевич! Даст бог, еще вернешься! Будем беречь дом твой, за тебя молиться!“ А один крестьянин, старик, даже бросил ему в телегу чугунок с кашей».

Сергей Волконский спешит домой, будит жену. Затем зовет к себе Никиту Муравьева, Панова, Якубовича, которые жили в соседних селах. К ним присоединяется и ревизор Львов.

Мария Волконская в отчаянии. Лихорадочно берет шубу мужа, отпарывает подкладку. С какой-то доброй и чистой решительностью собирает все свои деньги и зашивает их в подкладку шубы. Затем энергично повязывает шаль на голову. Они должны найти Лунина и передать ему шубу с деньгами! Целая группа бросается к лошадям и скачет тридцать верст окольными путями, чтобы догнать почтовый дилижанс, встретить своего друга и обнять его в последний раз.

«Было еще холодно и довольно сыро, – вспоминает ревизор Львов. – На полях лежал снег. И так как неподалеку от того места, где мы спешились, находился дом Панова, он нам принес самовар и ковер. Мы уселись на него и стали ожидать Лунина с жандармами. Пили горячий чай. И, несмотря на старание Якубовича утешить нас рассказами о разных случаях и Панова согреть нас уже третьим самоваром, все мы были в очень тяжелом настроении. Слышим колокольчики… Все вскочили, и я вышел на дорогу.

Лунин, как ни скрывал своего смущения, увидев нас, был бесконечно тронут встречей. Как всегда, он смеялся, шутил и своим хриплым голосом обратился ко мне со словами:

– Я говорил вам, что готов… Они меня повесят, расстреляют, четвертуют… Пилюля была хороша!

Дали ему чаю, одели в приготовленную шубу, обнялись и распрощались навсегда».

Доставили Лунина в Акатуй, где, закованного в цепи, бросили в местную тюрьму. Там, в этом страшном месте, известном тяжелыми, отравляющими испарениями оловянных рудников, он провел последние годы своей жизни.

По словам Полины Анненковой, там воздух настолько нездоров, что в окружности трехсот верст нельзя было увидеть никакой птицы – все погибали.

Из Акатуя не идут письма, не выходят живые свидетели. Туда не наведываются русские религиозные странники. Богатые торговцы не ищут там рынка для своих товаров.


Вы здесь » Декабристы » ЛИТЕРАТУРА » Б. Йосифова. "Декабристы".